Владимир Соловьев-Американский | 1993

Глоток свободы, или закат русской демократии  

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса

Продолжение. Начало в предыдущих выпусках

3. CЕРДЦА ЧЕТЫРЕХ

Нам с ним вдруг оказалось тесно на этой земле. Я желал смерти – ему или себе, все равно. От Эроса к Танатосу – еще неизвестно, какая страсть сильнее. В любом случае, не вышло с одним, попытаю счастья с другим – с Катиной подсказки. Мне снились сны с двойниками, один из которых был я, но я не мог отличить себя от Иосифа, а когда просыпался, долго лежал с открытыми глазами – не все ли равно, кто с ней спал и от кого она беременна, от меня или Иосифа? Наши судьбы сплелись с детства, мы все делали друг за друга, я ездил к Лене с его посланиями, а он спал с ней вместо меня, а я вместо него пестовал его дочь, которой он, когда она подросла, сломал целку, и у меня скоро снова будет дочь или сын, не все ли равно, лучше сын, от греха подальше. От греха подальше – предпочел бы никогда больше с Иосифом не сталкиваться – до сих пор считает нас с Леной своими одноклассниками! Какой-то статичный, застывший, мертвый взгляд на мир. Длительность и однообразие его чувств оттого, что он не в ладах с временем. А страдаем из-за этого мы, потому что должны соответствовать его устарелым о нас представлениям: Лена должна притворяться прежней девочкой, а я – школьным другом. Он превращает нас в актеров и заставляет лицедействовать. И даже мой срыв в прошлый его приезд, когда спьяну обозвал жидярой и уродом, ему нипочем. Не из обидчивых: оскорбление, отказ – как с гуся вода. Катя права: тефлон.

Вот, суммарно, о чем я думал, идя на встречу с моими б. одноклассниками Леной и Иосифом, б. женой и б. другом, и с б. дочкой Катей. Настоял на встрече, естественно, он – кому еще такое могло прийти в голову? Двум ни о чем не договориться, а он решил свести четверых! И причем здесь я? Мавр свое дело сделал, теперь я сбоку припека их святого семейства, которое, наконец, после стольких лет, имеет возможность воссоединиться – по ту сторону океана, естественно, потому что по эту можно только строить воздушные замки, чем я и занимаюсь. Ладно, посижу – послухаю, заодно горло промочу. Пора подзаправиться. Заказал водяру.

Катя, умница, первая нашла формулировку для его семейных притязаний, хоть в ее голосе и звучали уже скандалезные нотки:

– Может быть, ты у нас царь Соломон? По природе ты, конечно, многоженец, муж всех на свете женщин, которых любишь, жалеешь и брюхатишь. Ты родился не в то время. Тебе бы три тысячелетия назад на своей исторической родине – вот где раздолье! Ты, что, не способен сделать между нами выбор?

– А как? – похоже, искренне спросил Иосиф. Вид у него был растерянный, удрученный.

– А что ты предлагаешь? Жить всем скопом в твоем гареме? Лена будет старшей женой, а я младшей? А Волков в качестве кого? В качестве евнуха? Его и оскоплять не надо – у него порядочность на месте темперамента, а темперамент нулевой, это и ежу известно!

– Катя! – сказала Лена.

– Что Катя! – взвилась Катя. – Мы находимся в неравном положении. Я знаю больше всех, а меньше всех знаешь ты. Только этим незнанием и можно объяснить твою благосклонность к его предложению. Но тебе придется делить его со мной.

А предложение Иосифа было следующее – он женится на Лене, если, конечно, никто из присутствующих ничего не имеет против. Он не хочет действовать в ущерб кому бы то ни было и строить свое счастье за счет других – так и сказал. Думаю, что именно эта благородный жест и взбесил Катю. Мне он тоже показался фальшивым. Вопрос о местожительстве молодоженов Иосиф предоставлял решить Лене: если настаивает, он готов реэмигрировать в Россию. Боюсь, у него были явно преувеличенные либо устарелые представления о патриотизме этнически русских. Хотеть жить в России могли только безумцы или неудачники. Я подхожу под обе категории.

Упоминание о гареме смутило Иосифа, и он счел нужным уточнить, не зная, насколько мы с Леной осведомлены о его летних похождениях:

– Мы с Катей были физически близки.

– Ближе, чем ты думаешь! – воскликнула Катя, и я один понял, о чем она.

Я так и не узнал, что хотела сказать Лена, потому что Катя ее опередила, перебив, и теперь Лена молчала, хоть на этот раз и обогнала в неведенье даже Иосифа, который до сих пор стойко удерживал пальму первенства.

Катя решила ее добить:

– Ты слишком занята собой, а потому узнаешь последней. Я тебе намекала, но к тебе не пробиться – ты все еще выясняешь отношения с мертвецом.

– С каким мертвецом? – спросил Иосиф.

– А с таким! С дедушкой. Видишь ли, Иосиф, те твои давние подозрения, из-за чего вы с Леной расстались, Волков на ней женился, а я родилась не в той семье и не в той стране, – верны и неверны одновременно.

– Мы расстались не из-за моих подозрений, а из-за того, что Лена меня не любила, – внес поправку Иосиф.

– Пусть так, хотя это и не так. В любом случае, Лена тебе ни с кем не изменяла, и ты был у нее первый, но девственницей в физическом смысле она, действительно, тогда уже не была. Извини, но тебя упредили: перед первым давным-давно был еще один, считай, мужчина-нуль. Удивляться нечему – то же самое, что у нас с тобой: ее папаша.

– Не совсем то же самое, – сказала Лена. – Мне было вдвое меньше – восемь лет. Есть разница.

– Есть разница, – как эхо, повторила Катя, соглашаясь. – Да только сейчас уже все это не имеет никакого значения. И даже то, что ты, Лена – темнила, и от самой себя скрывала все, что с тобой тогда случилось, а отсюда уже и весь наш сюжет. Так даже интересней вышло. А то была бы я банальной американской школьницей, по-русски бы говорила с ошибками и акцентом и так бы никогда и не узнала Волкова, единственного и лучшего в мире отца, потому что вы оба слишком заняты собой и друг другом, чтобы любить еще кого-нибудь стороннего, будь даже родная дочь, все равно сторонняя! Вы оба скособочены и в свой уродский мир никого не впускаете. Вот я и говорю: две кикиморы. А кто еще? Социальные и сексуальные уроды! Для вас есть такой термин – egoismeadeuх. Эгоизм двух, для непонятливых.

Я попытался Катю урезонить, но она явно вошла в раж:

– Имею полное право говорить все, как есть, будучи, если на то пошло, главной пострадавшей от всех ваших недомолвок, умолчаний и лжи! Жертва вашего совместного заговора против истины.

И Катя заплакала.

Она так кричала, что с соседнего столика на нас стали оглядываться.

Хотел ее успокоить и взял за руку. Но она разревелась еще сильней.

Утешая Катю, молча копил злобу на Иосифа, в то время как Катя выражала ее словесно, что еще больше меня подзуживало. У меня был свой счет к нему, давний, неоплаченный и даже не предъявленный к оплате, и теперь я чувствовал, что вот-вот настанет мое время, а потому не было у Кати более внимательного слушателя, чем я. Как губка.

– А теперь он, видите ли, решил всех осчастливить и женится на Лене! Нет уж, голубчик, женись тогда лучше на мне, пока не поздно, если не хочешь, чтоб у тебя родился сирота! Или снова думаешь взвалить все на безотказного Волкова? Не выйдет! Я – не Лена! Никакой больше лжи! У ребенка должен быть настоящий отец, а не добрый самаритянин!

Не только отец, но и дед – в одном лице, подумал я, но сказать не решился: слишком все были серьезны, а я свою серьезность уже пережил той ночью, на пару с дружком.

Я бы и сейчас не прочь залить глаза и даже хотел подбить присутствующих, но побоялся быть неверно понятым, а потому заказал, исходя только из личных потребностей. Они все были как-то слишком сегодня взволнованы: растерянный Иосиф, понурая, серая какая-то Лена и моя Катя, которую я просто не узнавал. Она часто бывала резковатой, даже хамоватой, но скандальной, как сейчас – не помню. Я продолжал держать ее за руку, но глядеть на нее боялся. Надо сделать поправку на ее состояние. Лена в аналогичной ситуации была не лучше.

– Ты беременна? – спросил Иосиф.

– Камень, и тот бы забеременел – столько мы с тобой ебл*сь этим летом.

Скоробогачи за соседним столиком, которые томились в ожидании заказа, возмущенно зашумели. Теплая подобралась у них такая компания, типы еще те, смотреть тошно – из нововыведенной породы бультерьеров. Вот кому у нас лафа и житуха теперь! Криминогенный капитал: убийство партнера – это сколько угодно, но не сквернословие в общественном месте! Зная мою Катю, я равнодушно ждал предстоящей передряги с соседями.

– А откуда ты знаешь, что беременна? – спросила Лена. – Ты уверена?

– Все признаки налицо. Менструации нет, голова кружится, тошнит, живот вниз тянет, острого все время хочется, нервы так и ходят ходуном. Лучше мне не прекословить. Это и к вам относится, – повернулась Катя к “новым русским”. – Не то нарветесь.

– Полегче на поворотах, – сказала ей тертая дамочка с соседнего стола, обвешанная с головы до ног металлом и камнем. Но Катя такое отмочила, ту мгновенно вырубило:

– Заткни фонтан, мудозвонка! Тебя, что, давно не еб*и по-черному, пиз*орвань? Ну, так закрой варежку и не выебы*айся!

Я не выдержал и рассмеялся. А что мне оставалось?

Я – человек со стороны, непонятно даже, зачем зван – разве что в качестве судьи. Но я уже вынес свой приговор, а потому был спок. Нелепо сходить дважды с ума по одной и той же причине.

Соседи меж тем вызвали официанта.

Могли и из ресторана турнуть, но кончилось мирно – их пересадили от нас подальше: волки сыты, овцы целы.

– Чеши отсюда подобру-поздорову, – бросила Катя вослед отбывающей цаце в драгоценностях.

Ума не приложу – где поднабралась, где нахваталась? Что говорить, сквернослов она отменный, словарь богатый. У них с Иосифом и началось с того, что он ходил за ней с записной книжкой, боясь отстать от нашего новояза.

Я получил свой графинчик, и у меня неожиданно нашелся партнер:

– Налей и мне, – сказала Лена.

– За мертвых, – сказала она, и я выпил за компанию, не поинтересовавшись, кого именно она имеет в виду.

Некронавтка Катя считает ее некрофилкой – Лена любит гулять на кладбищах, газеты начинает с некрологов и несчастных случаев, часами может говорить об убийствах и изнасилованиях и загипнотизирована прошлым, игнорируя настоящее и не задумываясь о будущем. Жизнь воспринимает в мрачном свете, густо ретушируя реалии и из многих вариантов выбирая худший. Когда мы стали жить вместе, я корил себя за недостаток воображения и коросту равнодушия – так близко она все принимала к сердцу, о какой-нибудь ободранной уличной кошке или одноногой чайке могла говорить часами и вспоминала о них неделю спустя как о покойницах, хотя кто знает? Когда родилась Катя, любая ее болезнь казалась Лене смертельной или неизлечимой, а когда та немного подросла, каждый ее промах давал Лене повод для самых мрачных прогнозов о ее будущем. Собственно, на этой почве между ними и началась война, которая продолжалась до самого недавнего времени, но по возвращению Кати из Штатов, похоже, затихла. Неудовлетворенное материнство, рано самоустранилась, тем более под боком был я, а у меня, как Катя родилась, грудь выросла – это Лена так шутила: с младых ногтей Катя под моим присмотром.

Дело прошлое, а сейчас я с удовольствием выпил с Леной: за мертвых, так за мертвых, мне все равно, за что пить – меня интересует процесс, а не цель. Впрочем, процесс мог быть и более приятным – водяра явно отдавала сивухой: Лена поморщилась, но выпила до конца. С непривычки можно было обалдеть с одной рюмки – такие из нее ударяли в ноздрю миазмы, закачаешься! Зато закусь была вполне пристойной, в русском стиле – расстегаи с вязигой, янтарный балык со слезой, духовая осетрина, зернистая икра, стерляжья уха, свиная корейка, начиненная копченостями. Иосиф, пока не получил пшенную кашу в горшочке, рассеянно жевал, как заяц, траву да налегал на соления, чем тоже раздражал.

Хоть нас и было четверо, но это был театр одного актера: Катя, наконец, добилась своего – она была в центре внимания. Одна актриса и три зрителя, из которых я – самый молчаливый. Вот почему решил тоже вякнуть, соблюдая мнимый нейтралитет:

– Насколько я понимаю, Иосиф, ты любишь двух женщин, но воспитанный в моногамной системе, пытаешься определить, кого ты любишь больше, и похоже, что твой окончательный выбор пал на Лену.

– Я не знал, что Катя беременна.

– Лена тоже не знала, – продолжал я, вырвав на время инициативу у моей Кати, чтоб дать ей эмоциональную передышку,– а потому склонялась, по-видимому, принять твое предложение еще до того, как оно было высказано вслух, хоть она тебя и не любит, как и никого из нас, даже саму себя. Но с ее точки зрения, это последний шанс на фоне всех ее жизненных неурядиц.

– Пять минут назад я не совсем ёёёёёёёёёёёёёёёёбыла даже уверена, что у них роман, – сказала моя собутыльница.

– Могла догадаться! – крикнула Катя.

– Я и догадывалась, но догадка, сама понимаешь, еще не точное знание.

– Тебе нет до меня дела!

– Как и тебе до меня.

Обе были, к сожалению, правы.

– Волков, давай плюнем на них и женимся, – сказала Катя. – Надеюсь, тебя не смущает, что я не дева и наеб*а живот? У тебя ведь нет этих предрассудков, как у твоего школьного друга! Ты мне, считай, никто, и у тебя больше никого, кроме меня, нет. Ни инцеста с отцом, ни соперничества с матерью. Что-то мне все это остоебен*ло. А они пусть выясняют отношения до самой смерти. Уж коли начали, им никогда не остановиться, ты же видишь. Уродца со свиным хвостиком отдадим в НИИ, чтоб его там заспиртовали, а я тебе как-нибудь потом рожу нормального ребенка, твоего личного, потому что сколько можно заниматься чужими? Если б раньше знала, что ты не биологический отец, давно бы тебя совратила. Или ты тоже меня отвергаешь?

– Я тебя не отвергаю, – вмешался Иосиф.

– Этот вариант заслуживает самого серьезного рассмотрения, – ответил я Кате. И добавил, передразнивая Иосифа: – Если, конечно, не за счет других. Никто из присутствующих не возражает? А что, разве не выход?

– А свадьбы сыграем одновременно, – сказала Лена, и я понял, что ее мутит то ли от этого разговора, то ли от сивухи.

– Не мешает спросить невесту, – сказал я.

– Я с того и начал, – сказал Иосиф.

– Прежде всего, я ни за кого не собираюсь замуж, – сказала Лена. – Это вы все напридумали за меня. Даже если моя жизнь не задалась, то исправлять ее поздно. И уж точно не с помощью замужества.

– Я знаю, что она имеет в виду! – сказала Катя. – Реванш – с помощью литературы.

– А почему бы и нет? – спросил я.

– Это тоже не панацея, – сказала Лена.

– Раньше ты думала иначе, – сказал Иосиф.

– Панацеи нет – все мы смертны.

Эту сентенцию высказал я.

– А в самом деле – не написать ли нам совместный документальный роман про нас самих?  – сказала Катя, мигом позабыв про беременность. – Вы же все мечтали стать писателями, черт побери – последний шанс! Нет, я не шучу. А что если литература поможет нам разобраться в нашей жизни, в которой мы все запутались? Ариаднова нить! Любовный роман на историческом фоне. Назовем «Семейные тайны». Нет, скорее исторический роман с сексуальным сюжетом. Название, как у Гюго: «Девяносто третий год». Сублимируем примитивное любовное соперничество в творческое соревнование: у кого лучше? Легко догадаться, что победителем выйду я. Иначе и быть не может: у трех несостоявшихся писателей дочь – гений! Не умрите от зависти, дорогие мои сальери – особенно ты, Лена. Заодно выясним, ху из ху, только, чур, писáть все как есть! Почему не попробовать? Я вам просто отдам свой дневник. Не весь, конечно, а начиная со знакомства с Иосифом и кончая нашей поездкой по Квебеку. За подробности заранее извиняюсь. Зато у Иосифа есть куда более традиционное сочинение – для баланса.

– Это совсем еще рыба, – сказал Иосиф. – Я действительно пытался рассказать о своем сентиментальном путешествии на родину, но из этого ничего не вышло, меня понесло куда-то в сторону. Отвык от русского языка, меня возбуждает обычное слово, а тем более сленг, такой мощный импульс, вдохновение черпаю из словаря. Какой я, к черту, после этого писатель! Ничего не закончил, все сюжетные линии повисли…

– Это как раз то, что нужно, – перебил его я. – За тебя закончит жизнь.

– А кто об этом расскажет? – спросил Иосиф.

– Тот, кто останется жив, – пошутила Лена.

– У нас одинаковые шансы, – сказал Иосиф.

– Статистически и биологически переживу вас я, – сказала Катя. – Если, конечно, ты не убьешь меня из ревности, мой старый Отелло Волков. Или ты, мама Медея. Нет, ты гордая, никогда не признаешься, что ревнуешь. Волков, неужто ты способен на это?

– На что на это?

–  Ну убить меня из ревности?

– Хватит болтать, – сказала Лена.

– Если Лена напишет третью часть, то я напишу последнюю, – согласился я. – Каждому из нас есть, что сказать по поводу того, что произошло.

– И происходит, – сказала Лена.

– И произойдет, – многозначительно сказала Катя и похлопала себя по животу.

– Вот я и напишу о том, что еще не произошло, – сказал я.

– И будешь футурист, – сказала Катя.

– Футуролог, – поправила ее Лена.

Я рассмеялся:

– Ну, уж нет! Я – по свежим следам.

– А на чем ты остановишься? – спросил Иосиф. – Жизнь-то будет продолжаться.

– Это для нас не проблема, – сказала Катя. – Ради красного словца и удачного конца, он просто остановит жизнь – и всех делов. Как у нас в некронавтике, но без последующего оживления. Искусство требует жертв. Вот он нами всеми и пожертвует. Ты пожертвуешь мной, Волков? Я буду его Ифигенией, а ты, Иосиф – Авелем.

– Ты, надеюсь, завязала с некронавтикой? – спросила Лена.

– Временно. Не могу рисковать чужой жизнью. Своей – сколько угодно. А когда рожу, там посмотрим.

– Нет худа без добра, – сказала Лена.

Катя возмутилась:

– Ну, какое же это худо!

– А что, у нас может выйти самый многоголосый роман уходящего столетия, – сказал я, уводя разговор от острой темы. – А то сплошные исповеди, автор равен герою и тянет одеяло на себя, пользуясь авторским правом затыкать рот другим героям, зато сам выговаривается всласть, до оскомины. У нас будет и формально интереснее и по сути демократичнее, справедливее – у каждого право голоса. Предпочитаю демократический Олимп с его спорами, ссорами и склоками между богами диктатуре жестоковыйного иудео-христианского Пантократора. Бог – тиран и диктатор! А у нас будет супердемократический роман – в наш век нетерпимости и нетерпения мы дадим высказаться каждому, не прерывая и не вмешиваясь, без прологов и эпилогов…

– Как же без эпилогов, когда у тебя заключительное слово? – сказала Катя.

– Обещаю им не злоупотреблять! – поторопился я заверить аудиторию. – У нас равные возможности, хоть хронологически это и заключительное слово, потому что о настоящем…

– Настоящее беременно будущим, – заявила Катя, выпятив живот, которого еще не было.

– Что касается настоящего, – быстро-быстро заговорила Лена, – то ты, Иосиф, свободен, никаких обязательств передо мной, забудь о прошлом, я не пойду замуж в любом случае. Единственно, не очень представляю женитьбу отца на дочери. То, что произошло в детстве со мной, – совсем другая история. Это детский сюжет, а у вас – взрослый. Но я вам не указ, да говоря честно, меня не очень и волнует.

– А что тебя волнует? – сказала ей Катя.

– Это мое личное дело. Отчитываться ни перед кем не собираюсь.

– Знаем, что тебя волнует, – продолжала подъеб*вать ее Катя. – Только ты уже там ничего не исправишь, в своем детстве.

– Это по вашей с Иосифом части – отдаю вам этот сюжет без всякого сожаления. Мне все равно, что было со мной сто лет назад.

– А что тебе не все равно? – сказала Катя.

– В данный момент – все. Вилли умер.

Вот почему вид у Лены сегодня такой пришибленный, постарела лет на десять. Вообще-то, она здорово сохранилась для своих лет, пусть и давно уже не та девочка, какой кажется Иосифу. Но тот слеп и глух и людей видит в перевернутый бинокль, они для него не более чем стаффаж, мелкомасштабные фигурки для оживления ландшафта, как на картинах Клода Лоррена, а я еще раньше заметил, как проступали ее настоящие годы, разбегались от глаз морщины, свисали щеки, все лицо становилось каким-то понурым и озабоченным, когда она ссорилась с Катей или просто мрачнела по каким-то ей одной ведомым причинам, а скрытной была всегда, все загоняла внутрь, ходит, бывало, как закупоренная, оттого и жизнь ей в тягость. Из-за ее скрытности, собственно, все и произошло: утаить от любовника, что беременна, а тот, дубина, взял и укатил за океан – нет, такое нарочно не придумаешь! Катя – полная ей противоположность, и слава Богу: всему свету уже растрезвонила, что беременна. Но Катина беременность, как и потеря Иосифа – Лене теперь по фигу. На месте Иосифа ревновал бы только к коту – больше не к кому. А к мертвому еще сильнее, чем к живому.

– Кот тебе ближе любого из нас, – сказала Катя.

– И всех вместе, – добавила Лена и поведала нам подробности кошачьей смерти. Слушать ее было тяжело – кошачья смерть ничем не отличается от человечьей.

– Три дня умирал, слабел, забился в ящик, стал ходить под себя, так и отойдет, думала, спокойно. Так ведь нет! В последние секунды стал вдруг жадно ловить ртом воздух, быстро-быстро засучил лапками, как будто его кто душит, а он изо всех сил сопротивляется. А потом как закричит, как никогда не кричал, так громко, и испустил дух, удушенный смертью. Я от него мертвого целый день не отходила, гладила, та же самая рыжая шкурка, но сам он окостенел, стал страшно тяжелым. Приоткрыла ему веки, а там вместо его прекрасных крыжовничьих глаз – мутная жижа.

– Ты хоть его похоронила? – спросила Катя.

– Еще нет.

– Есть американская поговорка, что у кота девять жизней, – утешил ее Иосиф.

Я заказал еще графинчик, благо был повод. Хоть водяра дурная, но основную функцию выполняла. Вряд ли бы Лена так разоткровенничалась, если б не клюкнула.

За упокой его кошачьей души выпили все. Не каждый из нас его любил, кот был с характером, но умен, как дьявол, с очень яркой индивидуальностью. Мизантроп, бука, однолюб, не признавал никого, кроме Лены. Кто знает, не будь этого кота, Лена не была бы таким интровертом. А теперь она совсем одна, если не считать кошачьего трупа. Некрофилка и есть!

– А ночью явился ко мне живым. Сладчайший в моей жизни сон. Я начисто забыла, что произошло вчера и что он лежит на диване мертвее мертвого, хоть и понимала, что это сон. Сначала снилось, как на него напала стая собак и разрывает на части, но я себя успокоила во сне, что на самом деле этого никак не могло случиться – из всех потасовок с собаками он всегда выходил победителем, и одна хозяйка пыталась со мной судиться: защищаясь, Вилли расцарапал ее псу морду и тот окосел на один глаз. Но я так понимаю, что это было мне напоминанием о его смерти, и кто знает, может смерть и явилась ему в образе его извечных врагов, которые взяли наконец реванш. А потом вдруг никаких собак, и он легко вспрыгнул на кровать, но я уже знала, что он умер – взяла его на руки и понесла на кухню, где почему-то сидел ты, Иосиф, – чтобы сказать, что у меня ничего нет, что мне это только снится. Но ты почему-то нисколько не удивился, увидев Вилли, и даже почесал у него за ухом, и тут до меня дошло – откуда тебе знать, что он умер? Тут Вилли соскочил у меня с рук и очень быстро, как-то даже торопливо, будто ему было отпущено очень мало времени, стал обегать свои любимые места и как бы звал за собой, и я послушно брела, а он на какой-то миг задерживался там, где любил прятаться, нежиться, спать, играть, и таких мест в квартире было множество – кровать, диван, кресла, стулья, ковер, коврики, ящики комода и письменного стола, и сам письменный стол, где он обожал валяться на бумагах под лампой, дурея и теряя сознание, и конечно, подоконники, с которых он, как полководец за битвой, нервно наблюдал за внешней жизнью и хищно щелкал зубами, завидев птицу либо самолет, который тоже принимал за птицу. И я не только повсюду шла за Вилли, но и послушно выполняла все его желания – выдвигала ящики, поднимала шторы, включала настольные лампы и, к обоюдному удовольствию, непрерывно гладила его и чесала и в ответ слышала благодарное, довольное мурлыканье. И не было конца этому нашему пробегу, и я вдруг отчетливо так поняла, что хоть он и умер, но где-то все еще существует, и там, где он существует, над ним сжалились и отпустили в кратковременную и прощальную эту побывку, которая приняла форму моего сна. И как только я это почувствовала, раздался его предсмертный крик, и я проснулась. Лежала с открытыми глазами и думала, что если даже душа вечна и ей оставлена память о земной жизни, то на какое мучительное существование обречена она в вечности! А потом встала и подошла к его окостеневшему рыжему трупу.

Всем нам стало как-то не по себе от этого макабра, и странная вещь – даже чрезвычайное сообщение Кати о ее беременности отошло на задний план. Мы еще немного посидели, так ничего не решив, и как ни в чем ни бывало, мирно разошлись. Я подбросил Лену к «Аэропорту», а потом поехал к себе на Таганку. Иосиф с Катей улизнули вдвоем, отказавшись от моего автосервиса. Меня мучила ревность, легко было представить, чем они сейчас заняты у него в номере – не доеб*ись в Квебеке. Решил больше с ним не встречаться, да и с временем был полный завал. Катя пришла, конечно, поздно, а наутро позвонил Иосиф.

– Катя еще спит. Разбудить? – спросил я.

– Зачем? Я хотел попросить тебя устроить мне пропуск в Белый дом, коли ты там днюешь и ночуешь.

– Смотри подстрелят ненароком, – предупредил я.

– Не твоя забота.

– Приходи в двенадцать к двадцатому подъезду – я тебя встречу. Паспорт не забудь.

Перед уходом я заглянул к моей девочке, накрыл ее одеялом, которое она, как всегда, скинула. Голенькая, свернувшись калачиком, как эмбрион, она была прелестна, совсем еще дите, моя рыжая зеленоглазая голенастая девочка, никаких следов ни беременности, ни порока. Дорого бы дал, чтоб у нее была менструация. Начались-то всего несколько месяцев назад, очень нерегулярно, я был, понятно, в курсе дела. Даже если бы Катя не сообщала, все равно бы знал. Не то что неряха, но меня совсем не стеснялась, то ли за мужчину не считая, то ли поддразнивая – не знаю. Никогда не запиралась в ванной, а когда-то – кажется, что вчера, пока бес не попутал, и я перестал ее мыть, хоть она и канючила: подальше от греха, а разрядки на стороне. Как Иосиф с Монтенем говорят: резервуар для спермы. Облегчался. Семяизвержение как мочеиспускание. Но той ночью – после того, как всю пропарил, чтоб не простыла, и отнес из баньки в избу – совсем спятил. Что на меня вдруг нашло? Как я ненавидел эту свою зависимость от вздыбившейся плоти, качавшей свои права! Думал, Катя уже спит, и если б она не заявилась в сени, изувечил бы себя, другого выхода просто не было. Бросилась отнимать бритву, увидев кровь. В отличие от нее, я стыдлив, тем более мой враг был в восставшем состоянии. «Какой огромный! – удивилась Катя. – Давай я тебе помогу». Что она имела в виду? Мастурбацию своими детскими пальчиками? Я отказался даже от этой невинной услуги, привыкнув справляться со своими нуждами сам. Никогда бы не посмел оскорбить ее девство своим похабным и, действительно, огромным – настолько, что мне самому казался посторонним, как нос майора Ковалева. Была в нем какая-то самостоятельная, независимая от меня мощь и наглость, и я не был уверен, что всегда смогу контролировать и сдерживать его напор, почему и решил от него избавиться – он рвался на свободу, мне уже его не удержать. Это был бунт плоти, и чтобы спасти мою девочку от его посягательств, я и решил им пожертвовать, ничто уже не помогало – ни холодный душ, ни онанизм, ни утехи на стороне, ни вытеснения и сублимации, ни общая усталость: я возвращался домой поздно, выжатый, как лимон, и без сил валился на кровать, мгновенно проваливаясь в сон, но через несколько минут просыпался, одолеваемый желанием, неотвязным и направленным на один-единственный объект за стеной. Мне казалось, что Катя ничего не замечает, и мне казалось, что она все видит, я запутался и измучился в предположениях и вариантах, самые фантастические проекты проносились в воображении, и ночью, крадучись я выходил из комнаты, как лунатик, наяву как во сне, ведомый этим могучим вожатым, и долго держался за ручку соседней двери, а приоткрыв ее наконец, видел голенького эмбриона и скинутое на пол одеяло, но в самый последний момент отступал, шел в комнату, попал в другую – оправдание на тот случай, если б Катя проснулась, а потом деревня, помочка, банька, будь проклята, и я стою с бритвой в одной руке и с членом в другой – такими Катя нас и застала: меня, голого и растерянного самоубийцу, и его, огромного, наглого, мордастого, безглазого, с хищной, как у акулы, пастью, вздернутой кверху. Как я его ненавидел, желая ему смерти и готовясь привести приговор в исполнении.

Мнемозина, бля!

Вот почему меня так бесит легкость, с которой Иосиф перешел эту непереходимую для меня грань. Я был преступником мысли, он – преступником действия. Мой вечный двойник, он делает то, на что я не решаюсь. Тень, сбежавшая от хозяина. Нос майора Ковалева. Мой член, разгуливающий на свободе под именем Иосифа Шапиро.

Нет, кто-то из нас лишний на этой земле, потому что повтор, дубль, ненужная тавтология. Уничтожить собственную тень – это остаться совсем одному на свете. Но к одиночеству мне не привыкать. Потому он и должен умереть, что друг. Я должен остаться один, чтобы все делать сам, чтобы нести личную ответственность за содеянное, а не сваливать на других. Это я превратил его в козла отпущения и теперь веду на заклание. Это я совратил Катю, это я бросил Лену, это я убил тогда Фазиля, это я, это я, это я, это я.

Я был даже рад, что он, как бабочка, сам летит в огонь.

Продолжение следует