ВОЗРАСТНОЕ

НИКОЛАЙ ГОЛЬ — поэт, переводчик, драматург, детский писатель. Автор четырех стихотворных книг. Лауреат премии журнала «Нева». В его переводах публиковались произведения Т. Мура, Э. По, Р. Киплинга, Р. Фроста и других англоязычных поэтов. Родился и до пятидесяти лет жил в Ленинграде. Живет в Санкт-Петербурге.

МЕЧТА

Напишу-ка роман со стрельбой,
С авантюрно-кровавым сюжетом,
Экшн эдакий, фикшн такой…
Впрочем, даже не будем об этом.
Чем словесную плоть теребя
Возбуждать вожделенье невежи,
Лучше мне говорить про себя
(а не вслух)
про себя – и себе же.

* * *

Когда тебе за шестьдесят,
не напрягай напрасно нервы:
никто не даст за пятьдесят –
не то что граммов, но и евро.
Ушла рысистость, меркнет глаз,
тускнеет шерсть, редеет грива,
не тот аллюр, не тот окрас,
и бабки стали некрасивы.
Но не угас былой огонь,
и если спросишь ядовито:
«Куда ты скачешь, гордый конь,
и где отбросишь ты копыта?» –
я, подтянув свою супонь,
отвечу ржаньем: «Да иди ты!»

ПОМИНКИ

Вот еще один, который…
Что поделаешь – по скорой,
Не по чьей-нибудь вине.
Помянуть пора. Вестимо:
С жизнью смерть несовместима,
А вот с выпивкой – вполне.

Брось, старик, – твержу себе я, –
Проще будь и будь мудрее.
Рефлексия – чушь и ложь.
Зря ты так переживаешь,
Что друзей переживаешь.
Ничего – переживешь!

НОВЫЙ СТИЛЬ

Курчавым будучи и юным,
я сочинять стихи умел
и к поэтическим перунам
предрасположенность имел.
Гордясь призванием поэта,
не без лирической тоски
я рифмовал и то, и это,
приподымаясь на носки;
стремясь к изысканности тона,
на перепутье всех дорог
я, как на стул, во время оно
взбирался на высокий слог.
Но, полысев средь вихрей бурных,
стоять, освоив пьедестал,
на несколько карикатурных
котурнах как-то подустал.
Теперь пришла пора другая.
Я не пылаю, не горю,
а хладнокровно излагаю
и по-простецки говорю:
все пройдет, как с белых яблонь,
так как жизнь – всего лишь миг.
Хорошо еще, что я, блин,
это вовремя постиг.

НОВЫЙ АРИОН

– Прочтешь стихи?
– Могу вполне…
Так… Мимолетное виденье…
Нас было много…
– Начал?
– Не,
я лишь обдумывал введенье.
Итак, мы плыли сквозь года
и бури в неземные дали.
Нас было много…
– Начал?
– Да!
Челне! И парус напрягали!
И вот теперь, как сукин сын
или А.С. во время оно,
я сохну в космосе один
вблизи созвездья Ориона.

* * *

Состраданье к двуногим –
вот наша душевная ноша,
А не клин журавлей,
не жнивье, не жужжащая прялка.
Бедный, бедный Ставрогин!
Он так обесчестил Матрешу,
Надругался над ней…
Но и Мотю по-своему жалко.
Тот, кто скажет: «Не буду
жалеть их», – тот молвит некстати:
Тут не дурь и капризы,
а нечто подобное страсти.
Этот бедный Нехлюдов
и бедная Маслова Катя,
Эта бедная Лиза
при бедном богатом Эрасте!
А иначе – на свалку,
и третьего выхода нету,
И от шуток своих
мы залиться готовы слезами.
Как мне Пушкина жалко!
Как Тютчева жалко и Фета!
Как и прочих-иных,
кто отметился в школьной программе.

ЗАВИСТЬ

Чтобы не переутрудить
В работе мозг и ягодицы,
Я вышел в город побродить,
Развеяться и прохладиться.
Дождливо было и свежо.
Вдруг на одной из тихих улиц
Ко мне подъехало «пежо»
И – стоп.
И дверцы распахнулись.
Знакомец давний за рулем,
Соавтор бывший по халтурам.
– Садись!
Я сел.
Сидим вдвоем.
А весь салон обит велюром.
Откуда, черт его дери?!
Когда успел, прошу пардона?
Вот так сижу и злюсь внутри
«пежо» проклятого пижона.
Он что, талантливей меня?
Еще чего не доставало!
Я не завистлив, Бог судья,
Да вот «пежо» меня достало.
Я скромно жил, но хорошо,
Как Диоген в своей Синопе,
А оказался вдруг в «пежо» –
В «пежо», «пежо», «пежо», «пежо», «пе…»
На полуслове оборвав –
Буквально так! – свои стенанья
Я вышел вон, с велюра встав,
И хлопнул дверью на прощанье.

ПИСЬМО

Здравствуй, детка! Скажу, не тая,
Что соскучился шибко.
Ты мой зайчик, мой чижик, моя
Молчаливая рыбка.
Хоть бы звук, хоть бы вздох, хоть бы знак,
Хоть бы крикнула: «Папа!»
Ты безмолвна, как Арктика, как
Валя Котик в гестапо.
А ведь так хорошо иногда
Обменяться словами!
Как у вас? А у нас ерунда –
Холодрыга с дождями.
Да еще отключили вчера
Вдруг горячую воду…
А у вас? Полагаю, жара
И пора на работу.
А еще, вероятно, цветы
Всех цветов и размеров…
А у нас, понимаешь, желты
Ветви парков и скверов.
Луч осенний еще не угас,
Но угаснет, наверно.
Ведь не зря говорят, что у нас
Город парковый, скверный.
Написать я задумал рассказ,
Только как-то заело…
А у вас?… А у нас… А у вас?
В том-то, в общем, и дело.
Стала ночь продолжительней дня,
Впрочем, это делали.
Вот и все, дорогая моя.
Хорошо поболтали.

ВРЕМЯ

Все трудней день ото дня
Смерти не бояться.
Все угрюмей на меня
Ходики косятся:
По-хулигански зыркая,
Поигрывают гирькою.

БАЛЛАДА С ТЕНДЕЦИЕЙ

Мы все несовершенны,
И вот тому пример:
Художник Ярошенко
Выходит на пленер.
Он молча в рощу входит,
Он пишет сонный мрак,
А на холсте выходит
Заплеванный кабак.
А шел ведь не с поллитрой,
Не с банкой огурцов –
С этюдником, с палитрой,
С душой, в конце концов,
С кистями шел и маслом –
И вот вам результат:
Селедка с постным маслом,
Растленье и разврат.
Вновь жанровая сценка
Из жизни голытьбы…
«Мы, – молвил Ярошенко, –
тенденции рабы:
на днях с натуры Шишкин
писал публичный дом,
а получились шишки
и мишки под кустом».

ОСЛЫШКА

Однажды доктор Фрейд читал доклад.
Профессор Павлов слушал, сидя в зале.
Слова о бессознательном звучали,
про эго, супер-эго, пубертат.
Иван Петрович крякнул: «Вот так вот!
Ну, либидо, Эдип, Танатос, Эрос…
На первый взгляд – нелепица, химера-с,
а как подумать – за душу берет».
И, разлохматив бороду свою,
он лектора одобрил: «Ишь де, венец!»
А Фрейд как вспыхнет: «Я не иждивенец!
Я труженик! Я содержу семью!»
«Я так и думал, – Павлов произнес, –
но передумал. Ранее ослышкам
я придавал значение не слишком,
теперь же интерес весьма возрос.
Я понял, одолев за шагом шаг
путь вашего мыслительного рейда:
ослышка – не какой-нибудь пустяк,
и уж во всяком случае – у Фрейда».

УДАРЕНИЕ

Средь капителей, ламбрекенов,
кариатид, колонн, аркад
жил зодчий Александр Хренов.
Хренов – иные говорят.
Как правильно акцент поставить,
теперь, когда прошли года,
никто не может и представить,
как, впрочем, было и всегда.
Расскажем честно, без отточий,
одну историю о нем.
На Троицкой построил зодчий
доходный превосходный дом.
На освященье (это модно!)
явились в качестве гостей
и покорители бомонда,
и представители властей.
Трибуну получив для слова,
подрядчик бросил между слов:
– Постройка, как никак, Хренова!
– Я – Хренов! –
возопил Хренов.
Хор светских дам и джентльменов
петь славу зодчему готов:
– Ты гений, архитектор Хренов!
А Хренов крикнул:
– Я – Хренов!
И после этого понуро
едва сыскать под старость смог
в истории архитектуры
свой безударный уголок.

ЯПОНСКИЙ БОГ

Есть в Токио храмик – всего ничего.
Украшены свастикой стены его –
Для Будды естественный символ:
«Здесь-де восходящего солнца страна,
От коего, дескать, вся жизнь рождена,
Что и подтверждается сим, мол».
Для нас же солярного знака излом
Паучьей опасностью дышит и злом,
Хоть нам и известен генезис
Крестовой символики, вовсе не злой,
Но тут наносной доминирует слой,
Как Вайль бы сказал или Генис.
Ну, пусть не сказали бы – дело не в том,
А все же признаемся: страшный тевтон
Нам памятен; это меняет
Семантику знака: отдушки не те,
И Будда, с нацистом сроднясь во кресте,
По-моему, много теряет.
В любом из евреев – и в каждый момент –
Арахнофобический жив рудимент,
И ужас на сердце нисходит:
Ведь то, с чем входила к нам свастика та,
Как с гуся вода или с Васьки-кота
Линялая шерстка, – не сходит.
При этом в мозгу непрестанно звучит:
«Дахау, Хатынь, Бабий Яр, Маобит,
Треблинка, Освенцим», – как будто
Сто лет не прошло (так ведь правда, не сто),
Никто не забыт, не забыто ничто,
Хайль Гитлер, и был ли капут-то?
О, генная память всегда под рукой,
И мнится: возможен сценарий такой,
Что зрители вздрогнут и ахнут…
Но будут ли зрители в этом кино,
Где Будда, одернув свое кимоно,
Пролает молящимся: «Ахтунг!»?

ПУТЬ СЛОВА

Смысл до нас доходит через слово,
Но до нас доходит через слово.

Публикация подготовлена Семёном Каминским.