КОНТИНЕНТ - Новости и аналитика актуальных событий в мире, мнения и комментарии экспертов и обозревателей
…смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе.
Джон Донн
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
В тюремной регистрационной карточке Внутренней тюрьмы НКГБ СССР (Лубянки) значится, что Рауль Валленберг является “военнопленным” и что он “прибыл 6/2 1945 из Будапешта в рас[поряжение] ГУКР (Главного Управления КонтрРазведки) СМЕРШ”. В графе “Профессия (специальность)” написано: “Дипломатич[еский] надсмотр[щик]” – свидетельство о том, что не было уверенности в профессиональном статусе заключенного. Графа “Характер преступления” в карточке не заполнена.
Лубянка была следственной тюрьмой, где заключенный находился в ожидании суда, а не отбывал свой срок. Здесь находились особо важные заключенные. До октябрьского переворота 1917 года здание принадлежало страховой компании “Россия”, а после национализации она превратилась в штаб ВЧК. Это комплекс зданий с внутренним двором, где когда-то была гостиница, принадлежавшая страховой компании, который превратили во “внутреннюю тюрьму”) с 115 камерами, в которых могло содержаться до 500 заключенных. Так как здание в свое время было гостиницей, камеры отличались некоторым комфортом: там было центральное отопление, чистое белье, паркетные полы и настоящие кровати. Место для прогулок было устроено на крыше, но вид закрывали высокие стены. В подвалах находились помещения, специально приспособленные для пыток и расстрелов. Были пыточные камеры, в которых батареи раскалялись докрасна, и заключенные падали в обморок от теплового удара, или же температура, наоборот, понижалась до нуля. Стены тюрьмы были полыми, т.е. заключенные не могли пользоваться “тюремным телеграфом”, то есть перестукиваться. Они также не знали, в какой части тюрьмы находятся, потому что камеры были пронумерованы не последовательно, в произвольном порядке. Таким образом, на Лубянке заключенные были в надежной изоляции друг от друга [1].
На Лубянке Рауля Валленберга поместили в камеру №121 вместе с штурмбанфюрером СС Густавом Рихтером (с 6 февраля по 1 марта 1945 г.).
После перевода Рихтера в другую камеру, Валленберг оставался на Лубянке в камере №123 с оберфюрером СА Вилли Ределем (с 18 марта по 29 мая 1945 г.), а затем они оба были переведены 29 мая 1945 г. в Лефортовскую тюрьму
в камеру № 203. В Лефортово Валленберг и Редель оставались до 26 февраля 1947 г., а с 1 марта 1947 г. их вновь перевели на Лубянку (порядок их перемещения в камерах этой тюрьмы по архивным материалам точно определить невозможно, т.к. существовала практика с целью сокрытия пребывания в тюрьме некоторых лиц присваивать им вымышленные имена или номера). Однако, считается, что некоторое время – весной и летом 1947 г. – они содержались в камере №7 и Рауль Валленберг был т.н. номерным заключенным – “заключенным №7” [2]. Автор в статье [2] уже рассказал о сокамерниках Рауля Валленберга – штурмбанфюрере СС Густаве Рихтере и оберфюрере СА Вилли Ределе. Здесь же будет рассказано о корреспондентах Валленберга по тюремному телеграфу и о сокамерниках шофера Валленберга – Вильмоша Лангфельдера.
Первое свидетельство о пребывании Рауля Валленберга в заключении в СССР шведы получили еще в июне 1946 г. приблизительно одновременно с роковой беседой шведского посла в Москве Седерблума и Сталина 15 июня 1945 г. [3]. В это время советскими властями был освобожден из-под ареста шведский журналист Эдвард аф Сандеберг. Во время войны его корреспондентский пункт располагался в Берлине, и Сандеберг был арестован по подозрению в шпионаже. После возвращения домой в июне 1946 года, он рассказал историю своих злоключений в МИДе и сообщил, в частности, что во время своего заключения встречался с румынским и немецким военно-пленными, каждый из которых независимо друг от друга рассказывал ему о том, что слышал о сидящем в тюрьме шведским дипломатом по имени Валленберг. В то время, ничего не зная о Валленберге, Сандеберг не понимал значения сообщенных ими сведений. Но не поняли этого и чиновники МИДа, которые никак не отреагировали на переданную им информацию. Позже, узнав, что дело Валленберга представляет собой haut affaire (громкое дело), Сандеберг напечатал в газете статью о нем, но и она осталась чиновниками МИДа не замеченной. “Румын, упомянутый Сандебергом, так и пропал в безвестности, но немец, которого звали Эрхард Хилле, после массового освобождения военнопленных в середине 1955 года вернулся на родину. Рассказанное им точно подтверждало историю, изложенную Сандебергом девятью годами ранее. Сам Сандеберг считает, что безразличное отношение министерских чиновников к тому, что он сообщил, объяснялось позицией министра иностранных дел Эстена Ундена, считавшего его нацистским приспешником, пытавшимся своими выдумками внести раздор между СССР и Швецией. Действительно, Унден отзывался о Сандеберге, как об «этом нацисте». По заявлению же самого Сандеберга, «нацистом он никогда не был, и это легко проверить». Только в мае 1949 года, по просьбе более молодых и энергичных старших чиновников министерства, Сандеберга пригласили для официального интервью” [4].
Интерьер тюрьмы ЛубянкиКак уже было сказано, Рауля Валленберга перевели из Лубянке в Лефортово 29 мая 1945 г. “Тюрьма Лефортово была сверхсекретной. В ней содержалось примерно шестьсот заключенных, обычно по трое в камере. Каждая камера была снабжена глазком, в который с промежутком в две-три минуты заглядывал кто-нибудь из четырех патрулирующих по этажу охранников. Газеты не разрешались, зато имелась библиотека из книг только на русском языке. Заключенные не имели возможности видеть еще кого-нибудь, кроме своих сокамерников. Внутренний двор тюрьмы был разбит на небольшие, разделенные стенами секции, так что даже двадцатиминутная прогулка, проводившаяся раз в день, проходила в полной изоляции. Не могли заключенные и видеть друг друга издали, когда выходили из камер или входили в них. Чтобы избежать этого, расположение камер в горизонтальной плоскости повторяло очертания буквы К, а охранники для предотвращения случайных встреч при конвоировании на прогулку или с допроса использовали сложную систему сигнализации флагами. Кроме того, тюремный распорядок запрещал заключенным общаться любыми другими способами, одним из которых был тюремный телеграф, весьма популярный метод связи, по крайней мере, во время пребывания в тюрьме Валленберга” [4].
“Тюремные будни были одинаковыми что в Лефортово, что на Лубянке. В 6:00 или 6:30 подъем, в 7:00 завтрак, состоящий из чая, хлеба и нескольких кусочков сахара. В 10:00–10:30 некоторым категориям заключенных, в том числе дипломатам, полагалась дополнительно каша. Обед (суп и кашу) давали в 13:00–14:00, а ужин (также состоящий из каши) в 18:00–19:00. Так же как на Лубянке, заключенные имели право на ежедневную 20-минутную прогулку в тюремном прогулочном дворике, но это право часто не соблюдалось – ограничивались несколькими прогулками в неделю. В Лефортово тоже была библиотека с литературой на русском языке и душ, находившийся на первом этаже. Раз в десять дней выдавалось нижнее белье и постельные принадлежности. Были аптека и врачи, в том числе стоматолог. В остальном условия в Лефортово были значительно хуже, чем на Лубянке. Камеры маленькие, 3 × 2,4 м, то есть около 7 кв. м. Основную часть пространства занимали нары и стол шириной 50 см. Поскольку нары были размером 1 × 2 м, в камере с двумя спальными местами оставалось каких-нибудь пара квадратных метров свободной площади. Возле двери располагались ведро-параша и раковина с проточной водой. Окно зарешечено и закрыто сверху металлическим щитком, так что свет проникал только снизу. Если бы не свет, горевший днем и ночью, в камере царил бы вечный полумрак. Толстые стены сложены из оштукатуренного красного кирпича. Пол каменный, холодный. Итальянский дипломат Клаудио де Мор, сидевший в Лефортово в то же время, что и Валленберг, с ужасом вспоминал условия в этой тюрьме: грязь, плесень, вонь, холод – зимой температура в помещении не выше плюс пяти, – прогулки во дворике в 30-градусный мороз в рванье и худых ботинках, пища, состоящая в основном из каши и кислой капусты” [1].
Условия в Лефортово были значительно хуже, чем на Лубянке. Лефортово выгодно отличалось лишь одним: местные заключенные могли общаться друг с другом путем перестукивания (стены не были полыми). “Кроме того, в летнее время на верхних этажах тюрьмы в водопроводных трубах из-за недостаточного напора часто не было воды. Открыв краны, заключенные, чьи камеры питались от одного водопровода, могли использовать трубы в качестве своеобразного телефона и говорить друг с другом. Заключенные камеры № 203 Валленберг и Редель могли общаться со своими соседями и перестукиванием, и по водопроводным трубам. В банные дни, находясь в душе, заключенные могли еще и прокричать друг другу свою фамилию, а иногда даже обменяться несколькими словами” [1, 2].
Самая простая система тюремного телеграфа называлась “дурацкой” и предполагала составление слов при помощи громоздкого кода: один удар означал букву А, два удара букву В и т. д. Более сложный вариант представлял собой пятизначную систему. В нем из латинского алфавита исключалась буква W, в то время как остающиеся двадцать пять букв образовывали простую квадратную сетку:
Квадратная буквенная табличкаЧтобы передать букву, сначала выстукивалось число на горизонтальной оси, а затем, после паузы, – на вертикальной. Три удара, за которыми следовали пять, означали букву X. Изредка заключенные пользовались и азбукой Морзе. Тюремный телеграф был строго запрещен, а охранники заглядывали в глазки каждые две или три минуты, поэтому перестукивались с большими предосторожностями. “Чтобы скрыть свое занятие, заключенный обычно садился на кровать и держал в одной руке, имитируя чтение, раскрытую книгу. Другой рукой, спрятанной за спину, он держал подходящий предмет – чаще всего зубную щетку — и стучал ею об стену. Нередко заключенные вынимали руку из рукава, придавая ему естественное положение, и таким образом обманывали охранников. Но существовали и другие опасности. Время от времени советская секретная полиция, чтобы знать о том, что происходит в камерах, помешала в них осведомителей. Поэтому, не будучи уверенными в сокамерниках, заключенные никогда телеграфом не пользовались, и каждая камера имела свои условные позывные, которыми обозначала себя, чтобы партнер по контакту не попал в ловушку, общаясь с охраной. Таким образом, перестукивание было процессом трудоемким и довольно рискованным. Но в советских тюрьмах заключенные располагали массой времени. Валленберг, во всяком случае, в начале своего заключения, считался ‘мастером перестукивания'” [4].
Впервые на Западе узнали о тюремном телеграфе Лефортово от Клаудио де Мора, бывшего атташе по культуре в итальянском посольстве в Мадриде. В последние дни войны де Мор служил в итальянском посольстве в Софии и был взят в плен советскими войсками в сентябре 1944 года. В середине 1951 года он и пять других итальянцев были обменены русскими на шесть итальянских коммунистов, сидевших в тюрьме в Италии… Ги фон Дардель немедленно отправился в Рим, чтобы получить от де Мора более подробные сведения. Полученная информация быстро привела его к дверям МИДа, пославшего, в свою очередь, старшего полицейского офицера Отто Даниельссона в Рим для снятия с де Мора официальных показаний. Итальянец рассказал, как однажды ночью в конце апреля 1945 года он и двое других дипломатов, сидевших вместе в камере №152 в тюрьме Лефортово, услышали шум, сопровождающий вселение в соседнюю камеру №151 новых постояльцев. “Однажды рано утром, вскоре после этого, мы услышали, как наши новые соседи из камеры №151 перестукиваются с кем-то при помощи тюремного кода… Позже мы вступили с камерой №151 в прямой контакт и узнали, что один из сидевших в ней был немецким дипломатом по имени Вилли Рёдль, а другой — шведским дипломатом Раулем Валленбергом…” Впоследствии, как рассказывал де Мор, он с сокамерниками долгое время регулярно перестукивался с Валленбергом и Рёдлем. Потом в их общении наступил перерыв, пока они не установили с ними новый контакт после того, как Рёдля и Валленберга перевели в камеру №203, расположенную непосредственно над прежней камерой №151. Контакты продолжались, согласно показаниям де Мора, до апреля 1948 года ” [4].
В 1955 году канцлер ФРГ Конрад Аденауэр принял предложение о поездке в Москву в связи с проблемой немецких военнопленных, все еще удерживаемых советской стороной. До конца 1949 года было репатриировано около двух миллионов военнопленных; оставались те, кто получил длительные сроки заключения, но приговорам советских военных трибуналов либо за совершенные ими в период войны тяжкие преступления, либо за «антисоветскую деятельность» (излишне откровенные высказывания по поводу тягот лагерной жизни). Именно эта последняя категория и представляла собой проблему. После смерти Сталина советское руководство начало ее решать. Часть заключенных была амнистирована и передана властям ГДР. Оставалось еще около десяти тысяч продолжавших отбывать свои сроки. Еще в июле 1955 года Центральный Комитет КПСС принял секретное решение освободить «осужденных преступников» в качестве жеста доброй воли в связи с предстоящим приездом западногерманского канцлера (тот, разумеется, об этом не знал).
Камера № 203 в Лефортово, в которой Валленберг сиделПереговоры шли шесть дней. “Было много длинных и бессвязных речей и пара-другая драматических сцен; во время одной из таковых Хрущев замахнулся на Аденауэра кулаком, а тот ответил столь же красноречивым жестом. Удивительно, что проблема, о которой Аденауэр говорил как о главной цели своего визита – репатриация немецких военнопленных, – почти не упоминалась в ходе официальных бесед. Когда она была затронута, Булганин отрезал: никаких военнопленных в Советском Союзе нет; остались только обычные преступники, получившие от советского правосудия то, что они вполне заслужили. Лишь в самый последний день пребывания западно-германской делегации в СССР на заключительном приеме в Кремле тот же Булганин “неожиданно и как будто движимый каким-то внутренним импульсом” подошел к Аденауэру и предложил ему сделку: пусть Аденауэр напишет ему официальное письмо с просьбой об установлении дипломатических отношений, и тогда “мы отдадим их вам всех — всех до единого! В недельный срок! Даю вам честное слово!” …освобождение “военных преступников” было для советской стороны уже решенным делом, и речь шла лишь о выборе наиболее подходящего момента, чтобы выбросить на стол эту козырную карту” [5].
Итак, после визита Аденауэра в Москву, через десять лет после окончания войны, из СССР на родину началось массовое возвращение немецких и австрийских военнопленных. “Настороженные свидетельствами де Мора, референты МИДа Швеции внимательно наблюдали за их потоком, надеясь отыскать среди возвращавшихся тех, кто мог бы видеть Валленберга или общаться с ним. Лица, желавшие что-либо сообщить о нем, опрашивались согласно специально разработанной специалистами строгой методике. Показания из вторых рук из рассмотрения исключались. Учитывалась только информация, полученная в результате прямых контактов с Валленбергом или его шофером Лангфельдером. Показания одних опрашиваемых другим опрашиваемым не сообщались. Каждый свидетель приводился к присяге, а все собранные данные подвергались строгой проверке ветераном-следователем Отто Даниельссоном” [4]. Так были выявлены те, кто сидел в одной камере с Раулем Валленбергом и с его шофером Вильмошем Лангфельдером или слышали о них благодаря тюремному телеграфу Лефортово. Официальные показания 19 человек вошли в Белую книгу, изданную шведским правительством в 1957 г. Приведем наиболее ценные и
достоверные из них согласно [4,1].
Генеральный секретарь немецкого научного института в Бухаресте до плена после 23 августа 1944 г. (даты падения режима Иона Антонеску в Румынии). Общался с Валленбергом по тюремному телеграфу. Карл Зупприан сидел в камере Лефортово с итальянцем де Мором и еще с одним итальянцем по имени Рончи. Начиная с середины апреля он часто перестукивался с Вилли Ределем, которого знал по Бухаресту, и с Валленбергом, сокамерником Ределя. Как раз Редель и сообщил Зупприану о Валленберге. Согласно свидетельству Зупприана, он очень удивился тому, что швед сидит в советской тюрьме, и попросил Ределя, чтобы избежать ошибки, подтвердить это. Редель свое сообщение подтвердил.
Майор германского генерального штаба, также попавший в плен в Бухаресте. «Разговаривал» с Ределем и Валленбергом также с помощью тюремного телеграфа на немецком языке. Вместо адреса Валленберг сообщил ему название банка Валленбергов в Стокгольме. Редель сказал ему, что обрывок бумаги с подписью Валленберга и его адресом, спрятанные у него в рукаве за подкладкой, нашла и отняла охрана. Фон Хинкельдей сообщил также, что Валленберг рассказывал ему о своих неоднократных протестах по поводу задержания и о напрасных просьбах связаться со шведским посольством или Красным Крестом. Он сказал, что отказывается давать показания, аргументируя свой отказ дипломатическим статусом. Фон Хинкельдей запомнил также последнее сообщение от Валленберга: «Нас куда-то забирают», но по прошествии столь долгого времени не смог точно восстановить в памяти, когда это произошло.
Атташе по науке при германском посольстве в Бухаресте, был взят в плен 1 сентября 1944 года. Он рассказывал, что установил контакт с Валленбергом и Ределем с конца 1945 года, когда те занимали камеру, находившуюся над камерой Валленштейна в Лефортово. Валленштейн сообщил, что хорошо помнит то время, поскольку Валленберг намеревался подать письменный протест против своего заключения. Он не знал, кому его следовало направлять, и советовался по этому поводу с Валленштейном. Перестукиваясь, они согласились, что лучше всего послать протест лично Сталину и написать по-французски. Валленштейн предложил ему использовать форму обращения “M. le President” (Г-н Президент), а когда Валленберг спросил, как вежливее письмо закончить, он посоветовал, что самым лучшим оборотом было бы “agr u ez, M. le President, a l’expression de mes trus hautes considerations” (Примите, г-н Президент, выражение моего глубочайшего уважения). Валленштейн утверждал, что Валленберг написал эту апелляцию и передал ее охраннику. По собственному опыту ему было известно, что такие протесты обычно доходили до адресата.
Бывший экономический советник германского посольства в Бухаресте. Сидел с Валленштейном в камере №105, которая находилась под камерой Валленберга и Ределя (№203) правее нее. Ренсингхофф сообщил, что между ними установился очень оживленный контакт, они перестукивались ежедневно. Редель и Валленберг охотно пользовались тюремным телеграфом. Валленберг рассказал Ренсингхоффу о своей деятельности в Будапеште и о своем плене. В качестве адреса он назвал просто “Стокгольм”. Первое время они в основном занимались составлением на французском языке заявления, в котором Валленберг ссылался на свой дипломатический статус и просил о встрече с представителями шведского посольства или Красного Креста.. Летом 1946 года Валленберг обратился к Сталину (к сожалению, неизвестно было ли это до роковой встречи Сталина и Седерблума 15 июня 1946 г. или после), требуя, чтобы ему дали возможность связаться со шведским посольством в Москве. Через некоторое время Валленбергу сообщили, что его письмо доставлено адресату. Вскоре после того, как Редель и Валленберг были переведены из своей камеры, Валленберга вызвали на допрос. После допроса Валленберг отстучал Ренсингхоффу, что допрашивавший его следователь назвал дело Валленберга “политическим” и заявил, что Валленберг должен доказать свою невиновность. Согласно Ренсингхоффу, следователь сказал Валленбергу, что самое лучшее доказательство вины Валленберга – это тот факт, что ни шведское посольство в Москве, ни шведское правительство ничего для него не сделали. Валленберг просил, чтобы его связали со шведским посольством или с организацией Красного Креста или чтобы ему, по крайней мере, разрешили написать по одному из этих адресов, но ему отказали. Были ли слова следователя элементом психологической обработки, или же он знал, что шведское посольство списало Валленберга как погибшего, выяснить невозможно. Во всяком случае, воздействие такого замечания на душевное состояние заключенного было губительным. Согласно Ренсингхоффу, Валленберг во время другого допроса спросил следователя, состоится ли над ним суд, и ему ответили, что “по политическим причинам его никогда не будут судить”. В последний раз Валленберг связался с Ренсингхоффом, насколько последний помнил, осенью 1946 года и кратко сообщил: “Нас отсюда забирают”. Вслед за этим последовали звуки, похожие на удары кулака по стене, после чего Валленберга и его сокамерника, по-видимому, увели.
Еще один бывший служащий германского посольства в Бухаресте. Он находился в камере №202 в Лефортово с сентября 1946 года по май 1948-го. В соседней с ним камере №203 сидели Валленберг и Редель. Бергеман показал, что общался с ними при помощи перестукивания, пока их обоих не перевели в другую камеру, что, как он думает, произошло между мартом и маем 1947 года. Бергеман вспоминал, что Валленберг перестукивался мастерски, на прекрасном немецком языке. Когда он хотел обратиться к ним, он всегда стучал пять раз подряд перед тем, как начать. Рауль Валленберг хотел провести переговоры с советскими властями об улучшении условий для еврейского населения и добиться, чтобы посольский квартал больше не обстреливался. Однако в тех штабах, с которыми он вошел в контакт, объясняли, что они не могут дать подобный приказ, и посоветовали ему обратиться непосредственно к маршалу Малиновскому. Затем он и Лангфельдер были арестованы НКВД.
Из сокамерников Валленберга вышел из ГУЛАГа и смог рассказать о нем только один человек (Густав Рихтер [2]); из тех, кто сидел с его шофером Лангфельдером, домой вернулось трое.
Полковник вермахта, взятый в плен в мае 1945 года. Он сообщил, что Лангфельдер присоединился к нему в камере №105 в Лефортово в ноябре 1945 года и сидел с ним, пока Кичман не был переведен оттуда в начале декабря. В своих показаниях, данных вскоре после освобождения в середине 1955 года, Кичман описывает Лангфельдера как «хорошо сложенного мужчину ростом около 172 сантиметров с рыжевато-белокурыми волосами и носом с горбинкой. Ему было где-то от тридцати до тридцати пяти лет. От Лангфельдера Кичман впервые узнал о шведском дипломате Валленберге.
Подобно всем, вступавшим в прямой контакт с Лангфельдером или Валленбергом или слышавшим о них от других заключенных, Кичмана вызывали, по его словам, на допрос 27 июля 1947 года. Его попросили назвать всех, с кем он сидел в одной камере. Когда он упомянул имя Лангфельдера, следователь спросил, что он ему рассказывал. После того как Кичман пересказал от него услышанное, допрашивавший полковник НКВД спросил, кому он рассказывал о Лангфельдере. После допроса Кичмана подвергли одиночному заключению, в котором он просидел до 23 февраля 1948 года.
Капрал вермахта, взятый в плен в январе 1945 года. Он сидел в камере №105 в Лефортово. В феврале 1956 года он рассказал, что 22 марта 1945 года в его камеру поселили венгерского гражданина по имени Вильмош Лангфельдер. Хилле описывает Лангфельдера примерно в тех же словах, что и Кичман: как и в прежнем случае, новый сокамерник сообщил ему, что он — квалифицированный инженер и что его семья владеет в Будапеште мукомольным заводом. Он рассказывал Хилле о совершенных им вместе с Валленбергом подвигах и об их аресте. По словам Хилле, Лангфельдер описывал ему, как они были арестованы майором НКВД через три или четыре дня после того, как они доложили о себе русским. Позже их повезли по железной дороге через Румынию в Москву, где доставили в тюрьму на Лубянке 6 февраля 1945 года. Лангфельдер рассказывал Хилле, что его перевели в Лефортово 18 марта и что после трех дней, проведенных в одиночке, его поместили в камеру №105. Хилле просидел вместе с Лангфельдером до 6 апреля, после чего его перевели в Бутырскую тюрьму. Более Лангфельдера он не видел, но, как он сказал, позже, в другие годы, встречал заключенных, сидевших с Лангфельдером.
Одним из тех, кто сидел в разное время и с Лангфельдером и с Валленбергом, был заключенный по имени Ганс Лойда, рассказавший Хилле в 1946 году, когда они оба находились в лагере неподалеку от Красногорска, что после того, как Лангфельдера перевели 18 марта из камеры на Лубянке, где они вместе сидели, на его место поселили Валленберга. «Валленберг был хороший сокамерник, — рассказывал Лойда Хилле, — он просил тюремного офицера передавать свою норму сигарет Лангфельдеру». Лойда сообщал Хилле, что Валленберга вызывали на допросы несколько раз. Швед жаловался, он считал, что у русских нет никаких причин держать его. Он даже убеждал их, что представлял их интересы в Будапеште, но они не хотели верить. Следователи говорили, что Валленберг — это богатый шведский капиталист, а тогда с чего ему делать что-то для русских? В середине мая 1945 года, сообщал Лойда Хилле, его, Валленберга и Ределя (третьего сокамерника) увезли с Лубянки в автофургоне. Лойда видел, как Валленберга и Ределя увозили в Лефортово, в то время как его самого отправили в Бутырки.
Капрал-телеграфист при германской военной разведке в Румынии. Был взят в плен в августе 1944 года. Хубер сообщил, что сидел в Лефортово в середине апреля 1945 года в одной камере с Лангфельдером. Он дал описание Лангфельдера, близкое к тому, которое давали Кичман и Хилле, за исключением одного — Хубер утверждал, что Лангфельдер носил бороду.
Описывая в марте 1956 года свою историю, Хубер вспомнил версию, которую дал Лангфельдер их с Валленбергом аресту. Валленберг и Лангфельдер хотели вступить в контакт с советским командованием, чтобы организовать помощь евреям будапештских гетто, поэтому они отправились в штаб-квартиру русских в автомобиле. На улицах по-прежнему стреляли, и они ехали медленно, то и дело останавливаясь, чтобы прятаться от обстрела в домах. Позже их остановили советские солдаты, которые заставили их выйти из машины и, чтобы они не смогли сбежать, прокололи шины. Валленберг показал им дипломатические документы и попросил отвести к старшему офицеру. Вместо этого их передали НКВД и недолго держали во временно обустроенной советскими военными тюрьме в Будапеште. Затем, в сопровождении офицера и четырех солдат, их повезли поездом в Москву через Румынию. Из рассказа Хубера следует, что Лангфельдер добавил к описанию поездки одну деталь — они останавливались в пути в городе под названием Яссы, где им разрешили пообедать в ресторане «Лютер». В Москве, как и в Будапеште, им говорили, что они не находятся под арестом, а взяты под стражу с целью их же охраны. По прибытии в советскую столицу им даже разрешили ознакомительную поездку на московском метро, прежде чем привели пешком в тюрьму на Лубянку. В тюрьме их разделили. Лангфельдер рассказывал, что их обоих впоследствии обвинили в шпионаже в пользу США и, возможно, Великобритании тоже. Как и другие сокамерники Лангфельдера и Валленберга, Хубер сообщил, что его тоже внезапно вызвали на допрос «однажды вечером в конце июля 1947» и попросили назвать имена заключенных, с которыми он сидел в одной камере. Когда он
упомянул имя Лангфельдера, ему стали задавать вопросы. «Они касались Валленберга и того, что Лангфельдер рассказывал мне о нем», – свидетельствовал Хубер. После допроса его, подобно другим, посадили в одиночку, где он пробыл до апреля следующего года. Позже в тюрьме, как сообщил Хубер, он встретился в Бутырках с Хилле, а также с финном по имени Пелконен. Последний, сидевший с Лангфельдером в Лефортово в 1945 году, был впоследствии допрошен и тоже подвергнут одиночному заключению.
«Хотя в показаниях пленных есть расхождения, в основном они касаются только дат. Намного важнее, что все они рисуют удивительно связную историю ареста и заключения Валленберга, хотя русские сделали все возможное, чтобы сведения о нем не просочились наружу. Допрос заключенных в июле 1947 года и их последующее одиночное заключение показывают, как отмечено в докладе МИД Швеции, что “русские власти желали, насколько возможно, предотвратить распространение информации о Валленберге”» [4].
Лишь получив эту информацию, шведы почувствовали, что они вправе направить Кремлю резкую ноту. Стало ясно, что русские держали Валленберга в тюрьме по подозрению в шпионаже. В новой шведской ноте от 10 марта 1956 года говорилось: “Произошла ужасная трагедия: Рауль Валленберг, сделавший героический личный вклад в спасение людей, в число которых входили также неевреи, социалисты и коммунисты, был заподозрен в шпионаже и арестован”. Нота содержала еще один аргумент – заключение, подписанное судьями Верховного суда Швеции Рудольфом Экманом и Эриком Линдом, в котором утверждалось, что добытые к тому времени новые свидетельские показания не оставляют сомнений: после взятия под стражу в 1945 году Валленберг находился в заключении в Советском Союзе [4].
По настоянию Рудольфа Филиппа (активиста «комитетов Валленберга») в заявление судей — еще до того, как нота была вручена русским, — была внесена существенная поправка. Первоначально судьи заверяли, что изученные ими свидетельские показания доказывают, что до февраля 1947 года Валленберг оставался жив. Филипп разъяснил, насколько это может оказаться опасным — дать понять русским, что твердая уверенность шведов относительно судьбы Валленберга распространяется только на период до 1947 года. Он говорил, что бывали случаи, когда русские отвечали на запросы относительно пропавших без вести свидетельствами о смерти, удостоверявшими, что данное лицо умерло после того, как его видели в последний раз. В ноте от 10 марта с приложенным к ней судейским заявлением говорилось, что переданные русским новые данные позволяют им найти Валленберга и вернуть его домой, — тактичная формулировка, допускающая совершение ошибки в прошлом, которую теперь не поздно поправить [4].
Эти факты, изложенные во врученной лично заместителю министра иностранных дел Валериану Зорину ноте, на позицию русских нисколько не повлияли. Вместо этого, всего через девять дней, русские передали шведам полностью негативный ответ. Русские еще раз повторили, что проведенное «тщательное расследование» в очередной раз подтвердило: ни в прошлом, ни в настоящем Валленберга в России не было и нет. Советские власти добавляли к этому, что они не считают надежными свидетелями «военных преступников», чьи показания так разительно расходятся с результатами их собственного «тщательного расследования». Напрашивался законный вопрос: почему же неисправимые нацисты выбрали столь странный метод клеветы на Советский Союз, как заступничество за человека, который, по их же собственному признанию, расстраивал нацистские планы, спасая евреев? [4].
В пасхальные дни 1956 года шведский премьер-министр Таге Эрландер совершил официальный визит в Москву для переговоров с преемниками Сталина, первым секретарем ЦК Коммунистической партии Никитой Хрущевым, председателем Совета министров Николаем Булганиным и министром иностранных дел Вячеславом Молотовым.
Когда Эрландер поднял вопрос о Валленберге при встрече с Хрущевым и другими, он получил ставший уже стандартным ответ; советские лидеры по-прежнему придерживались версии Вышинского (1947 год) о том, что Валленберга в Советском Союзе нет и никогда не было. Эрландер тем не менее продолжал настаивать и передал русским копии свидетельских показаний, по крохам собиравшихся в течение многих лет. Эрландер тщательно отобрал их, отсеяв показания свидетелей, которые имели друзей или родственников, находившихся за «железным занавесом», или другие материалы, которые — если бы русские вдруг решили их использовать — могли вызвать серьезные последствия для отдельных лиц. В любом случае предъявленного материала было достаточно, чтобы оценить дело prima facie (с первого взгляда). В коммюнике, опубликованном 5 апреля, в конце визита, констатировалось, что русские согласны изучить полученные документы и, если бы Валленберг оказался в Советском Союзе, «естественно», позволить ему вернуться домой. 14 июля советский посол Родионов известил МИД Швеции, что результаты нового проводимого в Советском Союзе расследования могут быть «скоро получены». Прошло два месяца, но ответа не поступало. Шведы направили в Советский Союз письмо с резким напоминанием, в котором указывали, что прошло уже полгода после того, как советское руководство обещало им провести провести расследование, в котором были бы учтены новые, полученные ими от шведов свидетельские показания. Через два месяца шведы послали еще одно напоминание, в котором выражали «удивление и разочарование» тем, что советское обещание до сих пор не выполнено. Миновали еще два месяца. И вот наконец-то… шведы получили ответ. Этим ответом был «меморандум Громыко», послание, переданное им заместителем министра иностранных дел Андреем Громыко 6 февраля 1957 г. [4]. Этот документ остается по сегодняшний день официальной версией РФ по делу Валленберга!
Таким образом, тюремный телеграф Лефортово сыграл очень важную роль.
Не будь его, не было бы и «меморандума Громыко» (свидетельства Густава Рихтера, настоящего военного преступника, к тому же находившегося с ним в течение лишь трех недель, а также свидетельств сокамерников Лангфельдера – венгерского (не шведского!) гражданина было бы совершенно недостаточно). А это могло привести к тому, что и во времена перестройки руководство КГБ сообщило бы Горбачеву, вслед за Вышинским, что Валленберга в СССР не было и он им НЕИЗВЕСТЕН…
Евгений Перельройзен
ЛИТЕРАТУРА
Эта рассылка с самыми интересными материалами с нашего сайта. Она приходит к вам на e-mail каждый день по утрам.