Владимир Соловьев-Американский | 1993

Глоток свободы, или закат русской демократии 

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса

Продолжение. Начало в предыдущих выпусках

*

– А ты все еще любишь маму?

Сорвалось, из самых глубин подсознания вынырнуло. Не припомню, когда последний раз называла ее мамой…

– Люблю. Знаешь, такие чувства исчезают только со смертью.

– Чьей?

Смотрит на меня как-то странно, своими близорукими, без очков такими беспомощными и немного глуповатыми, что я спешу добавить:

– Как ты, надеюсь, понимаешь, это была шутка. Признаю, не самая удачная. Ты и представить не можешь, как тебе повезло! Одно женихаться с ней, а другое – семейная жизнь, в которой она невыносима по причине своих фобий и неврозов. Лично наблюдала, как они с Волковым цапались, точнее: она – с ним. А Волкова из себя вывести практически невозможно, нулевой темперамент, железные нервы и все такое, сам знаешь. До сих пор не пойму, как это ей удавалось. Два раза из дома сбегал – не выдерживал. Она еще в претензии, что я на его сторону становлюсь! Ее тоже, конечно, жалко. Детство у нее еще то было, а фактически не было никакого, она к скандалам и дракам сызмала привыкла, жить без них уже не могла, свое детское раздражение переносила на Волкова. Когда на нее помрачение находило, она Волкова за своего папашу принимала, я так думаю, иначе не объяснить. И одновременно сама превращалась в своего папашу, такой вот садомазохистский комплекс на бессознательном, сам понимаешь уровне.

– Боюсь, мы говорим о разных Ленах.

– Той Лены нигде больше в мире нет, из-за которой ты безумствовал и стал урод.

– Урод?

– А кто ж ты, как не урод? Урод и есть! Заторможенные сексуальные позывы со смещенной первичной целью – вот как называл подобные эмоциональные образования наш Учитель, которого вы с Леной отрицаете! Только они и способны поддерживать так долго любовную связь. Это надо ж! Ты ее так сильно любил, что любишь до сих пор. Патология! Нельзя сводить весь мир к одному человеку. Ты поставил все на одну карту – вот и проиграл. А сам стал урод, Волков прав: твоя любовь сконцентрировала, оттянула все лучшее, что в тебе было, исказила тебя и деформировала.

– Скорее сформировала и, если хочешь, составляет единственность моей личности, мою индивидуальность.

– Зато всему остальному миру осталось одно только твое любопытство. Страстное, жадное, ненасытное и холодное любопытство.

– Любопытство и любовь – одного корня…

– …но не одно и то же!

– Чего-то все-таки ты, Катя, не сечешь, – переходит он неожиданно со своего усредненного интеллигентного сленга на современный и общедоступный язык (моя школа!). – Даже если сейчас Лена объективно другая, то не полностью другая. Понимаешь, та Лена тоже где-то есть. Стоит только ее позвать – и она немедленно откликнется. Я это знаю. И Волков знает. И Килограммчик знает, – вспомнил он вдруг их всеобщего беса, который сбил этих сосунков с пути. – Она и физически потому так мало изменилась, что в ней сильна и неизменна внутренняя основа. Время от нее отступило. Понимаешь: даже время! Но если и изменилась, все равно сквозь нее просвечивает та самая Лена, из-за которой, ты говоришь, я психически скособочился и стал урод. Если бы не ты…

И осекся, замолчал. Да и так понятно, без слов.

– Извини, конечно, но коли ты любишь меня и маму одновременно, то кого ты любишь сильнее? Как тебя понять? Ты сам-то себя понимаешь? Или у тебя все происходит в подсознанке?

– Нет, почему же. Я много об этом думал. Это очень разные любови, но есть и сходство.

– Догадываюсь какое. Можешь не продолжать.

Мой намек – мимо ушей.

– Вы обе для меня как воспоминание о бывшем, обе – отражение той моей прежней любви. Любовь по аналогии. Вы обе напоминаете мне ту Лену.

– И кто больше напоминает, того ты больше и любишь, так? Маму ты любишь сильнее.

Возвращение в детство: опять мама.

– Нет, ты больше напоминаешь ту Лену, чем Лена. Только один раз видел вас вместе – ну, естественно, физически это сравнение в твою пользу. Особенно кожа – она у тебя так и светится изнутри, будто ты из каррарского мрамора. Это известно – даже моложавым женщинам не следует появляться рядом с юными дочерьми.

– Мы и не появляемся. Для меня, выходит, к сожалению, – говорю, а про себя думаю: предусмотрительный какой – заготовил Лене замену и укатил за океан, а потом приехал на готовенькое. Ловко устроился! Выходит, я для него – омоложенная модель Лены, так что ли? Кожа, видите ли, у нее не та! Ты на свою посмотри, старикашка!

Рассердилась – и за Лену, и за себя:

– Ты живешь в каком-то вымышленном, ностальгическом мире. И любишь не живых женщин, а собственные о них воспоминания. Некрофил!

– От некронавтки слышу!

– Ты еб*шь не меня, а свою память!

– Катя!

– Что Катя? Вот именно: Катя! Хочу быть Катей, а не Леной! Катей Волковой, на крайний случай – Катей Шапиро!

Проговорилась, но он опять мимо – с его сметливостью решил, наверное, что снова ему в жены навязываюсь.

– Ловко устроился, – говорю. – Сначала Лену, а теперь, когда она постарела, – ее дочь. Копию предпочитаешь оригиналу: оригинал устарел, зато копия свежа и юна. Ты прав: на то она и копия, чтобы совершенствовать оригинал. Шустрый ты, однако, как я посмотрю.

Как я его ненавидела в этот момент! Так и хотелось выложить все как есть. Почему я одна должна нести все это тайное знание, а значит и вся ответственность на мне за этот клятый инцест! Почем я знаю, что можно, а что нельзя? Все разрешать так же легко, как все запрещать.

– Так и не ответил, кого больше любишь. Не считая себя, конечно.

– По-разному, – отвечает, игнорируя выпад. – Лену – до сих пор – с первоначальной силой юношеской страсти, а тебя – как последнюю любовь, последний шанс на бессмертие. Ведь что такое для мужчины секс в его природной сути? Попытка забросить свое семя в вечность, обеспечить себе физическое бессмертие в потомстве. Нет, не буквально, конечно – кто думает о потомстве, когда занимается любовью? Это за нас кто-то думает, не полагаясь на наше благоразумие, но одарив нас самым сильным – сильнее голода, то есть сильнее инстинкта самосохранения – чувством. Собственно, это и есть инстинкт самосохранения, но не на индивидуальном, а на генетическом уровне. Ты же знаешь, есть самцы, которые умирают за этим делом: выполнят свою жизненную функцию – и добровольно уходят из жизни. Либо оплодотворенные самки их поедают, как у пауков или прелестных на вид богомолов. Да и люди – имею в виду мужчин – после этого на какое-то время отключаются. Мгновенная такая смерть, а потом как бы воскресают. Если хочешь знать, с возрастом страсть даже сильнее, а тем более у меня, бездетного…

Тут снова еле сдержалась, а все-таки сдержалась – теперь-то что меня останавливает?

– Тебя, наверное, больше – и как Катю, и как Лену. Вариант Лены… – тут же поправился он. – Ты у меня вдобавок вызываешь отцовские чувства.

«Хорош папочка!» думаю. А с другой стороны – сам это сказал. А что, если прямо сейчас и выложить?

– Ты – раб самого себя, – говорю. – Раб своего прошлого. Странно все-таки: я тебя тащу из этого болота, а ты что есть сил упираешься.

– Потому что не хочу. Что я без прошлого? Нуль. Лишить воспоминаний – лишить жизни.

– В том и беда, что жизнь для тебя вся в прошлом, а настоящее протекает меж пальцев. А прежде пропустил настоящее, потому что ишачил на будущее. Стараться ради будущего! А его может и не быть! Учти: прошлое и будущее – кровожадные боги и требуют ежедневных жертвоприношений. Сейчас ты жертвуешь ради прошлого настоящим.

– Не скажи, – смеется и обнимает меня.

– Ну, ладно – от тебя, вижу, толком ничего не добьешься. Последний вопрос – не о чувствах. А вот непосредственные, чисто физические ощущения. Ну, когда мы с тобой занимаемся любовью. – Пощадила его слух на этот раз, хоть словарь и не мой – как бы мне не стать ханжой на их манер! – Так вот, есть для тебя разница?

А так как молчит, то не выдержала и прямым текстом – почему я должна приучаться к его словарю, а не он к моему?

– Когда ты Лену трахаешь и когда меня – есть разница?

Еще и пояснила для полной ясности:

– Я не о том, у кого как там. Это сама знаю. Хоть опыта у меня и поменьше (точнее никакого – это я не вслух, конечно), зато узкое нерожалое влагалище с напряженными мышцами и все такое…

Думала, темнить начнет и увиливать, а он неожиданно говорит:

– Влагалище, мышцы – это все по учебнику, который ты, вижу, вызубрила наизусть. Где мне с тобой тягаться! Я не смеюсь, серьезно. Понимаешь, не верю я ни в теорию, ни в практику в этом деле. Каждый раз заново, будто в первый раз. По крайней мере, у меня так получается. И учти, пожалуйста, что я не Дон Жуан, которого ты так ловко на сцене изобразила с огромным членом.

– Больше, чем у того негра на Лонг-Айленде! Завидуешь?

– Люто! А если серьезно, то разница, конечно, есть. Тогда, знаешь, любовь полностью укладывалась в сексе как ее высшем выражении. Я бы сказал, немного в твоем стиле, что секс был оргазмом любви. А сейчас – с тобой – мне этого как-то недостаточно, я остаюсь после этого неудовлетворенный, мне нужно что-то еще, чем природа меня не снабдила. Или лишила с возрастом.

Если честно, я тоже ходила неудовлетворенной, но чисто физически, мне хотелось еще и еще, думать ни о чем больше не могла. Будь моя воля, этим бы только и занималась, круглосуточно, с короткими перерывами на сон и еду. А еще боялась, что фригидка, вот дура!

В первую ночь я мало что почувствовала, кроме боли, а потом сказала, что менструация что-то затянулась, да и он не рвался, был очень предупредителен и ласков, но остраненно, платонически. Дня три прошло так, я уже стала сомневаться – а была ли та ночь? Может, мне все это приснилось, и я все еще девственница? Болеть перестало, но я теперь боялась, что опять будет больно, когда мы с ним снова начнем. А когда начнем? И как? У нас с ним восстановились прежние дружеские отношения, как будто меж нами ничего не было. Мне даже стало казаться, что он меня разыгрывает. Неужели все надо начинать сначала, и снова я должна проявить инициативу?

А потом нас как-то настиг дождь на лесной тропе, милях, наверное, в семи от нашего кемпграунда. Нам еще повезло, что шале оказалось недалеко. Такой крепко сколоченный дом с мягкими, обитыми кожей полатями, и мы одни, а кругом дождь. Как тогда в деревне с Волковым, когда у него ничего не вышло. Забрались мы с Иосифом на верхний лежак, разделись и стали обтирать друг друга. С этого дня у нас и началась регулярная половая жизнь. И я стала женщиной.

Ненасытной!

Вот что значит засидеться в девках.

Наверстываю упущенное. Мне теперь все мало и мало.

Разбудил во мне женщину, а уестествить не в силах. А еще батон! Может, сказывается возрастная разница? Или это я такая необузданная? Или это он такой непосредственный и импульсивный? С одной стороны, быстро кончает, а с другой, тут же опять заводится. Выходит, и ему мало. Не высыпаемся оба, днем ходим сонные, как мухи. Какие там теперь грибы!

Все силы у него уходят на ласки, уж очень он импульсивный, даже чересчур, потому и оргазм такой быстрый. Меня устраивает – обычно с ним вместе кончаю. Иногда демонстрирует высокий класс и еб*тся более технично, сдерживая свой восторг, а с ним и оргазм, чтоб продлить мне удовольствие. Но когда он так механически работает, мне начинает казаться, что он меня больше не любит, и тогда я сама его поторапливаю, чтоб оставался любовником, как был, а не машиной. На кой мне машина!

А зуд этот у меня со временем должен все-таки пройти – просто слишком долго ждала, шестнадцать уже, перестарка, столько об этом думала-передумала, столько воображала, зря простаивая, ограничиваясь теорией, а теперь вот беру реванш и все никак не могу наверстать упущенное. В данный момент мне никто не может доставить сатисфакции, возбуждаюсь постоянно, по самым незначительным поводам, и без них – тоже. В голове проносится черт знает что – самые необузданные сексуальные фантазии, сны снятся дикие, в трусах спать не могу – само их прикосновение разжигает похоть и воображение. А его будить все время как-то неудобно.

Вчера лошадь видала – та ссала из длинного, до самой земли шланга, а потом втянула его весь без остатка в себя, как будто и не было, странно так… Так я тут же представила себя под этой лошадью, а ночью снилось, что я сама лошадь, но лошадь-самец, и это у меня такой длинный-предлинный, я бегу по полю, ищу кобылу, а никого нет. И вдруг чувствую, что, пока бегала, член потеряла, отвалился. Бегу обратно, найти не могу. Проснулась в каком-то первобытном ужасе, щупаю у себя там и действительно ничего нет, дыра вместо члена, а из нее течет. Я туда руками лезу, ищу, чтобы хоть что-то вытянуть, и вот тогда по-настоящему просыпаюсь и вспоминаю, что не лошадь и не мужчина, а в руках сжимаю член – не свой, конечно, а его, а он меня гладит по голове как ребенка. Вот тогда я на него вскочила и оседлала, как лошадь – от начала до конца была мужиком, вытворяла с ним что хотела, а он только слегка придерживал меня за ягодицы. Даром, что ли, я папина дочка!

– Ты у меня настоящий Дон Жуан, – вспомнил он, когда я с него слезла.

– Да уж – не тебе чета. Мэн с большой буквы!

Жаль все-таки, что я не мужик.

*

– Ты геронтофил? – спрашиваю однажды.

– Если ты о Лене, мы с ней ровесники.

– Номинально. Бабы сдают раньше.

– О Лене этого не скажешь.

– Внешнее впечатление обманчиво. Внутри она давным-давно старуха. Не говоря уж о ее смертолюбии.

– Мы о разных Ленах. Ты и представить не можешь, какая она жизнелюбка!

– Была. Ты путаешь настоящее с прошлым.

– Настоящее – это и есть прошлое.

– Пожалуй, ты прав: когда нет настоящего настоящего, настоящее – это прошлое. Вот я тебе и предлагаю настоящее настоящее, а ты нос воротишь. Как там, ты говорил, у Пушкина?

– Усладить его страданья Мнемозина притекла.

– Вот, значит, кто моя соперница – Мнемозина! Мнемозинист еба*ный!

– Катя!

– Ну, гребанный! Или долбанный! Коли предпочитаешь эвфемизмы.

– Все это мусорные слова.

– Самые что ни на есть клевые! И вообще, не вяжись к словам! Ты, что, хочешь, чтоб я говорила языком Толстого и Тургенева?

– Думаю, ты просто не знаешь этот язык.

– Гребала я его! А тот, на котором говорю, есть единственный сейчас русский язык в нашей стране. Ты скоро его понимать перестанешь. У тебя деревянное ухо на языки. Какой у тебя английский! Мертвый, как латынь – говоришь по учебнику. А теперь и наш русский для тебя как иностранный. Вот ты и остался без языка. Глухой и немой.

– А как же тогда мы с тобой понимаем друг друга?

– На интернациональной фене – с помощью еб*и.

*

А его терзают русские сны, один вздорнее другого. Сегодня, к примеру, – что взорван Кремль.

*

Говорит, что как раз в Америке такие, как Лена, встречаются, тогда как в России – редчайший человеческий экземпляр.

– А я? – спрашиваю.

Смеется, целует, ласкает, но молчит.

Настаиваю.

– Не знаю. – И уточняет: – Еще не знаю.

*

Спрашиваю как-то:

– А ты обрезанный?

– А ты что, сама не заметила?

Тут я и проговорилась, о чем не жалею:

– Мне не с чем сравнивать, – говорю.

– Так я и думал.

Удивляюсь.

– Ну, знаешь, слишком ты теоретически была хорошо подкована, – объясняет. – Чтение заменяет тебе жизненный опыт.

И целует меня, ласкает. Мое девство, оказывается, вызывает у него дополнительные приливы нежности и страсти.

– Какое это имеет значение?

– Никакого. Как и то, что я обрезан.

Вроде бы никакого, но этот разговор нас еще больше сблизил.

Может он и о нашем родстве догадывается?

*

С одной стороны, дико ревнует меня к бонжурам, а с другой, время от времени плачется, что у нашей любви нет будущего и мне нужны сверстники, которые мне не нужны с их деловым и спортивным отношением к сексу, никаких переживаний. А у нас, прям, священнодействие!

– Так не навечно же! – успокаиваю его. – Ты мой первый мужчина, а точнее нулевой, но – извини, конечно, – не последний. Люблю, знаешь, разнообразие, – продолжаю его подъеб*вать. – Ты сколько баб перетрахал? Не отвечай – мне все равно. Ну, так я хочу столько же мужиков, коли у нас в стране свобода и равенство наступили. А посему давай, дружок, далеко не заглядывать, а жить настоящим. Если ты можешь обеспечить меня счастьем на год-другой, более чем достаточно. А начнешь сдавать – сохраним отношения, но будем, как отец и дочь, по рукам?

Натура не цельная, весь соткан из противоречий, любовь к Лене выела из него жизненную энергию – вот откуда его созерцательность. Или в него с рождения забыли что вложить? Недоделанный какой-то.

*

Приливы и отливы – какая мощная метафора природы! 10 метров разницы: на месте глубокого залива лужа, а потом и та исчезает. Природа отступает от самой себя, а потом берет реванш. Самозабвенная игра природы с самой собой.

Переживания зрителей на этих устраиваемых природой представлениях – престранные. Ты только что плавал в заливе, где у самого берега обрыв, не достать ногой и даже не донырнуть до дна, и вдали крошечные острова с соснами и елями, а вылезя из воды, обсыхаешь на солнце и на пару минут отключаешься, а когда открываешь глаза, ни залива, ни островов, одна илистая земля и бродят по ней с ведрами, лопатами и граблями, в высоких, по гениталии, сапогах сборщики моллюсков, во время отлива совсем беспомощных. И эта игра природы в прятки с самой собой – дважды в сутки: днем и ночью. Зрелище таинственное и захватывающее.

Это уже в Мэне, кемпграунд под названием Кобскук, стоит сразу на трех заливах. Движемся постепенно на юг, направление – Нью-Йорк. К сожалению, наше путешествие перевалило за середину и дни помчались галопом.

*

Спим теперь в одной палатке, другую превратили в гостиную, но там тоже время от времени трахаемся.

Хожу счастливая и неудовлетворенная.

*

Его ласки, несусветные, божественные – бесконечный какой-то ритуальный танец, доводит до исступления, пока приступит к делу. Обычно первая не выдерживаю.

*

Просыпаюсь от свиста ветра – ну чистый соловей-разбойник. Палатку исхлестал дождь, ходуном ходит под порывами ветра, третий день льет не переставая.

Мечтаю свесить ноги с кровати.

Дождь – кормовая база наших семейных ссор, но и возможность предаться любви без перерывов на путешествия и развлечения. Да и какие развлечения могут сравниться с этим? Не согласна с ним по поводу де-эротизации современного человека в сексе. Венера без Купидона – тоже ничего.

*

– Ты мой етсби?

– Что такое етсби?

– Етсби, мой друг, – это ебака, – терпеливо объясняю. –  Так, смотришь, ты у меня научишься изъясняться по-русски.

Вид у него, гляжу, малость тронутый.

*

Почему у него только две руки? Мне приходится ему помогать, и я ласкаю собственную грудь, пока он, сползая вниз, занят другими участками моего юного тела, еще более чувствительными и отзывчивыми. Так и вовсе отпадет необходимость в его детородном органе, когда он шастает повсюду руками и губами – затяжной такой некинг-петтинг, еле выдерживаю. Умерла б, верно, со стыда и от страха, если б чужой. А здесь – одна плоть. Никакая я не похуистка! А о сверстниках и думать не могу – вот тоска-то! Кроме него, никто больше не нужен. Пока что. А вот когда расстанемся, пусть моим следующим возлюбленным будет шестирукий Шива.

Либо Серафим. Если у него наличествуют не только шесть крыл, но и гениталии.

*

Пришла к выводу, что величина члена – как и продолжительность коитуса – роли не играют: можно так подзавестись, что и заяц покажется Распутиным.

*

Он будит во мне не женщину, а человека: я начинаю существовать только соприкасаясь с его телом. Еб*сь, следовательно, существую. Как говорят у нас в деревне: Copulo ergo sum.

Насколько остроумнее, чем у Рене.

*

Начали предохраняться – по его инициативе. Ненавижу презики, эту непроходимую между нами преграду. Вместо того, чтобы обрызгать мои умирающие от жажды внутренности, его сперма низвергается в резиновую соску и бьется там, как бабочка в сачке. Но и мои противозачаточные пилюли принимать не могу, пробовала в деревне на всякий случай – тошнит от них, нервы расходятся.

– А может я и забеременеть еще не способна? – говорю. – А то и вовсе бесплодница? Ведь я тебя тогда вдвойне надула – у меня менструации еще не начинались. То есть были, но какие-то вялые, ненастоящие. А у тебя поллюции рано начались? – имея в виду наследственность, но, увы – втуне, не сечет, хоть кол на голове чеши.

Как хорошо все-таки после всех этих гондонов натуральным способом!

*

Время от времени перемалываем косточки Лене: он – неохотно, стесняясь, это я его провоцирую, а он потом переживает, что проговорился. Я так понимаю, что с одной стороны, его тянет выложиться, а с другой, он собственную откровенность воспринимает как предательство. Ну что ж – коли никак не заставить его попить водички из Леты и забыть былую жизнь, то покажем ее тебе, слепцу, в истинном виде.

– Ты хочешь посплетничать о маме?

– Называй, как хочешь, мне без разницы. Только она мне теперь не мама, а соперница. Извини, конечно…

– Катя, я бы не хотел превратиться в сплетника.

– Это отговорка. Тем более ты давно в него превратился – терять нечего.

В конце концов вытянула из него, как он спустя, наверное, год после начала их романа усомнился в ее девственности. Как было мне не поддержать эту тему, хоть он, наверняка, уже жалеет, что вырвалось.

– А что если ее дедушка спьяну трахнул, а она загнала это в подсознанку – в результате с приветом? – высказываю я в качестве рабочей гипотезы, хотя сама, понятно, в это не верю, но почему не поддеть моего возлюбленного папаню, который, гляжу, аж, потемнел, услышав такое. – А отсюда все остальное – ипохондрия, подавленность, безволие, жизнебоязнь, мечтательность, фабулизм. Зверей любит больше, чем людей. Только в отличие от тебя, диким предпочитает домашних. Боитесь вы жизни, эскаписты несчастные, оттого и ваше бегство в природу, то есть к опрощению, потому что пейзажи и звери, хоть и цельнее человека, но и проще, безответнее. Жизнь в природе и со зверьем бессловесна, это регрессия, нисхождение и безответственность. Только б не с людьми и не в обществе! Вот она и подбирает повсюду приблудных котов и собак, а потом целыми днями сидит на телефоне и ищет им хозяина. Еще спасибо анахорету Вилли, тот терпеть не может ни чужих людей, ни чужих зверей. У него принцип – с незнакомыми не знакомиться. Иначе она бы свою однокомнатную квартиру превратила в кошачье-собачий питомник.

– Что ты городишь?

– Не веришь? Помешалась на четвероногих. Хоть и безлюбая, но жалостливая.

– Я не о том.

Естественно, он не о том!

– Остальное, – говорю, – вывела путем психоанализа.

– То же мне панацея.

– Что твой Монтень!

– Сравнила! Великого писателя с отъявленным шарлатаном.

– Если бы ты вовремя прочел книги этого шарлатана, то легко бы мог проверить Лену на целомудрие еще до того, как начал с ней спать.

– Каким это образом? – уставился он на меня.

– С помощью щекотки. С потерей девственности щекотливость проходит.

– Я до сих пор боюсь щекотки.

– Так ты ж, какой ни есть, а мужик! – втолковываю ему.

– Ну, и плут твой Фрейд!

– Лена тоже его ненавидит, но у нее есть причины, а тебе чем он не угодил?

– А у нее какие причины?

– Ну, во-первых, к ее тайне подбирается, а она самой себе в ней не сознается. Во-вторых, еврей…

– Ты с ума сошла, Катя.

– Чтобы отрицать Фрейда из-за его еврейства, не обязательно быть антисемитом.

– Как так?

– Согласись, что психоанализ – это еврейское изобретение. Ну, только людям с еврейским складом ума могло такое прийти в голову. Мне-то это до фени – я за Фрейда. Но есть доля правды, когда говорят, что Эдипов комплекс и все остальное – это еврейские штучки.

– Мне почему-то всегда казалось, что Эдипов комплекс – это скорее греческие штучки. Может быть, я ошибаюсь? Кто сочинил «Царя Эдипа»?

– Ха-ха-ха! Очень остроумно. Что за аргументы! Ты же понимаешь, о чем я.

– Видишь ли, Катя, я полностью согласен с Леной – для меня что фрейдизм, что марксизм одинаково неприемлемы как различные формы редукционизма, симплификации, примитива. И думаю, именно из-за этого не принимает психоанализ Лена, с ее разветвленной, сложной, метафорической системой восприятия. Из еврейских штучек, если пользоваться твоей терминологией, я в таком случае предпочитаю теорию относительности, хоть и не верю в ее национальное происхождение. Здесь тоже, говорят, не все так просто, как думал Эйнштейн. Его E=mc2 все равно что H2O, только на современный лад. Не люблю формулы, мир в них не укладывается. ХХ век на исходе. Вместе с его мифами уходят его кумиры: Маркс, Фрейд, даже Эйнштейн. В любом случае, еврейскими их идеи не считаю. Это тоже упрощение.

– Ну завелся. А как же с христианством? Или его чисто еврейское происхождение тоже будешь отрицать? Всю эту лажу о нищих духом, о непорочном зачатии, о руке дающего, которая не скудеет, дают по правой щеке, подставляй левую – только евреи могли до такого додуматься. Бог с тобой – пусть будет еще одно табу: на еврея и однокоренные слова.

Знал бы он как я его называю иногда в этом дневнике!

– А что касается Лены, то с чего б ей дедушку так ненавидеть, если б он ее не совратил?

«Как ты меня! – так и вертится на языке. – Нашел себе дармовую пипку!»

Как он меня иногда раздражает! Недоразвитый какой-то.

А еще вразумляет, будто это я малолетка, а не он:

– Ведь ты сама не веришь в то, что говоришь.

– Не верю. Точнее – не знаю. Но имею я право на гипотезу? Тоже мне невидаль – инцест! Обычное дело – какой папаня не хочет трахнуть свою дочку! Представь, я твоя дочка, – продолжаю ему втолковывать. – Что меняется? Ты бы хотел меня еще больше как запретный плод. Но Лена придает этому слишком большое значение – вот и псих.

Вижу, задумался. Капля по капле долбит камень. Решила его успокоить на этот счет.

– Ну, какая разница, девственница или нет? А тем более теперь? Что это меняет? Со мной же тебе все равно.

– Не совсем все равно, хотя почти все равно, ты права. Тогда, с Леной – другое дело.

– А со мной значит… Ладно, все это ваши мужские выдумки. И каковы плоды этой изнурительной заботы о целомудрии женщин? Извини, но это я у твоего ребе нашла – представь себе, у Монтеня! Будь я мужиком, я бы, наоборот, радовалась, что за меня эту работу проделал кто другой. Многие племена практикуют ритуальную дефлорацию – с помощью искусственного фалла. Либо это делает вожак, а то и все мужики скопом. В любом случае, целку считают неполноценной женщиной, невинность почитается за грех. А христианство – это подавление человеческой природы. Одна дева Мария чего стоит! Ее скорее всего изнасиловал римский солдат, а она такое нафантазировала. Чего захотела – ребенка от Бога! Не знаю ничего более претенциозного.

– Лена тоже почему-то не любит эту историю.

– Понятно почему! Это же исключительно мужской миф!

– Это миф сомнений и отчаяния.

– Только не ханжи, пожалуйста! – перебиваю его. – Тоже мне Хочувсёзнать! Может быть, ты бы еще хотел присутствовать при ее дефлорации? Мазохист, вот ты кто! В любом случае, от дочери получил то, что тебе недостало в ее матери. Какая разница, кого дырявить? Вот и считай теперь, что досталась тебе в качестве компенсации. Целенькой. Взамен порченой Лены.

Сама схлопотала: не выдержал и закатил мне пощечину. Довольно слабую – будь я на его месте, врезала бы как следует. А на своем месте я извинилась. Вижу, на глазах у него слезы. Вот присушила – до сих пор ее любит! Гребет меня, а любит ее. И оплакивает их несостоявшееся прошлое. Хоть я и ревную к ней, но обоих мне жаль. И саму себя тоже – все-таки какой-то неполноценный мне достался мужик.

*

Глянула на него как бы со стороны, пока он надо мной трудился. Лицо у него без очков какое-то голое да и вид глуповатый, когда он этим занимается. А когда кончает, лицо кривится, как будто оргазм ему приносит боль. Я так думаю, что секс оттягивает у человека все остальные способности.

А интересно, какое у меня при этом лицо?

*

Отсчитываю дни, что нам с ним здесь остались, и по мере приближения к Нью-Йорку, из которого мне сразу лететь в Москву, меня охватывает все бóльшая тоска. А сегодня приключилась и вовсе странная история.

Мы немного притерлись друг к другу, надоели, целыми днями вместе, жопа о жопу, вот и раздражаемся. Короче, ради санитарии наших отношений, ушла утром одна по грибы.

Сначала меня занесло в пустой и мокрый лес вниз от тропы, и я долго безуспешно блуждала, пока не дошло, что ищу не грибы, но ассоциации: изголодавшая моя душа алкала и тащила за собой, как собачонку, да я и не противилась. Строго держалась ручья, пока его не перегораживал плотиной вездесущий бобер, находила тогда обходную тропу и скакала с камня на камень, с кочки на кочку, проваливаясь сквозь мох, вспугивая каких-то больших болотных птиц, привлекая Иосифовых приятелей любопытных бурундуков и твердо все время помня, как в очень похожем месте под Москвой мы с Волковым набрели как-то на разноцветную стайку боровиков и красных. Здесь не оказалось ни тех, ни других – это была всего лишь театральная декорация, ловко скопированная с реальности и перенесенная через океан. Таким был весь этот всамделишный, но лишенный какой-то коренной черты лес – как цветущий луг, припеченный солнцем, с маревом зноя над ним, но без единой бабочки.

Так и здесь – ни одного гриба.

Отчаявшись что-либо найти и уже смутно догадываясь, кто затащил меня в этот фиктивный лес, маня ложными ассоциациями, решительно повернула обратно, в сторону тропы к Сиамским водоемам, чтобы, перейдя ее, подняться в верхний лес, пусть без ассоциаций, зато с грибами. Подвел, однако, ручей, в котором плескалась не интересовавшая меня рябая форель – так он был крив и капризен по самой своей природе плюс из-за бобровых запруд. Пометавшись немного, догадалась, что заблудилась, и где тропа – не знаю. И тут почувствовала, что крючок, на который поймана, еще глубже засел в нёбе. Облокотилась о дерево, высасывая кровь из десны и испытывая сладкую боль, как в ту ночь, когда потеряла целку. Огляделась: вместо мшистых кочек, по которым только что скакала, как коза – высокая рощица папоротника, над которым вдали, заслоняя горизонт, возвышался совсем уж гигантский лес кустарника, а дальше, редко и величественно, как колонны в кафедрале, тянулись ввысь золотистые сосны, поскрипывая от натуги. В этот трехрядный лес почти не проникало солнце, лучи его преломлялись в сосновых иглах и перекрещивались как шпаги, а небо и вовсе отсутствовало и только угадывалось на той умопомрачительной высоте, на которой оно должно находиться: как летучие мыши, летали там беззвучные ангелы.

Раздался треск надломленной ветки – где-то вдали пробирался зверь. Сначала подумала – барибал, и срочно стала вспоминать как себя с ним вести – застыть, притвориться мертвой или, наоборот, двигаться и шуметь. И как отличить его от гризли? А если это гризли? И стало мне себя нестерпимо жаль, одну, одинокую, на краю гибели во младе лет.

А шум все приближался, надвигался на меня, раздираемый кустарник хлестал зверя по морде, но тот так спешил к своей добыче, что, ничего не замечая, несся прямо на меня, приближаясь к границе кустарника и папоротниковой рощицы. Здешний медведь увалист, неуклюж и подслеповат – скорее рысь либо кто-нибудь из ее ближних родственников, что-то кошачье, бобкэт может быть. Кустарник весь трясся, ходуном ходил, возбужденный присутствием в нем живого, активного, агрессивного, прущего существа, и мне вдруг передалось это напряжение, эта ответная страсть кустарника – словно кто-то продирался сквозь мое девичье тело, терзая и раздирая мои внутренности: страшно, больно, сладко. Не отрываясь, глядела на занавес кустарника, который вот-вот раздвинет полосатая морда огромной кошки. Что-то даже уже мелькнуло, смутно напомнив Вилли, но многократно увеличенного, гипербола маминого любимчика. Я точно видела, как добежав до границы кустарника с папоротниковыми зарослями, зверь резко тормознул, когтя землю, и повернул в сторону. Шум стал удаляться, но тут вдруг я увидела в узкой просеке быстро мелькнувшую мужскую фигуру, и, вскочив, побежала за ней, боясь упустить. Я почти теряла его из виду, хоть бежала уже сквозь кустарник, и только по шуму веток узнавала, что он где-то здесь, рядом. «Иосиф! Иосиф!» – кричала я, потому что кто еще, кроме Иосифа, мог повстречаться мне в этом диком лесу? Потом и шум исчез. Сама я, странным образом, бежала бесшумно, не касаясь земли, и казалось, кустарник расступается навстречу моему желанию.

Я остановилась, недоумевая и тяжело дыша, сама похожая на зверя, который преследует добычу, преследуемый, в свою очередь, ее лакомым, взлелеянным образом. Вокруг стояла мертвая тишина, не нарушаемая даже слабым ветерком, и только стучащее, как метроном, и готовое вот-вот выскочить из клетки ребер сердце выдавало мое живое и дрожащее присутствие в этом замершем, как во сне, мире. Я понимала, что человек или зверь, который мелькнул и тут же исчез в прорези кустарника, не мог уйти далеко, был где-то совсем рядом, я знала это точно, неопровержимо, я сама была зверь и чуяла его враждебное и желанное присутствие, я слышала стук его сердца, такой же частый и громкий, как моего собственного. «Иосиф!» – крикнула еще раз, но голоса своего не услышала. Не успела обернуться на треск раздираемых кустов позади себя, как что-то налетело на меня, закрутило.

– Господи, Волков, как ты здесь? откуда?

– Разве не знаешь? Иосиф тебе не говорил? Еще лучше – сюрприз!

– Но как ты меня нашел? В лесу?

– По следам, – ответил Волков и облизнулся.

Это было так неожиданно, у меня голова кружилась, а Волков меня не отпускал, продолжал тормошить, тискать, целовать и все время как-то странно по-волчьи облизывался. Я хотела освободиться, но он не пускал, а сжимал все сильнее и сильнее. Толкалась, кусалась, вырывалась, все напрасно, будь что будет, решила я и отдалась ему, но в самый последний момент, обмирая от страха, увидела, что это не Волков, а волк. Тогда я закрыла глаза.

А когда открыла, увидела вокруг себя пустынный мокрый лес: наваждение исчезло.

Поднялась, стряхнула с себя приставшие листья и быстро нашла тропу к Сиамским водоемам – она неожиданно вынырнула в нескольких всего шагах от меня. Поднимаясь в верхний лес и ища грибы, старалась не думать, кто сбил меня с пути и, маня русскими ассоциациями, затащил в этот бутафорский и гибельный лес.

Никогда мне еще не снился сон, так похожий на реальность, не отличимый от яви. Я больше не верила показаниям собственных чувств, коли они меня только что так надули.

Верхний лес был сухой, просторный, коричневый, с теплой подстилкой из длинных золотисто-ржавых игл какого-то хвойного, без названия, потому что в России не водилось, точнее в том ограниченном уголке средней России, где прошло мое детство и где из этой породы встречались только ель да сосна. Запах был, однако, тот же – смолистый, спиртной, возбуждающий. И тут я почувствовала знакомое волнение, как всегда перед встречей с ними. Поднялась на солнечный пролесок, с редкими раскидистыми елями, спустившими ветки до самой земли, с сочными травянистыми кочками среди песчаных залысин – такие места нам с Волковым ни разу в наших грибных охотах не попадались. И тем не менее что-то безошибочно подсказывало мне близкую удачу. Так и есть! Отогнула нижнюю ветку первой ели и чуть не ахнула: огромная кирпичная шляпа белого на искривленной от тяжести ножке. Аккуратно срезала гриб подаренным мне Иосифом швейцарским складным ножом с красной рукоятью, оставив нетронутой грибницу, перевернула его вверх зеленым пористым исподом и осторожно надломила шляпку: меня опередили, гриб был вчистую изъеден червем.

Сосущее чувство досады, что первый блин комом, но я уже знала, что это так, для равновесия: ожидание – радость – огорчение – надежда, и так будет всю жизнь, до самой смерти, а жить я собираюсь долго-долго, мне только шестнадцать, но я мудрая девочка, и чего не знаю по опыту, о том догадываюсь. Осторожно исследуя каждую ель и каждую кочку, обнаружила там окопавшуюся по всем правилам военного искусства целую армию солдатиков-боровиков, крепких, коренастых и белоснежно-чистых на надрезе. Луговых белых с широкой поджаренной шляпкой и зеленой бахромой с исподу больше не встречала, да и Бог с ними, одна красота, а снутри гнилье: трудно таким гигантам сохраниться, особенно в жарком, как здесь, климате. Вспомнила вдруг и умилилась, как Иосиф, которого обучила грибной охоте, вырезает из грибной мякоти червя, снимает улитку и аккуратно ссаживает их в траву. И постаралась скорей позабыть про Волкова, как он меня тискал и облизывался, а потом превратился в волка. Распущенная, необузданная фантазия, вывихнутое воображение, сексуально-невнятные видения.

Ау, Зигмунд!

Зато к кемпграунду я летела на крыльях удачи, единственно жалея, что не в России и некому здесь оценить мою королевскую коллекцию из одних белых. Даже жалко таких красавцев пускать на жаренку! Или лучше суп сварить? А что если замариновать? У палатки сидел Иосиф, такой домашний, родной, в доску свой.

До чего ж в Москву не хочется!

*

В перерывах между ласками предается ностальгическим воспоминаниям, пусть не увлекая, но вовлекая меня в чужой, хоть и не вовсе безразличный мне мир – как-никак, мать и два отца, точнее: мать, отец, отчим. Сегодня совсем разоткровенничался, я воспользовалась и стала выпытывать у него даты, чтоб проверить мамино сообщение, а заодно подтолкнуть его к истине. У нас осталось так мало времени, мы и так задержались – ему пора в Нью-Йорк писать книгу про Россию, а мне в Москву, в школу. Господи, ведь я еще школьница! Столько со мной этим летом стряслось, а я все еще школьница, даже не верится. Два уже раза по телефону продлевала авиабилет, у меня с открытой датой. Мы в Мэне, спускаемся к югу, кончаются мои квебекские каникулы, итог которых: я стала женщиной и обрела отца, хоть он и не сечет фишку. Пока.

Как-то грустно мне, ничего не решено, мое будущее в сплошном мраке, да он еще ноет о возрастной разнице, что мне нужны сверстники, и у нашего романа нет перспективы – как будто мы с ним навеки! Говорит, что, по всей видимости, ему не хватит материала на книжку, он пролонгирует договор и через месяц-другой снова появится у нас. Честно, я даже не знаю, хочу ли видеть его в Москве. Для меня он часть нового мира, а там у нас в Москве он всему и всем чужой, как бы ни расстарался. И что его туда тянет? А что я там забыла? Какой все-таки у меня разорванный мир: здесь он, там Лена и Волков, там и здесь по бабке. А где я? Что гадать, ведь он и не предлагает остаться. Знай он, что я его дочь, все было бы совсем иначе, никаких проблем, я бы курсировала между Россией и Америкой, пока бы не сделала окончательный выбор.

Вот я и стала осторожно его подталкивать путем наводящих вопросов. Но оказалось, что не помнит, когда последний раз спал с мамой. А потому не способен отсчитать девять месяцев от – и до моего рождения. Так он замотался, оказывается, в последние свои дни в России: гэбуха на хвосте, с Леной нелады, вся жизнь под откос, говорит. Неужели до него все еще не доходит? Вот тупамарес! Все силы ухлопал на бурундуков и сусликов, что, впрочем, одно и тоже. На людей ничего не осталось. Натурфилософ фуев! Волков прав: жидяра и уродина! Слепой и глухой – и так через всю жизнь проходит, ничего не замечая и не соображая. Если б не проговорилась, до него бы даже не дошло, что я ему целкой досталась! Только собственными переживаниями занят, волос на четыре части расщепляет – куда там заметить, что Лена от него живот наеб*а. Бедная мама! Повезло ей с ним связаться! Укатил в свою разлюбезную Америку, оставив возлюбленную с начинкой – хорош! И это у них называется любовь? Но и Лена хороша – устроила игру в молчанку. Ненавижу гордость – в том числе, свою собственную. Но я не такая гордячка, как она! Неужто даже не намекнула? Сам должен был понять. Обо мне бы подумали, гады – если б не безотказный Волков, росла бы сиротой, мать-одиночка, безотцовщина и все такое, да еще при нашей бабуле – по тем временам, чистый кошмар! Нет, что ни говори, а Волков – добрый самаритянин, благородный спаситель, Ланцелот, на чужих грехах, хоть его потом бес и попутал, но здесь и статуя не выдержит, когда рядом соблазн, да еще ежедневно поддразнивает. Вот и разбудила в нем зверя. Но откуда мне было знать, что он не родной, а потому и наложил на себя такой запрет, что предпочел себя изувечить, чем меня дефлорировать? А еще говорят, что русскому море по колено и вообще вседозволенность, а на самом деле шагу ступить не может, весь в моральных веригах, решил укорот себе сделать путем ампутации детородного органа. Нет, вряд ли все-таки дедуля Лену совратил, это я со зла напраслину возвела, чтоб Иосифу досадить. Русский мужик – баба, и еврей – баба, что с них возьмешь, когда оба – совки: нерешительность, мягкотелость, бесхребетность. Рассказала, как Волков чуть себе не отхватил, а он: «О эти страсти роковые!» Вот разъебай – это у тебя страсти роковые, а не у него, но ты даже не подозреваешь!

Как всегда, в перерывах, занудил обычную свою бодягу, а после всех моих наводящих вопросов сказал жалобно, с надрывом:

– Ты могла быть моей дочерью, – и замолчал многозначительно, жалеючи себя бездетного.

– Мало шестнадцатилетней любовницы, так еще в придачу шестнадцатилетняя дочь! До чего ненасытный! А ты управишься? Со мной одной – и то с трудом!

– Ты с ума сошла, Катя!

– Еще вопрос, кто сошел с ума!

– Ты что, не видишь разницы между дочкой и возлюбленной?

– Есть такая разница, да? Будь я твоя дочь, ты бы меня не трахнул? Какие мы паиньки…

Как он не любит такие вот прямые сексуальные заходы, предпочитая не говорить на эти темы вовсе, ханжа несчастный! Почему нельзя говорить днем о том, что делаем ночью? Точнее, мы занимаемся этим и днем и ночью, а говорить об этом не можем никогда. Табу! О самом главном человеческом занятии – молчок. А еще писатель – словом в обход реальности! Я ему так и сказала однажды, а он ссылается на Шекспира: дальнейшее – молчание. И добавил: потому и молчим, что это главное, говорить бесполезно, мы действуем здесь помимо себя, на бессознательном уровне, по чужой воле, говори не говори, тайна все равно останется тайной. Соитие и смерть – нам не дано проникнуть в их тайну.

Так он считает. А меня бесит эта его уклончивость, многозначительные умолчания, жалость к себе, постоянное увиливание – пусть невольное, от этого не легче! – от ответственности за то, что мы здесь с ним вытворяем. Откуда мне знать, что можно и что нельзя! Да, я его люблю, но сейчас ненавижу как никого другого. Взвинтила себя против него до предела. Да и терять мне теперь нечего – повязан! Отступать ему некуда даже когда узнает.

А он, видя, в каком я состоянии, стал утешать:

– Чего взъелась? Дурочка, будь ты моя дочь, я бы тебя любил совсем по-другому, – и гладит меня, как детку, по головке.

Короче, достал-таки меня. Вот я и психанула:

– Да пошел ты! – говорю.

И неожиданно для себя выпалила:

– Господи, неужели ты так ничего до сих пор не понял? Ведь Лена была тогда беременна, когда вы поругались и ты укатил в свою Америку… И вот результат…

Не выдержала и заплакала.

Конец дневника Кати. Продолжение следует