Владимир Соловьев-Американский | Одноклассница

Головоломка на два голоса.

Балтюс «Грезы Терезы»

Покуда дети о глаголе,

Вы думали о браке в школе.

ИБ

Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит…

ИБ

В действительности все совсем иначе, чем на самом деле.

Сент-Экзюпери

1.

Прошла уйма лет, прежде чем он понял, что нельзя жениться на одноклассницах. На однокурсницах – куда ни шло, но не на одноклассницах. Он так никогда и не узнает, был ли он ее единственным или хотя бы первым мужчиной (не пытать же ее раскаленным железом, чтобы вытянуть признание!), но она была его первой, хотя не единственной женщиной: изменяя ей, он, воз­можно, брал реванш за вынужденный юношеский простой, пото­му что прежде отвергал все возможности, а их было не так мало, не желая изменять своей школьной любви. Сошлись они снова че­рез пару лет после выпускного вечера, забеременела она не сразу, но когда была на четвертом месяце, пошла за него замуж понево­ле, нехотя и потом всем говорила, что ребенок – преждевремен­ный: не желая быть заподозренной в дозамужних отношениях?

Его загулы на стороне были кратковременны, по сугубой физио­логической нужде – когда они расставались на пару недель. Они привыкли к регулярному сексу – по несколько раз в день, но по чему именно они тосковали, когда были врозь: по сексу или по друг по другу? Он подозревал, что именно в его отсутствие она могла перепихнуться по-быстрому с кем-нибудь другим, если бы тот был достаточно настойчив, а она бы его «пожалела», да и пару лет между окончанием школы и их новой встречей нельзя скидывать со счетов. Тем более, никаких знаков дефлорации при их первом соитии не было, и она сама затянула его внутрь, когда он осторожно трудился у самого входа, боясь причинить ей боль и разрушить девичий образ, в который был влюблен с пятнадца­ти лет, неистово мастурбируя. Его неотступная, с рецидивами, ревность была не к тому, что ее кто-то е*, а к тому, что она кого-то е*ла, принимая в этом деле по крайней мере равное участие – иначе с чего бы ей было с ним спариваться? Как уберечь родную муфточку от чужеземного вторжения? А он сам, своими чисто фи­зиологическими изменами, пытался уравнять ее гипотетическую? Однажды, правда, он ненадолго увлекся:

– У тебя такая умная и красивая жена. Зачем тебе я? – удив­лялась новая пассия.

Оказалась права на все сто – вскоре они разбежались. А его ревность так и не убавилась с годами, накатывала волнами, ког­да он подозревал, что не единственный побывал – к вящему ее удовольствию! – в ее влагалище. По ее вожделению, по чистой случайности, по пьяни, из-за его отсутствия под боком, один все­го раз и с тех пор – ни-ни: перепугалась. Он был уверен, что со­перник (или, того хуже, предшественник) был одноразовым, но какую это играет теперь роль? Ревность разрушает или укрепляет любовь? Не сам по себе сексуальный обман, а то, что она столько лет замалчивает от него, который как любил ее в детстве, так лю­бит и сейчас. Она для него всё еще девочка, маленькая – так до сих пор и называет. Иначе не воспринимает, да в ней и в самом деле что-то девичье, несмотря на возраст. Вдвоем им уже к семи­десяти.

Наверное, я писал об этой женщине прежде, так как любовь по моему ведомству, а эту женщину знаю давно, хоть и не так, ко­нечно, как ее муж, но и у того лакуны, которые он всё еще без­успешно пытается заполнить.

– Что, мне придумывать ради тебя? – возмущается она.

– Придумай! – подначивает он. – Солги!

Она – молчок. В глухой отрицаловке. Его сцены ревно­сти – в широком диапазоне от бурных до шутливых. Постепен­но он привык к своей ревности и уверяет, будто точно знает, что он у нее не единственный.

– Откуда? – удивляется она, когда он это говорит и смо­трит на нее пытливо.

– Если бы я не знал тебя со школы, когда ты уж точно была невинна!

– Меня оскорбляют твои грязные подозрения, – говорит она. – Именно потому, что мы знакомы с детства. Я бы не могла тебе изменить.

– А до меня?

– Что это меняет? – устало говорит она.

– Для меня – всё.

Они уже были очень близки, целовались, его рука блуждала по ее телу, касаясь – и надолго – «до милых тайн», но до глав­ного не доходило по его нерешительности, хотя он ее, конечно, физически развратил и истомил, и в таком возбужденном состо­янии она отправилась на юг на студенческую практику, где был один с серьезными намерениями на ней жениться, а другой, с еще более серьезными намерениями, ее поеть, и вот к этому последне­му он больше всего и ревновал, потому что тот был кобель отмен­ный и опытный – как раз на такой свежак, как она.

Охотник за черепами, точнее за девичьими плевами.

По тому анекдоту, когда муж говорит жене: «И чтобы ни­каких измен – в прошлом!» Вот именно: предматримониальная измена – нонсенс! Однако любые выяснения, даже в щадящем режиме, она воспринимала как покушение на суверенитет ее лич­ности:

– Оставь мне хоть прошлое! – имея в виду, что он отнял у нее настоящее.

И тут же, спохватившись, в утешение:

– Это у тебя от нечего делать, – говорит она. – Делать не фиг – вот и маешься дурью.

(Такая у него фрилансевая профессия: он – домушник.)

Были и другие варианты, когда он выяснял отношения спустя столько лет, опрокидывая неутешную свою ревность в прошлое и сознавая, что знает ее еще меньше, чем при первом знакомстве на школьной переменке, как Иаков Рахиль у колодца: два поэта (с обоими он дружил), его завистник, которого он звал своим «Са­льери» («Хоть я и не Моцарт», добавлял он), ее босс, влюблен­ный в нее, один проходной тип в Грузии, когда их нарочно разлу­чили, а она была сильно под градусом, да что сейчас вспоминать? Чем больше он ее знал, тем меньше ее знал: секрет, завёрнутый в загадку и укрытый непроницаемой тайной (в оригинале лучше, чем в переводе). Его сомнения усилились, когда сын подрос и по­ступил в английский колледж, а они остались одни в Москве.

Будучи человеком неглупым, он пытался разобраться в этой запоздалой ревности сам, пока не понял, что она того же рода, что родительский страх за ребенка – как бы чего не случилось. Тем более – за пятнадцатилетнюю девочку, а именно в этом возрас­те он ее впервые увидел и влюбился без памяти – на всю жизнь. «Как бы чего не случилось» включало главное: как бы кто не сло­мал ей целку – вечный, пусть ханжеский, но и ревнивый, страх за папину дочку.

Вот такое смещение произошло в его голове, что он ретроспективно боялся, как бы на той археологической прак­тике на бугском лимане в далеком советском прошлом ее не соблазнил, по ее неопытности, тот самый опытный трахаль, о ко­тором она ему написала, будто тот даже сказал ей, что хочет от нее мальчика, что могло быть только постфактум, а не наперед, как она пыталась теперь представить, что у того такой прием охму­рения девиц – вести себя с ними, как будто всё уже произошло, а для него это было – в добавление к прочим – самым неопро­вержимым доказательством потери ею девственности, тем более юг, жара, похоть, раскрепощение нравов, вседозволенность: «Мы пили молодое вино, о тебе я и думать не могла», – искренне пи­сала она ему в том клятом и единственном письме, из-за которого он и ринулся на место преступления, чтобы исправить непопра­вимое: чем не подвиг любви? Прибыл, увы, к шапочному разбору: оба ее ухажера – который метил в женихи и который оттрахал ее или нет – уже отбыли из древнегреческой колонии по месту жительства.

Почему он верил ей тогда и не верит теперь? Потому что она была всё той же его одноклассницей, без никаких перемен, долго­жданная и любимая, и они возвратились к поцелуям, обжималкам и пальцеблудию, и через несколько месяцев, в Новый год, переш­ли к решительным действиям. А задумался и взревновал он только спустя. Почему не спросил сразу и напрямик? Тогда бы она навер­няка сказала правду.

Всё, что он знал об их отношениях, было из того же ее пись­ма, которое она написала ему, когда хахаль улетел, и она осталась одна – с кем еще поделиться любовным приключением, за не­имением подружки, как не с одноклассником? В том числе, про этот винный сырец, который не давал ему покоя: они пили у него в хате на краю деревни, где она помогала ему со статьей – он был киевлянин, а она москвичка. Еще до коллапса единого и недели­мого, но уже тогда украинская и русская археологические школы были на ножах, а киевский кобель был не в ладах с русским язы­ком. Или это был только повод? С тех самых пор он и невзлю­бил хохлов и шпарил наизусть «Оду на независимость Украины» Бродского, пусть все округ считали этот стих позорищем гения:

Скажем им, звонкой матерью паузы медля строго:

скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!

Ступайте от нас в жупане, не говоря – в мундире,

по адресу на три буквы, на все четыре

Хотя умом понимал: причем здесь укроп, когда она сама со­зрела да еще была развращена нерешительным девственником-одноклассником, а здесь напор искушенного в этих делах блуди­лы, который – по наоборотному принципу – всегда добьется от девицы того, что она сама хочет. Какое тому было дело до ее деви­чьего школьного образа, взлелеянного одноклассником? Она, ко­нечно, вольна распоряжаться своим телом, и одноклассник бы ей всё простил и до и после, он так ее любил сызмала, что согласился бы делить ее с кем угодно, но тогда у него сомнений не возника­ло, а теперь он хотел знать правду, на которую, казалось ему, имел полное право. Так же, как она – увы – имела право на неправду.

Теперь всё, что он прежде знал, стало вдруг подозритель­ным. Каким наивняком он был прежде! Ее поселили в одной хате с гёрлой этого бл*дуна, и когда тот приходил, она перебиралась в сени, из которых могла слышать всё, что меж ними происходи­ло – вряд ли они себя сдерживали. А звуковая дорожка возбуж­дает не меньше, чем визуальная – ей ничего не оставалось, как в такт им мастурбировать, да? Когда он уходил, она притворялась спящей, и как-то он наклонился к ней в сенях и ласково потрепал за ухом – эрогенная зона! – да еще назвал на своем недоязы­ке коханой. Последнее он знал с ее же слов, а мастурбацию живо представил сам.

Ту ее соседку звали Юля, и была она на несколько лет стар­ше героини этого рассказа, которой было девятнадцать – самый возраст для половой инициации, хоть она была из породы мечта­тельниц, грезила наяву, ждала принца, но природа берет свое – если она почти всё позволяла однокласснику, то почему не позво­лить всё киевскому потаскуну, который был опытнее и упорнее и знать не знал о ее девичьем школьном образе, который наш од­ноклассник боялся пошатнуть да еще, не дай бог, причинить ей боль – представления обоих о потере девства были самые при­близительные и скорее походили на страшилку или стращалку, чем на реал. Потом последовало крутое объяснение между Юлей и ее бойфрендом, и та, заплаканная, ничего никому не объяснив, раньше времени отбыла с археологического раскопа, оставив поле действия свободным для ее бывшего теперь уже полюбовника.

Что одноклассника поражало, так это этическая небрез­гливость его будущей жены: во-первых, она оказалась, пусть поневоле, разлучницей, во-вторых, даже там, на бугском, точ­нее – ольвийском, по названию древнегреческой колонии Оль­вии – лимане, она была у киевского е*аря не первым выбором. Как хотя бы одно из этих соображений не воспрепятствовало ее с ним отношениям на начальном этапе, а тем более – потом? Не говоря уж о других, пусть об однокласснике она совсем позабы­ла.

Или все эти моральные препоны отключаются, когда приходит базовое, древнее, первобытное, неодолимое, и сочащееся влага­лище – такой же императив, как стоячий член? Однако идеализм одноклассника не давал ему даже шанса предположить, что для женщины сам факт соития – ничто, и определяется единствен­но лишь тем, хочет ли она с этим или с другим, и позволяют ли обстоятельства. Он пытался успокоить себя побочными аргумен­тами: страх потери девства, беременности или какой-нибудь зара­зы, тем более от б*ядуна, который так легко переходит из минжи в минжу. Для него они все на один манер, никакой святости.

Сам одноклассник был неисправимым апологетом девства, а опытных баб, как и мужиков, сравнивал с использованными гондонами. По сути, таким неоднократно использованным гондоном, тем более у нее на глазах, и был киевский архео­лог – как ее это не смутило? А где та недотрога, которую он знал с детства? Где ее брезгливость и чистоплотность, когда тут буквально из одной пи*ды в другую? Или он был в кондоме? Лучше бы, конечно, в кондоме, чтобы его член не соприкасал­ся напрямую с ее нежнейшим влагалищем, с ее таинственной пещеркой, которую он боготворил, не будучи в ней ни разу – только пальцем, только пальцами. Он вообще считал секс с пре­зервативом не настоящим. Все равно, что дилдо или вибратор. С резинкой – не в счет. В таком случае ничего не было? Как вызнать у нее – в презике или без? Если бы она согласилась на гипноз! Что бы ни сказала, все легче, чем проклятая неизвест­ность.

Хохлу было под тридцать – она московская студентка, он киевский аспирант. Однажды она пришла к нему в избу и слу­чайно задела рюкзак, из которого выпали игрушки, которые – впаривал он ей – собирает для своей племянницы. Даже эту лапшу она приняла за чистую монету. И ежу понятно, он хотел от нее мальчика, потому что девочка у него уже была от жены. Ежу – да, ей – нет.

Но ведь и она ни словом не обмолвилась ему об однокласс­нике! Правда, в том злосчастном письме проскользнула какая-то фраза, что киевлянин не понимает всей сложности. Какой такой сложности? Загадочная до сих пор фраза. А потом, как она сбежала с раскопа в соседний городок Очаков, киевлянин ее нашел и показывал два самолетных билета до Киева, уговари­вая лететь с ним, но она снова убежала и пряталась на кладби­ще за памятниками – он несколько раз проходил мимо, но так ее и не обнаружил. Билеты в Киев – что за лажа? Или это того же рода, что хочу от тебя мальчика? А если это она хотела от него мальчика? Типичный, по Фрейду, трансфер, перевертыш.

Какая же это любовь без лжи? Недаром одноклассник теперь ее подозревает, а она помалкивает или отрицает. Притворяшка! Ну, не ложь, так полуправда, как ее письмо с раскопа, где она глав­ного не договаривает, черное и белое не называет. Событие, о ко­тором трудно говорить и невозможно молчать. Лучше бы вовсе ничего не писала. А потом телеграмма: «Прости письмо». За что прощать письмо – исписанный ее мелким почерком голубой ли­сток из тетради с полупризнаниями? За проговор или за недого­вор? За что ее прощать, если ничего не было, кроме мимолетного, как она теперь говорит, поцелуя в щеку? И это все, чего тот доби­вался и добился? Он, при его опыте, – от нее, при ее неопытно­сти. К тому же, они пили молодое вино, а это ослабляет контроль над собой, тем более, когда оба хотят одного и того же.

И позже, замужем, она быстро пьянела и лезла целоваться с мужиками – из любви ко всему миру, как она объясняла, но ведь можно понять и по-другому. Каждый понимает в меру своей ис­порченности. Однажды ее взревновала жена их приятеля, когда, целуя того, сказала что-то вроде: «У, так бы…» Как шварцевская принцесса, а та, при ее невинности, могла ляпнуть черт знает что. Он всегда следил, чтобы она не назюзюкалась, и уводил ее из го­стей раньше, когда она была еще в кондиции. Из его более позд­них подозрений: было несколько случаев, когда она могла ему изменить, ничего не соображая по пьянке, когда тормоза не рабо­тают. Почему, кстати, в русском языке супружеская измена при­равнена к измене родине? И что хуже? С его несомненной точки зрения: ее измена – ему. Даже если она предшествовала их пол­ноценным физическим отношениям. Первопроходец не давал по­коя куда больше, чем синхронный, скажем, соперник, хотя спать с ней после него тоже не велика радость – все равно, что спать с ним. Когда он думал об этом, ему казалось, что он окунает член в чужую сперму. Как же отвратен циник Овидий в своих советах женщинам: «Что ты потеряешь, кроме того, что тебе придется подмыться?» А как это сочетается с представлением однокласс­ника о ее вагине, как о священном источнике любви?

Даже не сама измена – прошлое не могут изменить даже боги, а неправда, когда они знакомы с пятнадцати лет и пятнад­цать уже женаты. Жить не по лжи – вот чего он возжелал с опоз­данием на многие годы, а тогда он верил ей, как себе, ни малейших сомнений. Пусть не было ни кровинки при их первом соитии, но так сплошь и рядом. Это еще надо суметь – доносить девствен­ную плеву до первого сношения.

Сослагательный вопрос:

– Ладно, – говорит он. – А если бы чтó было, тогда или позже, ты бы мне сказала?

– Так ничего же не было.

– А если было бы?

– Не знаю, – честно говорит она, и его снова грызут со­мнения.

Тупик.

– Ты не обязана мне ни о чем говорить. Может быть, я и не стою правды.

Она промолчала, но странно как-то на него взглянула.

А хочет ли он знать правду?

Спустя какое-то время, киевский археолог нагрянул в Мо­скву, явился к ней на работу и показался таким отпетым провин­циалом в столице – она сама теперь удивлялась, чтó нашла в нем тогда на раскопе. Но почему он пришел к ней на работу, а не до­мой? Зачем приехал? Как разыскал? Здесь было над чем поразмыс­лить, одноклассник сходил с ума – а что, если киевлянин хотел выяснить, не его ли их сын? И почему она утверждает, что сын родился преждевременно, хотя он родился в срок, пусть и не ги­гантом, да так им и не стал? Но это уже полная бредятина – мо­жет, как и все остальные его предположения? Как ей удалось – если удалось – проскочить меж струями дождя – ливня! – и выйти сухой – и пушистой? Затейница! Она вынуждала своего одноклассника жить в гипотетической, виртуальной, многовари­антной действительности, и никакого выхода из этого лабиринта не было.

2.

Ох, уж эти мне одноклассники, одного из которых я знаю! Всё не так. Чего ерундить-то? С точностью до наоборот. Пора, наконец, автору признаться, что он принимал некоторое участие в этом сюжете. Пусть я блудяга и пи*деныш, но не такой отвяз­ный и отпетый, как думает ее муж, с которым я, слава богу, незна­ком в личку, хотя могу представить – как говорится, известно у кого, воображенье дорисует остальное. Конечно, еврей, но чтобы до такой степени! Говорю без предубеждений, хоть и отношусь к их роду-племени с прохладцей: чужие все-таки. Нет, в синагогах он не замечен, кипу не носит, даже что такое «миньян» не зна­ет – еврей изнутри со всеми вытекающими отсюда последстви­ями. Такие еще хуже, чем в ермолках. У тех, правда, раввин, соче­тая молодых, спрашивает, девственница ли невеста. А у него это в его генах. Зациклиться так на девственности может только еврей-одноклассник. Идефикс! Сантименты и сентименты. Чтобы так быть заточенным на целкомудрии – это в наше-то время! Ишь ты, целочку ему подавай. Клиника в голове, не иначе: в дурку!

Юлька, ее соседка по избе, была у меня сугубо для физиоло­гических отправлений, чтобы опорожниться, пусть она в меня и втюрилась – не она первая, не она последняя. На то и археоло­гические раскопки, чтобы давать себе волю и крутить романы со студентками. Дома, в Киеве, я тоже не промах, но под недреман­ным оком жены особо не разгуляешься. На эту юную и миловид­ную москвичку я сразу запал – интеллигентка, книгочейка, вита­ет в облаках. Офигел – таких у нас в Киеве нет. Да и в Москве, думаю, – диковина. У нас с ней всё с разговоров и началось: музы­ка, литература, живопись. Полный улет! Как там у Саши Черного?

Я имел для души

Дантистку с телом белее известки и мела,

А для тела –

Модистку с удивительно нежной душой.

Не хочу быть циничным, но известно, откуда ноги растут: cosi fan tutte. А она была готова к любви – в самый раз. Пусть и загнала всё это в подсознанку (от противного – терпеть не могла Фрейда, а тот разоблачал именно таких вот целочек). Бывают пе­риоды в жизни женщины – очень краткие, кстати – когда в ней всё расцветает для любви и все позволено: сил больше ждать и тер­петь мóчи нет. Плод вызрел и, если не взять, то перезреет и упа­дет на землю, а кому нужен паданец? Как там в «Цимбелине» все равно в чьем переводе: «Женщине впору тот придется, кто к ней в пору подберется».

Вот я и оказался нужным человеком в нуж­ное время. И в нужном месте: юг способствует скоропалительным романам – видалого мужика с такой вот неопытной, замкнутой и романтичной интроверткой, пусть физически она была в самом соку. Сейчас или никогда. Достаточно руку протянуть. Но не лапать с первой встречи. Это тебе не хухры-мухры. К такой подход нужен. Да и Юлька – помеха. Она сразу же приревновала к со­седке, что облегчило последовавшее объяснение. Какое мне дело до ее слез? Я – человек женатый, а с Юлькой – обычный коман­дировочный роман. Довольно труден был переход от одной к дру­гой, потому что спаривание с Юлькой было на глазах, точнее на ушах москвички, которая, хоть и притворялась спящей в сенях, но какой там сон под Юлькины вскрики и постанывания, а та явно из нимфоманок, и себя не сдерживала – тут и мертвый проснет­ся. Молчала поневоле, только когда делала мне минетики. Эвфе­мистически выражаясь, феллацио. Худшее, что может представить мужик, – это оргазм бабы во время минета, ха-ха!

Господи, в последние разы этой опостылой связи я закры­вал глаза и представлял себя с москвичкой, но та вела бы себя по- другому, какие там минеты, когда скорее всего еще нетронутая. Или нет? То есть да. Лучше бы да, то есть нет. Хотя иначе, как дев­ственницей, я ее почему-то не представлял, хоть и не актуал. Чуть не попался, когда лоханулся с этими игрушками, будь неладны: она задела рюкзак, они и выпали. Женатому могла бы сразу от во­рот поворот – она из таких. Странно, что ее не смущала Юлька, но та отбыла домой: с глаз долой – из сердца вон. Для нас обоих она просто перестала существовать.

Читателю интересно, чем всё это кончилось. Одноклассник окончательно шизанулся, всё не может представить себе, что жена впускала в себя не его одного. Что ж, незавидная роль жеребца-пробника, который обхаживает кобылу, и когда та уже готова, его отгоняют прочь и появляется конь-заводчик. Та же ситуация: же­ребец-одноклассник и е*ака-профи. Супер-овер-классифайд. Как я, например. Он ее подготовил – я должен был взять. Пожеребя­тились – и баста: пора переходить к делу. На сцену выходит Мэн. То есть я. Право первой ночи.

Признàюсь в двух вещах – противоположных. Во-первых, я и сам тогда подзалетел – втрескался. Во-вторых, мелькало и ка­рьерное соображение – перебраться из провинции в столицу, разведясь с женой и женившись на этой мечтательнице. Сколько можно прозябать в заштатном тогда Киеве? Матерь русских го­родов, ха-ха! Пусть и разнятся московская и киевская археологи­ческие школы – переучусь. Но главным все-таки было трахнуть ее – уж очень хотелось. А ей – нет? Что она – из другого теста?

Атаку повел осторожно – сначала подружиться, а потом переходить к решительным действиям. Сама должна дозреть. Да я и не был уверен в успехе: недотрога, мимоза, целка. Целка? Во всех наших посторонних разговорах ни о чем и обо всем присут­ствовал сексуальный подтекст, и если она этого не сознавала, то я – отлично. Да и она ни разу, что ли, не представляла меж нами иных отношений, окромя разговорных? А, представляя после на­ших «невинных» встреч, не трогала свои соски и гениталии? Не истязала сама себя? Если даже я онанировал, расставшись с ней, а она – нет?

Господи, как мне хотелось войти в нее, овладеть этим скорее всего нетронутым еще телом! Одноклассник не в счет, да я тогда и не подозревал о его существовании. А если бы знал? По­боку! Такие школьные романы чаще всего остаются в воспомина­ниях, а то и вовсе исчезают из памяти. Да и не преувеличиваем ли мы, мужичье, значение дефлорации для женщины? Наоборот! Так ли уж важно, кто первым вошел в нее и проложил путь другим? Вот у Льва Толстого читал про девицу, что она боялась и стыди­лась остаться девственницей. А моя москвичка? Ей это, правда, не грозило – даже у нас на раскопе вокруг нее крутилось мужичье. А там в Москве? Все-таки вряд ли девственница.

Пока я разрабатывал тактику, мы продолжали ходить вокруг да около. Пусть только не брешет – она меня первая поцеловала, когда уходила. В щеку. И убежала. Я – за ней. В хате, где снима­ла с Юлькой комнату, а теперь осталась одна – ее нет. Побегал, побегал – не люблю в прятки играть. Ищи ветра в поле. Пошел к себе и долго не мог заснуть. Будь чуть половчее, могло всё в ту ночь и произойти. Сноровки не хватило: мне бы ее задержать, об­нять, приласкать, пощупать – всё бы само пошло. Как по маслу. Что я, не знаю! Опять-таки, со мной редко случаются такие вот промашки. Ничего, завтра встретимся на раскопе.

Но завтра она даже на меня не глядела, а когда я подвалил, вела себя так, как будто ничего не произошло. А что в самом деле произошло? Ничего и не произошло. Всё впереди, хотя времени в обрез – через два дня я должен был уматывать в свой местеч­ковый Киев. Тем временем, другой ее ухажер, который копал на соседнем острове Березань, но уже отправился к себе в Питер, слал ей оттуда роскошные букеты и дефицитные коробки конфет, которыми – знал бы он! – она меня угощала. «Птичье моло­ко», например – таких тогда днем с огнем не сыщешь, он-то от­куда доставал? Однако такая стратагема с ней не срабатывала. А какая срабатывала, если даже моя дала сбой? Я надеялся нагнать время в оставшиеся дни.

Ввиду такого количества ухажеров (еще парень с ее курса), она среди деревенского бабья чуть ли не в блядях ходила. Как бы само собой, что кто бы к ней ни подваливал, она с каждым сно­шалась. Согласитесь, у меня здесь на кон поставлены сразу же две репутации: моя мужская и ее девичья. Не хочу ни сам фанфаро­нить, ни ее подводить. Если бы кончилось ничем – удар по моему мужскому самолюбию, опровержение моей самцовой сущности. А если бы чем – я не привык хвастать своими победами и ставить женщин под удар. Тем более, ее. Пусть я ведóм своим пенисом, как говорится, io e lui, но и моя порядочность при мне. Что было, то было, а чего не было – того не было. Без вариантов.

Вот почему как автор этого рассказа, будучи вдобавок его персонажем, я сейчас в сомнениях: как описать дальнейшее? Зна­ет ли читатель, что по первоначальному замыслу Анна Каренина не бросалась под поезд, а выходила замуж за Вронского, а Андрей Болконский и Петя Ростов остались живы? Авторский произвол? А как быть мне – утаить или сказать всю правду? И что такое вся правда? Я – не Пруст. Прошло столько лет – чтó сместилось, чтó позабыто. Вот одноклассник всё еще терзается и пытает ее, бедняжку, а помнит ли она сама, чем кончилась наша история? И была ли у нас с ней история? Как это говорится? «Да ничего между нами не было. Перепихнулись – и всех делов». Что значит одно, пусть даже первое, сношение в целой жизни женщины? По сравнению со всем остальным: любовь, замужество, материнство, работа, увлечения, путешествия? А было ли что еще в ее дальней­шей женской жизни – чего не знаю, того не знаю. Пусть одно­классник сам выясняет.

Это я всё теоретизирую, отбрасывая взгляд в прошлое на пятнадцать лет назад, через гераклитовы воды времени, кото­рые, хошь не хошь, текут в одном только направлении, и Днипро вспять не покатит назло пииту. Вопрос на засыпку: опровергнуть или подтвердить сомнения одноклассника? Или рассказать, как было на самом деле и что промеж нас случилось в эти два остав­шихся дня?

Она знала, когда я улетаю в Киев, но весь день бегала меня, как будто боялась, что я предъявлю кое-какие права и ей придется решиться. Когда я ей сказал про мальчика? В ка­кой момент? На следующий день, накануне моего отвала, поздно вечером, сама прибежала ко мне в избу. Сегодня или никогда. Я ее целовал, ласкал, стал раздевать – она не сопротивлялась. Лежит голая, сжав колени, точно труп. Вот тогда я и сказал, что хочу от нее мальчика, а она заплакала. Я ее успокаиваю, а она – еще пуще. Нет, не мещанский страх перед потерей девственности, а что-то другое, с чем в своей мужской практике я прежде не сталкивал­ся. И тут я просек: физически она была готова, а душевно – нет. Говорят, женские слезы возбуждают. Читал даже рассказ Влади­мира Соловьева под таким названием: «Женские слезы, женские чары…» Не знаю, не знаю. Слезы – нечто противоположное той сырости, что у них между ног, при всем влажном сходстве между ними. Что-то в этих влагах общее, хоть из разных мест. Раздеть женщину и не взять – нет, как-то это не по-мужски…

На следующий день, правда, я предлагал ей отправиться вме­сте в Киев и даже показывал два билета, но она сбежала. Засек ее на кладбище, но сделал вид, что не вижу. Насильно мил не будешь. Осечка в моем кобелином опыте?

А в Москву приехал, чтобы еще раз ее повидать. Ни замуже­ство, ни материнство ничуть не изменили. Как будто всё ещё дев­ственница, какой и была тогда на ольвийском лимане. Сводил ее в ресторан, но разговор как-то не клеился, словно и не было того лиманского лета. Пригласил к себе в номер, зная заранее, что нарвусь на отлуп. Так и есть – в столице чувствовал себя лохом.

Признаться? Единственая в моей жизни любовь. До сих пор не пойму, почему я тогда сплоховал. Будь спок, одноклассник: даже если она втрескалась в меня временно под влиянием обстоятельств, то любить – не любила.

Остальное не имеет значения. Разве в этом дело?