Владимир СОЛОВЬЕВ, Нью-Йорк | У русских нет инстинкта самосохранения. Дневник смутного времени Ю.В. Готье

К 150-летию автора.

Есть два типа воспоминаний.

Одни интересны самим автором – волею судеб, он был знаменит либо оказался в центре мировых событий, а иногда и то и другое вместе – сумел, как говорил Пастернак, «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов». Вспомним хотя бы знаменитые воспоминания Хрущева, надиктованные им на магнитофон, переданные тайно за границу и ставшие там бестселлером. Либо мемуары Генри Киссинджера, который в течение восьми лет определял иностранную политику Соединенных Штатов.

Другой тип мемуариста – это человек, никаких высоких постов не занимавший, но как говорил другой русский поэт, посетивший сей мир в его минуты роковые и наделенный острым и цепким – чтобы не сказать хищным – зрением. Таковы, например, «Окаянные дни» Бунина – свидетельство очевидца о революции и гражданской войне, либо воспоминания Надежды Мандельштам – быть может, самый значительный, знаковый документ сталинской эпохи. При этом характеристики Ивана Бунина и Надежды Мандельштам – далеко не всегда справедливы, злословие и злоречие свойственно им обоим, а у Надежды Яковлевны очевидно еще и желание взять с помощью памяти и печатного слова реванш за гибель мужа и собственную искалеченную жизнь. Это, однако, естественно – они пишут не историю, а рассказывают о том, что увидели и пережили лично. Этим тенденциозным, субъективным углом зрения их воспоминания и интересны. С ними можно не соглашаться, спорить, но это нисколько не снижает их эвристической и литературной ценности.

Это можно сказать и про объемистый, в 500 страниц, том дневников Юрия Владимировича Готье, которые он регулярно вел в Москве с 8 июля 1917 года по 23 июля 1922, то есть в самые что ни на есть роковые, или, как теперь принято говорить, судьбоносные для России годы. Дневники написаны по-русски, но впервые увидели свет в английском переводе в издательстве Принстонского университета под названием «TIME OF TROUBLES. The Diary of Yuri VladimirOvich Got’e». Сама судьба этих дневников, как, впрочем, и судьба их автора, заслуживает внимания.

Юрий Владимирович Готье был одним из крупных русских историков и археологов, как можно судить по его фамилии, французского происхождения, но из обрусевших французов, типа семейства Бенуа, которое внесло бесценный вклад в русскую культуру. Юрий Владимирович Готье был специалистом по русской истории 17 и 18 веков, в частности по землевладению московского края, по областному управлению и по истории смутного времени. Недолгое время, в период политического оживления 1905 года, он примыкал к партии конституционных демократов, но потом разочаровался в политике и отошел от нее. Более того, испытывал к ней своего рода отвращение. Во всяком случае, в своем дневнике он не пожалел черных красок ни для своих бывших однопартийцев кадетов, ни для русских либералов, ни для большевиков, ни для монархистов, ни даже для последнего русского царя, которого считал лично ответственным и за распад прежней политической системы и за судьбу всей царской семьи, включая его самого. Готье настаивает, что царь сам сделал все возможное, чтобы случилось то, что случилось, и монархический принцип может только выиграть от его казни.

Не жалует Готье и предреволюционную русскую интеллигенцию, считая, что это именно она развязала саморазрушительные инстинкты русского народа, потворствуя худшему в нем и заглушая лучшее. Министров Временного правительства он резко критикует за то, что личные интересы и амбиции они ставили превыше национальных интересов. Достается от Юрия Владимировича и большевикам, которых он поголовно считает евреями на содержании у немцев. На основании этих заявлений его можно было бы счесть махровым юдофобом, однако несколькими строчками ниже Готье делает заявление, за которое его легко зачислить, так же и в русофобы – народные массы он называет стадом обезьян, только если у животных есть инстинкт самосохранения, то у русских, по мнению Готье, он начисто отсутствует.

Отмечу сразу же, что все эти замечания, как и многие другие, не менее резкие и злые, не были предназначены Юрием Владимировичем Готье для печати. Однако как историк, он сознавал документальную ценность вносимых им в свои тетрадки записей, и когда в Москву прибыл в 1922 году его коллега, американский историк Франк Гоулдер, чтобы собрать свидетельства очевидцев о русской революции – это с одной стороны, а с другой – координировать американскую помощь голодающей России, Готье передал Гоулдеру свои дневники. Так они попали в архивы института Гувера, где пролежали неразобранными вплоть до 1982 года. А сам Готье, несмотря на его резкие отзывы о революции, мрачные прогнозы и неоднократно отмеченное в дневниках сильнейшее желание покинуть Россию, остался в ней до самой смерти, которая наступила по естественным причинам в 1943 году в возрасте 70 лет. Зигзаги его советской судьбы не менее поразительны, чем его дневниковые заметки об обеих русских революциях.

В промежутке между ними он с симпатией, но без особой надежды отнесся к мятежу генерала Корнилова. После большевистского переворота жизнь знаменитого русского историка свелась к борьбе за существование. Профессор истории Московского университета и заместитель директора Румянцевского музея, Готье проводит теперь многие часы, роясь в мусорных свалках и разгребая отбросы, в надежде добыть пропитание для себя, своего маленького сына и умирающей жены. Однако даже в этой экстремальной ситуации острый, желчный ум историка продолжает функционировать как ни в чем не бывало. Так, рассказывая о дефиците продуктов и топлива в Москве, он неожиданно добавляет, что обострившийся продовольственный кризис привел к политическому кризису, явился одной из главных причин обеих революций, причем после каждой с едой и топливом становилось все хуже и хуже. А к этому еще жилищный кризис, который обостряется после перевода русской столицы из Петрограда в Москву. Профессора уплотняют, в его квартиру вселяют все новых и новых людей и в конце концов Готье с семьей вынужден переехать в Румянцевский музей.

И там, и в Московском университете он пытается сохранить статус-кво обоих учреждений. Насколько, конечно, ему позволяли обстоятельства. В это время все больше и больше рабочих мобилизуют в Красную Армию, а на долю Готье и ему подобных приходится поддержание порядка в столице, очистка улиц, разгребание снега – короче, на научную и административную работу времени оставалась самая малость. И тем не менее, у Готье хватает сил противостоять стремлению новых властей демократизировать, а по сути опростить, свести на нет научный, культурный и учебный процесс. Однако борьба за прежние дореволюционные ценности и принципы оказывается легче, чем Готье ожидал – большевикам явно не до музеев и институтов, руки не доходят, на очереди дела поважнее – защита Советской власти от внешних и внутренних врагов. К последним принадлежал и профессор Готье, но только до определенного времени.

Он ждал и надеялся на падение власти большевиков. Да и сами большевики, как мы помним, оценивали ситуацию скорее пессимистично. Ленин говорил Троцкому, что был бы счастлив, если бы Советской власти удалось продержаться хотя бы на несколько дней дольше, чем Парижской коммуне. После неожиданного военного триумфа красных над белыми в октябре 19-го, профессор Готье ждет наступления в России полного варварства и единственным выходом считает эмиграцию. В декабре добавляется личное несчастье – умирает его жена, и Готье записывает в дневнике, что он стал совершенно одиноким человеком и вступил в кладбищенский период своей жизни. Передавая свои дневники Франку Гоулдеру, Готье рассматривает их в качестве материала для книги, которую он напишет на Западе о революции – как очевидец и как историк. Одновременно он пишет исследование о смутном времени на Руси, наступившем вслед за смертью Бориса Годунова, с рядом прямых аналогий между веком нынешним и веком минувшим. Как из первой смуты начала 17 века Русь вышла, восстановив сильную монархию московского типа – династию Романовых, так и от второй смуты революции и гражданской войны Россия может избавиться только с помощью централизованного и автократического правления, считает Готье.

Эти политические идеалы и определили его переход на примиренческие, а потом и соглашательские позиции. Менялся не профессор Готье – менялась революция.

Одно время, правда, в советской историографии одержала победу марксистская школа Михаила Покровского, и «буржуазные» ученые подверглись нападкам и остались без работы. А сам Готье по сфабрикованным обвинениям в попытке восстановить монархию был арестован по так называемому «делу Платонова» и приговорен к пяти годам лагерей, откуда был, однако, досрочно освобожден, когда – ирония судьбы! – была разгромлена школа Покровского, и Сталин, насаждая патриотизм и национализм, обратился за помощью к бывшим «буржуазным» ученым. Готье становится придворным историком, публикует свои прежние и новые работы, пишет ключевые главы многотомной «Истории СССР» и – кульминация его судьбы – в 1939 году становится академиком. Как легко догадаться, не без ведома Сталина.

Судя по дневникам Юрия Владимировича Готье и содержащимся в них консервативным и националистическим взглядам, старый русский ученый мог увидеть в Сталине носителя русских державных традиций, мог уверовать, что именно этому человеку суждено привести Россию к победе в неминуемой схватке с нацистской Германией. В любом случае, Сталин ему ближе, чем Ленин, а приспособленцем Готье никогда не был, всегда исходил из принципов. Из принципов примкнул он, по-видимому, в середине 30-х годов к официальной историографии, за что и был обласкан вождем. Однако даже милость Сталина не спасла бы старого ученого от гибели, будь его дневники напечатаны при его жизни.

P.S. В самой России этот уникальный аутентичный документ был издан только на исходе прошлого века.