Михаил Зощенко. Из книги «Великие неудачники»

В СТРАНЕ ПОБЕДИВШЕГО ХАМА
«Моя литературная судьба закончена.
У меня нет выхода.
Сатирик должен быть морально чистым человеком,
а я унижен, как последний сукин сын…
У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего.
Я не собираюсь никого ни о чем просить.
Не надо мне вашего снисхождения.
Я больше чем устал.
Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею».
Из выступления М.М. ЗОЩЕНКО на писательском собрании

В Ленинграде за пару месяцев до смерти Зощенко, его повстречал Корней Чуковский. Принялся расхваливать его произведения.

— Мои произведения… — медлительным, тяжелым голосом повторил Зощенко. — Я уже сам стал забывать свои произведения.

А когда Корней Иванович представил ему молодого литератора, Зощенко с состраданием взглянул на него:

— Профессия писателя сродни производству свинцовых белил.

Мало кто из собратьев по цеху Михаила Михайловича испытал такую оглушительную славу и такое лютое бесславье.

«Я требую памятников для Зощенко по всем городам и местечкам. По крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду» — писал Осип Мандельштам в «Четвертой прозе».

Правая же рука И. Сталина, товарищ Жданов вопрошает ленинградских писателей на погромном собрании: «Кто такой Зощенко? Пошляк! Отщепенец и выродок! Его произведения — рвотный порошок. Пакостник, мусорщик, слякоть. Человек без морали и совести».

Почему же в вельможном партайгеноссе Жданове, главной идеологической «шестерке» товарища Сталина, он вызвал столь свирепую ненависть? Чем же вообще так не угодил Михаил Михайлович советской власти?

Оказывается безобидным детским рассказом «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5–6 за 1946 г.) По мнению ОРГБЮРО ЦК ВКП(б) — «это пошлый пасквиль на советских людей. Он представил их примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами».

Крохотный опус, опубликованный в ангельски-невинном журнале «Мурзилка», а потом перепечатанный «Звездой», инициировал лавину обвинений. От писателя потребовали, чтобы он публично покаялся, посыпал, так сказать, главу пеплом.

Зощенко мужественно отрезал: «На любой вопрос я готов ответить шуткой. Но в докладе было сказано, что я подонок, хулиган, не советский писатель, что с двадцатых годов я глумился над людьми. Я не могу ответить шуткой на это. Я дважды воевал на фронте, я имею пять боевых орденов. Как я могу признать себя подонком и трусом?»

После этих слов путь в издательства для писателя оказался заказан.

Возбранялось даже ставить подпись под переводами.

Чтобы свести концы с концами, Михаил Михайлович припомнил свое давнее умение тачать сапоги. Почерневший от горя, с ввалившимися висками, волосы его поредели и поседели, он вырезал подметки и прибивал каблуки.

Однако литературные стервятники жаждали полного уничтожения. Они вытаскивают писателя на очередную идеологическую разборку.

— Да дайте же мне умереть спокойно! — восклицает на сборище проработчиков Зощенко.

Публика леденеет. Настолько дико по тому времени звучали эти простые слова.

— Товарищ Зощенко давит на жалость, — грассируя, замечает Константин Симонов, щедро обласканный советской властью.

Как тут не вспомнить рассказ Мастера «История болезни», где врач восклицает: «Нет, я больше люблю, когда нам больные поступают в бессознательном состоянии… По крайней мере, тогда им все по вкусу. Они всем довольны. И они не вступают с нами в научные пререкания».

В идеале для лидеров лучезарной компартии, народ был бы желателен тоже в бессознательном, полумертвом виде. От страха. А тут живой, да еще фантастически талантливый, с ироническим взглядом.

Богочеловек Сталин на полях произведений Зощенко начертал выразительное, неоспариваемое, будто высек на камне: «Сволочь!»

…А как же все хорошо начиналось!

В 20-е годы Михаил Зощенко едва ли не самый популярный советский беллетрист. С 1922 по 1926 год вышло 25-ть сборников его рассказов. По тиражам среди писателей его можно было сравнить только с поэтом Демьяном Бедным. Популярность Зощенко росла и за счёт бесчисленных исполнений его произведений на эстраде артистами, бесконечных чтений по радио.

На улицах его узнавали, как кинозвезду первой величины. С ним навязчиво стремились познакомиться. Стоило ему появиться на каком-нибудь людном сборище, и толпа начинала глазеть на него, как глазела когда-то на Леонида Андреева, на Шаляпина, на Аркадия Аверченко.

Неслыханная популярность Михаила Михайловича подвигла авантюристов использовать её в корыстных целях. Появились самозванцы, эдакие «сыновья лейтенанта Шмидта». Они представлялись состоятельным и любвеобильным дамам Зощенкой. Устраивали свои амурные дела, умудрялись обильно поживиться за чужой счет и — пропадали

Чтобы объясниться с разобиженными феминами, писателю приходилось высылать свою фотокарточку. Дескать, сличайте!

Именно поэтому, для полувоенной конспирации, Зощенко в Крыму проживает целый месяц инкогнито, под прикрытием фамилии «Бондаревич», спасаясь от яростно докучливых поклонников обоего пола.

Откуда такой ошеломительный успех? Ведь толком-то пролетарская Россия и читать-то не умела.

Объяснение просто. Зощенко первый из писателей ввел в литературу ещё не вполне сформированную, однако победительно разлившуюся по стране внелитературную речь революционного триумфатора Шарикова и стал свободно пользоваться ею как своей собственной.

Язык Зощенко зафиксировал процесс возникновения и становления новой русской нации, которая не являлась наследницей прежней культуры, да и не желала её наследовать. Более того, она находилась с ней в решительном антагонизме.

На самом деле, эта хамская цивилизация была в непримиримом противоречии с интеллигентнейшим Зощенко.

Не понимая этого, Корней Чуковский восклицал:

«Миша, вы самый счастливый человек в СССР. У вас молодость, слава, талант, красота — и деньги. Все население СССР должно вам жадно завидовать».

Зощенко лишь горестно опускал голову:

— А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. И никого из людей не могу видеть. У нас условленно с женою, чуть придет человек, она говорит, мол, Миша, не забудь, что ты должен уйти. Я надеваю пальто и ухожу…

Создав на развалинах прежнего словесного мира свой уникальный стиль, снайперски попав в свежеиспеченную целевую аудиторию, Зощенко чувствовал себя глубоко несчастным. Он даже пытался полюбить стройки коммунизма, да у него ничего не вышло.

Вот как цитирует сатирика начальник 2-го Главного управления МГБ Шубняков, ведомства энтузиастов стукачей и живодеров:

«Я считаю, говорил Зощенко, что советская литература сейчас представляет жалкое зрелище. Господствует шаблон. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели… Я вижу сплошные неполадки вокруг… Рабочие и служащие не заинтересованы в своей работе, да и не могут быть заинтересованы, так как для этого им должны платить деньги, на которые они могли бы существовать, а не просто прикреплять их к работе… Вообще впечатление такое, точно мозг всех учреждений распался».

Последние дни Мастера были наполнены суетой выбивания пенсии. История эта продолжалась уже несколько лет. Пришлось обратиться к прежним приятелям (а так не хотелось!), не попавшим под «железную пяту» самой гуманной власти.

И вот 2 июля 1958 года приходит извещение о назначении пенсии. 7 июля Зощенко выезжает из Сестрорецка в Ленинград за получением пенсионной книжки.

8 июля возвращается в Сестрорецк. Здоровье его резко ухудшается.

Денежного пайка от советской администрации он так и не успел получить.