Владимир Соловьев | Тройная дефлорация

Очередная (шестая) глава романа-трактата Владимира Соловьева “КОТ ШРЁДИНГЕРА”. В течение ближайших недель у читателя есть возможность прочесть всю эту предсказательную книгу с легко угадываемым прототипом.

Один, два, три! – как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, Архангелу и Б-гу.
Гаврилиада

Не пора ли, наконец, застенчивому, но и лукавому (без нарциссизма, надеюсь, но эготисту, а кто нет?) автору перестать выглядывать из-за кулис в разных масках и предстать перед зрителем-читателем описываемой драмы с открытым забралом? Терять ему больше нечего в Городе, где в противоположность глобальному царству неограниченной свободы – Долой стыд! – возник вопрос почище быть или не быть, а именно: Кто мы в этой мировой паутине – пауки или мухи? То есть никакой альтернативы, или-или, а потому наш чудесатый Губер, которому прочили Тысячелетний, его именем названный – а что, разве не прецедент 300-летный дом Романовых? кой-какой опыт у нашего народа с его крепостническим менталитетом имеется – добился сначала подчищенного, отцензурированного Интернета, а потом и вовсе отключил его, и взамен создал суверенный Интернет без никакой щелочки из вольного мира каменщиков, а тем более в обратном направлении, превратив Сеть еще в один зомби-ящик, хотя и так доху*ща, и доведя до изумительного совершенства the art of humiliation, пусть даже путем небольшой войнушки, как допускал этот эсхатолог и катастрофист в своей программе-минимум, а по-нашему, по-русски искусство мертвечины и смертоубийства, которое коснулось, не могло не коснуться в конце концов его самого.

Все дело в авторских сумлениях, опять-таки гамлетова толка, а куда мне от них деться – не попусту ли я трачу теперь время и талант, объясняя демосу-охлосу моего Города систему его мышления, благодаря которой и стала возможна наша слоновая башня власти, а фрейдистских вымыслов, домыслов и умыслов все-таки избежим: не всякая вертикаль и все-такое прочее. Сигара – это просто сигара. Знаю, чуть ли не всякий писатель-психоаналитик от Гессе до Набокова, да хоть Софокл с Шекспиром, пусть и не дожили сотни и тысячи лет до вселенского учителя, начинает с мысленной или гласной анафемы ему, а кончает верноподанным его глобального Зазеркалья.

Ломлюсь в открытые ворота вплоть до «Читал ли царь Эдип Фрейда?» либо «Сегодня мы больше нуждаемся в шекспировском истолковании Фрейда, чем в дальнейшей фрейдистской интерпретации Шекспира» – мало не покажется! В том смысле, что я – не исключение. Другой вопрос: нуждается ли наше городское быдло в быдлологии, а дегенераты – в дегенерологии? Тем более, ни к чему мой художественный трактат никому за крепостными стенами нашего островного Города, который он изолировал от мира и прибрал к ногтю. А если бы у него вышло с реконкистой и русской весной? Иначе эта модель правления – местного, местнического, местечкового значения и пользования. Вопрос о читательской аудитории остается открытым. Чувствую себя профессором Мориарти, который написал великую книгу по математике, но не нашлось ни одного математика его уровня, который мог написать на нее рецензию. При такой профессиональной невостребованности, ему ничего не оставалось, как нырнуть в подземный мир криминала, где его ждало всеобщее признание, включая конгениального ему Шерлок Холмса. А для кого я так расстарался, альтруист клятый? Для гипотетического потомства?

И, как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.

Прекрасный стих, но почему никто не обращает внимания на то, что единственный друг великого Баратынского не был его читателем? Только через несколько поколений Бродский поставил Баратынского выше Пушкина.

Лучшим читателем этой книги был он сам, а не взращенное им отребье. Зря что ли я лепил, хоть и недовылепил из него Государя, пусть и городского масштаба. Мой выбор – признáюсь снова – в том числе, что без припизди: чистокровка. Антисемитизм тогда пошел на спад, дорога была открыта всем, однако не на самый верх. Даже в городских масштабах, не говоря про общенациональные, о которых я тогда не помышлял. Или помышлял? Теперь иное дело: еврейство – не препятствие, а приоритет. Так мне сказали, когда явились с предложением, а я пытался уклониться, как Троцкий в пользу полукровки Бланка – Ульянова. В обгон сюжета.

На первых порах он был податлив – скорее как пластелин, чем глина. Схватывал на лету. Tabula rasa. Я сдал его с рук на руки государству – армии, гэбухе, универу, куда он поступил с моей отмашки. Хоть я и продолжал менторствовать, наталкиваясь на все большее сопротивление, когда мы вышли на карьерную прямую и не в моих силах было противостоять своре его пиявочных советников. Нет, не Жуковский, а Сенека, упаси меня, Боже, от его судьбы. Промеж он чуть было не увел у меня бабу, но не увел же, пусть и с начинкой – двойной. Если я еще жив, то благодаря лично ему и нашим с ним семейным узам. Политическое убийство в нашем Городе в его каденцию превратилось из утилитарного явления в рутинное.

Нет, конечно, убийцей он был не от/по рождению – привет Чезаре Ломброзо. Не растекаясь по древу, сошлюсь на авраамические религии. В отличие от своих кузенов христиан, которые унаследовали от иудеев все Писание, включая моральную систему, муслимы позаимствовали у избранного народа одни только сказки и притчи на манер «Тысячи и одной ночи», переименовав библейских героев на свой лад и очистив оригинал от этической шелухи. Разница между переписчиками и эпигонами. Вот и он счел мораль морализаторством и освободил себя от любых нравственных обязательств и табу, а не просто вошел во вкус, испробовав крови, хотя и это. По сути, он и есть магометанин, а не христианин – правоверный, а не православный. Другой вопрос, так ли велика разница между православием и правоверием?

Вернусь, однако, к герою моей книги как ее читателю, которому, судя по всему, не суждено ее дочитать. А мне – дописать? Читатель помнит – или не помнит, так я напомню – наш с ним разговор и его возражения против карикатуры, и мой ему ответ, что карикатура может быть портретно точна: Не сделай меня глупее, чем я есть – А если я сделаю тебя умнее, чем ты есть? Последнему соблазну я и поддался – не для того, чтобы ему угодить, подобно проектировщику его тысячелетнего рейха, который начал за упокой, с рискового пассажа о его смерти, разговоры о которой принадлежали к самым табуированным объектам в нашем Городе, зато кончил временным бессмертием, пусть не его лично, но выстроенной им политической модели, адекватной сокровенной сути глубинного нашего народа, доподлинно будто бы известной автору.

Общественный договор между Губером и подвластным ему народом взамен выборной демократии. Воображаемый глубинный народ заместо реального глубинного государства: Deep People vs Deep State.

Дальше больше: единовластие автор выводил из единобожия с ссылкой на пророка Исайю – «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия» (Ис.45:7) и пророка Моисея – «Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю; и никто не избавит от руки Моей» (Втор. 32: 39). Это было что-то новенькое – и уподобление властителя Б-гу, и признание за ним, как и за Б-гом, не только добра, но и зла, а дальше уже по Иову: Добро мы приемлем от властителя, а зла принимать не будем?

Железная логика, согласись, читатель, пусть и не по Гегелю, но бери выше, а выше Его логики быть не может по определению. А всякие там к добру и злу постыдно равнодушны отнесем к лирике, ибо тиран, как и Б-г, который тоже тиран, – по ту сторону добра и зла.

Лизнул аж до самых гланд. Нет, конечно, на серого кардинала этот злой чечен, оказавшийся в его окружении после того, как питерскую братву наш Губер внезапно, под видом борьбы с коррупцией, поменял на кавказскую, не тянул и обеспечил себе благополучие не в тысячелетнем рейхе, а в самое ближайшее время, бахвал от неуверенности в завтрашнем дне, потому как трон зашатался, и закрытые опросы, которые до Губера не доходили, ему говорили только то, что он хотел услышать, опустились до исторического минимума, а то и вовсе ниже плинтуса. Мне ли не знать?

Усложняя его образ, я исходил не из меркантильных соображений или чтобы не прослыть охальником, но токмо по художественной нужде: глупый герой оглупляет автора и его произведение. А сейчас и вовсе у меня не с чем сравнить в связи с его преждевременной, пусть и запоздалой, да все еще под вопросом кончиной. Я писал с натуры, а кончаю по памяти: любой мемуар – ложь поневоле: лжемемуар. Я не мемуарист и даже не меморист, а мнемозинист. Хотя, конечно, касаемо Мнемозины, когда притекла, а когда не притекла усладить мои страданья.

Ну да, симулякр: копия с несуществующего оригинала. С прекратившего свое существование не по своей воле. Или по своей? Или по моей? Я говорю не только о литературном персонаже, который оборвал поводок и вырвался на волю, но о самом себе. Пора признаться: мой главный герой – автор. И в нашем скорее семейном, чем любовном, треугольнике мои с ней отношения заслуживают более пристального внимания, чем

мои – с ним. Ввиду их глубинности и сокровенности хотя бы. Выходим на иной уровень. Не вверх, а в глубину. Гиссарлык. Главное не сподобиться Генриху Шлиману и не проскочить искомый уровень. Где ты, моя вожделенная Троя?

Вот ведь даже моя уже в возрасте девочка, сокрытая из перестраховки или подстраховки с моих очей в неведомом голландском городе Смилде ее любовником, а может и синьором, даже она сумлевалась в моем его знании, как, впрочем, и в моем знании ее самое, хоть знакóм с ней с сопливого ее возраста.

– Ты уверен, что любишь меня?

– Спрашиваешь!

– Ты уверен, что любишь меня? – уточняла она на энном году нашего бездетного (близняшки не в счет) брака. – Мне кажется, ты совсем меня не знаешь. Ты измышлил меня и любишь созданный образ. Как и его. Эманация твоего сознания, ха-ха!

– Подсознания. Так точнее. Беда моего самоуверенного рацио, что в него контрабандой вмешалась подкорка и опрокинула мои планы. Имперский замес от беса.

– Не усложняй, ты в нем круто ошибся, несмотря на вашу закадычность – до неразличимости. Вот он и вырвался на волю, доказывая свою сингулярность. Протеже – да, но не твой альтер эго. Как и я – не твоя альтра. Ты все еще держишь меня за несмышленую девчонку, которую крышевал, но не докрышевал. А я другая и была другой с самого начала. Даже сексуально, если это тебя так волнует.

На столе у меня фотка, где три велосипедистки, с трудом сдерживая своих рогатых коней, позируют перед камерой, а скорее перед телефоном, у двух младшеньких вид рассеянный, когда на уме совсем другое, зато старшенькая смотрит в упор на меня, хотя на самом деле в объектив неведомого мне фотографа из города Смилде, куда припрятал высокопоставленный папаша этих глуповатых на вид и на самом деле девиц с ветром в голове, хоть и дующем в определенном и ни в каком другом направлении – из опасения как бы чего и прочее. Вместе с моей женой, которой он н*еб этих пустоголовеньких близняшек, можно сказать, у меня на глазах. А если бы даже у меня на глазах в самом что ни есть прямом смысле, что я мог сделать? И дело не только в поучительной истории с Тиресием, который палкой разогнал ебу*ихся змей, за что был наказан богами, и те превратили его на семь лет в женщину: его пример – другим наука, потому как еб*я священное дело, и прерывать ее – тягчайший грех. Да и кто бы решился, я в последнюю очередь, хотя видеть мою любимую девочку ебом*ю или ебущ*ю – сил нет даже представить такое.

Изменяешь любимому мужу
С нелюбимым любовником ты.

А если муж вообще не вписывается в любовный треугольник? Да хоть пятиугольник? Количество, превышающее двух, уже не имеет значения. Я это понял, когда она, наконец, раскололась. Я из нее не тянул – сама. Можно ревновать к одному, но никак не больше.

Как ты могла?
Как ты могла!
Как ты могла.

Ты утешила меня и утишила мою ревность к первопроходцу.

Так ли это, что ревность родится вместе с любовью, но не всегда умирает с ней? Есть ли ревность мера любви, а не безумие, которое позволяет мне считать себя счастливым, несмотря на приносимые страдания? Мазохизм? Не без того. Счастье без явных признаков счастья? Зря я, что ли, петлял, пытая ее, но не допытываясь до главного, на этом моем пути осторожного дознания. Почему я алкал признания и страшился его? Почему предпочитал невнятицу правде? Сколько раз я останавливал тебя, когда ты готова была расколоться. На этом пути дознания меня ждал еще не один сюрприз, но один – большой-пребольшой, который и вовсе загнал меня в тупик. Своим признанием ты избавила меня от ревности, но и лишила счастья.

Так из-за чего я столько страдал? Изначально по собственной дурости.

Из чего я исходил в своих с тобой гамлетовых томлениях, сомнениях и промедлениях? Причин тому множество, последняя из них – твое возрастное несовершеннолетие при очевидной половозрелости, мне ли не знать, когда к вящему обоюдному удовольствию я перещупал и перецеловал все твои укромины, живого места не оставил?

В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Репетициями и ограничилось, увы мне!

Да, боялся причинить тебе боль при первом соитии, а мой друг не побоялся, будучи животным и действуя по естеству. И ты по естеству, и вовлечь его в действо-естество оказалось много проще, чем меня. Или я не животное, а из породы уродов? По любому, я не стал бы набрасываться на тебя как зверь, чего ты, может и ждала, а действовал со всеми предосторожностями, ожидая специального приглашения – и дождался, когда ты силой втянула меня в себя: глубже! С чего и началось наше нерушимое, до твоего исчезновения, соитие. Нет, ты распахнула передо мой не врата в свое тело, но в иной, неведомый мир, прекраснее которого нет и не будет.

А если бы что пошло не так, вынул, ретировался и бежал с поля боя. Нет, конечно, я не очень верил во все эти мещанские побасенки о море разливанном и дикой боли при первом соитии, а тем более, когда я и ты сама перещупали там у тебя и давно уже лишили этой жалкой дырявчатой перепонки. Скорее боялся вспугнуть тебя психологически, а еще больше лишить некой девичьей целости, целокупности, за которую полюбил с первого взгляда и до сих пор люблю, хотя давно уже нет ни целокупности, а теперь и тебя уже нет. Отсутствие есть присутствие? В смысле расстояние дает толчок воображению и еще больше напрягает наше либидо? «Хочу тебя, как простая баба», пишет мне таинственная незнакомка из голландского города Смилде. То есть хочу тебя, а не кого попадя – в опровержение твоей теории обезличенного секса с кем попадя. Она из тех, кто наговаривает на себя. Или никого путёвого нет рядом? Ау, моя девочка…

Мы все были девственниками, или казались ими, но я остался девственником на всю жизнь. В разном смысле. «Ты хочешь быть целкой в публичном доме»?» – сказал он, когда я отказался от одного его деликатного поручения. От другого не отказался – чем это кончилось? Расскажу, если решусь. А Гамлет девственник? В любом случае, он не хочет лишить девства Офелию, а та ни о чем больше думать не может и топится, так не оттрахнутая Гамлетом. На его совести. А Таня Ларина: «То воля неба: я – твоя»? А Кити, брошенная Вронским ради Карениной, как она стыдится своего девства и боится остаться христовой невестой? Стыдятся девства, а не блядства. «Осторожней, пожалуйста, там у меня так устроено», – вместо того, чтобы признаться, что целка в свои двадцать четыре. Я и осторожничал. Да, в твое отсутствие погуливал. Не так чтобы сильно. Да и не так часто мы отсутствовали друг от друга. И не так долго, как сейчас. Даже если мое либидо качало права, так причиной тому – наша с тобой регулярная половая жизнь, а причина причины – моя в тебя влюбленность и твое обезличенное нимфоманство. Любила ли ты меня? Разве что отраженно – моя любовь к тебе бумерангом возвращалась ко мне. См. эпиграфные слова Пруста, так и обозначим – теория бумеранга.

Замужем перебесилась, не блудила. Насколько я знаю, а знать это не дано никакому мужу (в обоем смысле). Упрекала меня в отсутствии у тебя романов: из-за того, что мы ебе*ся без продыху, а для романа нужен хоть какой половой голод. Нет, к нему я больше не ревновал – порукой не она, а он. А помимо него в мое отсутствие? Мои разовые тебе измены были отравлены ревностью: трахая случайную партнершу, я живо представлял, как моя любимая трахает случайного партнера. А сейчас, когда ты в далеком Смилде? Ты не из тех, кто простаивает. Вот почему я пока что блюл себя – не блудил. Даже в случае невольного сближения с матерью его сына – да, той самой Дивой. То есть в моем фантазийном представлении не давал тебе повода вести себя аналогично. Наивняк!

Чего не понимаю, так это мужской напор – ни сам по себе, ни как оправдание девичьей слабины. Овидий с его советами? Наука не любви, а обольщения, которая позднее понадобилась ему в обработке быдла? Эх, куда меня занесло и что не дает покоя, а не девичьи экскьюзы. А что такое мужской напор, не очень и понимал – ни тогда, ни теперь. Не знал, что такое. Насильник как коплексант? Да и вообще все эти киношные страсти-мордасти.

Меня милый не еб*т,
К свадьбе целку бережет.
Ах ты, мать твою ети,
Где ж мне целочку найти?

Нафталин, да? Мой точный портрет без никакой иронии. С подлинным верно.

Последний наш с тобой разговор перед твоим внезапным отвалом в голландский город Смилде.

Зачем я вовлек его в наши с тобой прогулки? Дух просветительства? Невозможность эстетики без политики? Ты оживилась при одном воспоминании.

– Отпад, жесть, круть – твоя феня.

– А потом еще круче, когда ты сношалась с нами одновременно.

– А что, я бы не прочь! Все-таки не одновременно, а с некоторым промежутком, – говорит моя блядовитая супруга. – Два – это не рекорд. У Маши, вот, три подряд, –

– У какой еще Маши?

– Здрасьте, я ваша тетя. Не ты ли нам с ним рассказывал о троекратном девстве Святой Девы по испанскому поверью? А твоя любимая поэма у родоначальника. Все уши нам прожужжал, просвещая и развращая.

Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! Как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, Архангелу и Б-гу».

– На свою голову! Имею в виду – просветил.

– А развратил?

– Кто кого? Формулировка у родоначальника не точная: в один и тот же день не Мария досталась им, а Марии достались Лукавый, Архангел и Б-г. Как это ей не лень! Не тогда ли у тебя возникла идея трахаться с обоими?

– Раньше. Почему нет? Это был райский день в раю.

– О чем ты?

– О той нашей поездке в Нарву и Ивангород. Как у Марии, но минус один.

– Три целки в твоем раю.

– Три целки? – спрашиваешь ты.

Три целки, из которых один/одна не целка. Но кто мог думать?

– Кто был первым? – спрашиваю я.

– Почем я знаю? – Вопросом на вопрос. – Столько воды утекло, – мечтательно говоришь ты. – Во многом знании много печали.

– Утоли моя печали.

– Не утолю. У тебя фейковые воспоминания. Иллюзия памяти. Если ты даже не подозревал, что я одновременно с тобой и с ним.

– Подозревал, но не мог представить. Это было выше моего понимания. Не укладывалось в голове. До сих пор.

– От подозрения к прозрению. Тебя никто не обманывал. Я не лгала тебе, а просто молчала.

– Ложь путем умолчания?

– Ложь во спасение.

Она, что, меня дразнит? Что было на самом деле? Или, действительно, сама не помнит? Это для меня твоя дефлорация – событие мирового значения, а для тебя: «А что было? Ничего не было». У тебя все чаще провалы в памяти. Или это рекреационная память? Отбор и отсев в угоду самой себе? Подсознательное самоугождение? Да я и сам уже не уверен, когда у нас это случилось первый раз. Какой из меня сыскарь? Я помню то, чего не было, а оно было на самом деле. Прошлое тонет в тумане. Зато ночью оно является мне явью. Кто был первач? Я откупорил эту бутылку, но кто сделал первый глоток. Эликсир любви. Выдумщица. Как отличить правду от вымысла? Как отделить личное, субъективное, воображаемое, фантазийное от реального?

– Да, какой из него абьюзер, паче альфач! Рохля, как и ты, но без гамлетовых выкрутасов. Как-то само собой вышло, с ним, с тобой, ничего не помню, пьяная в дымину. Чистая физиология, случайная связь, спьяну, на автопилоте, – утешаешь ты меня теперь, вертая назад время. Кентавриха и есть: ниже пояса – все дьяволово. Там ад и мрак, там серная геенна смердит, и жжет, и губит. Вот за что мы их и любим. Я – тебя – до смерти.

– У тебя был выбор.

– Ты думаешь? Это у вас с ним был выбор. Ты выбрал роль Гамлета и до сих пор не вышел из роли: помесь нерешительности со злопамятством. Со мной, с ним, во всем. Безволие. Есть медицинский термин, забыла.

– Абулия.

– Вот именно. Вы с Гамлетом, оба-два – абулисты.

– Не Гамлет, а лох. Упустил момент. Шизанул и лоханулся.

– А Гамлет не лох?

– Хуже: уёбок. Два уёбка: мы с Гамлетом. Но у того хоть был под рукой Призрак:

Цель моего прихода – вдунуть жизнь

В твою почти остывшую готовность.

– И на чем же ты, бедняжка, ёбнулся? – улыбаешься ты.

– Если надо объяснять, то не надо объяснять. Я тебя добивался, а добился он.

– Добились оба. Какая разница, кто из вас первый, когда это произошло с разницей в полчаса. Я уж не говорю, что меня не надо было добиваться. Ты, что, забыл, как мы на берегу для согреву пили что попадя, водку мешали с текилой.

От меня ты скрывала ваши с ним отношения, а от него наши? Теперь ты оправдываешься: «Но ты ведь не спрашивал». Как я мог спрашивать, когда ни о чем не подозревал? А потом, подозревая, не решался в это поверить, а тем более спросить. От него ко мне, от меня к нему? Или в обратном порядке? Сначала тайком, а потом в открытую, тебе это нравилось. А нам? Я зациклился на целиннике, а потому это меня не так чтобы очень цепляло. Собственнические инстинкты мне чужды. От тебя не убудет. Как и от каждого из нас. Меня, наоборот, смущало, что этот еба*ьный перепетуум мобиле без божества без вдохновенья не способен оценить, как ты прекрасна именно в еб*е. Эрекция без эякуляции: редко стреляет, но метко. Двойняшки – плод автоматического секса без никакого вдохновения. А мне никогда не привыкнуть к твоим раздвинутым коленям. Передо мной, тем более – перед другим. Чудо из чудес. Когда до меня доходит, я тут же кончаю.

Каково слушать ложь, зная правду?

– Со мной в гостинице ты была трезвой.

– Да? Выветрилось. Дождь, ветер, душ.

– То есть ему ты дала пьяной, а мне трезвой?

– Не лови меня на слове. Чистая случайность! Кто попался первым. Хочешь знать правду – инициатива была моя.

– Тогда почему ты не проявила эту свою инициативу со мной?

– Ты был неприступен, что твой Моссад. Ты, что, забыл, как заводил себя и меня, а потом, в апогее, кончал себе в кулак, приводя меня в отчаяние.

– Ладно, первый раз спьяну, а потом?

– А что потом? Суп с котом.

– Ненавижу эти твои мещанские присловья.

– Это ты меня ненавидишь. То любишь, то ненавидишь. Какая есть. Хочешь знать, как я дошла до такой жизни? Сама к нему явилась. Трезвая. Он очень удивился – не ожидал. Думал, сделались – и дело с концом. А потом уже по инерции.

– Это когда у нас с тобой?

– Ну да. А что? Занятие, согласись, приятное все равно с кем. Привычка свыше нам дана и все такое. Уже не могла без этого. Секс как таковой, ничего больше. Это я его использовала, а не он меня. Ты же меня знаешь, сексоголичка как есть, а тогда и вовсе ненасытная – сколько не еби*ь, все мало. Твой присказ: как наеб*ть ненаёб*ваемое? Думать ни о чем больше не могла. Как чокнутая. Пусть и физиологическое несоответствие – завести его трудновато. Отлынивал. К тому же – не поверишь – брезглив. С самого первого раза, когда у меня пара капель менструальной крови, он решил, что целку мне сломал, долго потом отмывал свой член, как леди Макбет руки. И каждый раз, когда я лезла к нему, а у меня менструация еще не кончилась или только начиналась. Ты совсем другой – вот даже несколько раз слизывал у меня там кровь. А он вообще крови пугается, хоть у него ее по локоть, говорят. Тогда у меня с нед*ёба характер стал портиться. Не смейся, вас двоих мне было мало. А ребеночков таки наеб*и. Я хотела на абортаж, а он – ни в какую. Как и ты. Обрадовался? Скорее удивился, но сразу предложил жениться. Как порядочный человек… Дальше сам знаешь. Я вышла за тебя. Ты лучше.

– Ну да! Из всех твоих друзей у тебя самый большой.

– Ты не в ладах с реальностью: тебе нужен идеал, а я баба. Собака на сене – вот ты кто: ни себе, ни людям. Как твои предки выражались?

– Не сотвори себе кумира.

– Вот! Ты ревнуешь или завидуешь? Ты ревнуешь к нему или к его пенису? У тебя не хуже.

– К его семени.

– Ну ты даешь! К сперматозоиду? Чей оказался удачливее?

– К его сперме. Все равно, кто на*б тебе твоих близняшек. А то, что обрызгал твои чресла своей гадючьей спермой.

– Гадюка?

– Гад.

– А если бы в презике, то ОК?

– Да. Пожалуй, да. Как представлю твое влагалище до краев залитое его малофейкой, по ногам течет, простыню хоть выжимай… Фу!

– У тебя богатое воображение, без тормозов. Мне едино, чья сперма. Я же говорю, с ним это было только один раз. Что в презике, что без – редко доводит до конца. С одной стороны, хорошо, меньше шансов залететь, а с другой – острое ощущение недостачи, недобора, какой-то неполноценный акт. Пере*б и одновременно недо*б. Перелет – недолет. Это с тобой хоть простыни выжимай. Ты хоть понимаешь, что такое жажда? Как пустыне. Что во рту, что там. Нет, там – сильней.

– Танталовы муки, – говорю я.

В деревянное ухо. Даже не переспрашивает.

– Потому и ненавижу презики. Главный недостаток мастурбации, что всухую. Знаю, что говорю – я была неистовой мастурбанткой – а кто нет? – да и сейчас еще время от времени, тайком от тебя. Самоуслаждение. А с ним всегда в сухую. Даждь нам днесь. Кроме того раза. Физически мне тогда уже без разницы, с кем из вас, лишь бы скорее. Заждалась.

– Засиделась в девках? Хранить свое девство стало невмоготу? Анахронизм, да? Девственность нынче не в цене. Целкомудрие – извращение. И прочее.

– Это ты сказал. Я этот вариант с тобой проигрывала чуть не с первой нашей встречи.

– Ну, ты даешь. Ты же тогда совсем малявка была. Еще до менархе.

– Менархе, – передразнивает она меня. – Слóва в простоте не скажешь. Для секса месячные необязательны. У нас пубертат раньше наступает, чем у вас. А сколько мне было, когда ты сунул руку мне под майку и сжал мою грудь?

– Инстинкт. Я сам тогда испугался и руку выдернул.

– Ну и дурак, что выдернул. А я балдела и ждала, что дальше. Ты сам сказал: инстинкт. У бабы по самой ее природе в разы сильнее, чем у мужика. Ты что забыл, как мы с тобой рано начали рукоблудить, а ты всё тянул, одни только поцелуйчики, обнимки и ощупы. Всю перещупал, будто врач, а не мужик. А замуж бы не пошла, если б не вляпалась, сам знаешь. Для еб*и созрела, для замужества – нет. Похоть замучила, нестерпимый там зуд, течка и жажда, гормональный дисбаланс, крыша поехала. Извелась вся.

– Секс-зависимость, как у непорочной девы?

Оставляя без внимания мою реплику:

– Наши с тобой и потом с ним втроем предсексуальные игры дико распаляли, но и только, что мне оставалось? самообслуга? И наша совместная поездка в его Нарву. Весна, хожу голая, сама от себя возбуждаюсь, там течка, в крови адреналин, трусь обо что попадя. Вот и взяла и инициативу в свои руки и изнасиловала вас одного за другим. Да хоть трех, в таком была состоянии! Сама удивлялась: зачем мне он, когда у меня есть ты? А он просто воспользовался моментом, застал врасплох, родные нарвские стены в помощь, мужской напор. Не пускать же мне дело на самотек. Что ж мне так и ходить недоуестествленной? Обхохочешься. Он был твой прокси – представляла тебя, и удивлялась, что он это он, а не ты. Взаимозаменяемы. Как-то так.

– Мужской напор или женский напор? – помалкиваю я. – Бессознательный флирт, не заметила, как трусы сами слетели. Вокруг да около. О чем она? До или после? Измена – или предизмена? Кто ее распечатал – я или он? Он или я? После меня хоть потоп?

Потянуло к русскому? Или все-таки к ровеснику? Я об этом уже писал другими словами. Я был старше вас обоих. Ненамного, но в том нашем юношеском возрасте пара-тройка лет значила куда больше, чем теперь. Потому я и был с тобой нерешителен, что мне семнадцать, а тебе четырнадцать. Ты права: баба физиологичней мужика, как ей и положено природой, но откуда мне тогда знать? В физическом смысле мы все тогда, казалось мне, были невинны, но во всем остальном я был невиннее вас обоих, хоть и старше: он – циничнее, ты – искушеннее. Если поместить нас на сексушной шкале, то я посередке: у него темперамент близок к нулевому, зато ты гиперсекси – в твоем неудержном, неуемном аппетите убедился на личном опыте – и до сих пор. Инициатива всегда твоя, но и я безотказен. Половая аддикция, сексуальная зависимость, амок. Похоть сама по себе без никакого конкретного объекта. Любит саму любовь, зато к партнеру дышит ровно.

Сколько раз все это слышу, но с вариантами – они-то и не дают мне покоя. Который выбрать, когда каждый неправдоподобен. То есть правдоподобен, но не правдив. Или правдив, но только частично – что-то ты не договариваешь. Недоговоры – черного и белого не называть, да и нет не говорить. Ты меняешь версии, редактируя прошлое и отпуская мне истину по каплям, как он нам. Сказка – ложь да в ней намек – эти намеки я пытался разгадать с помощью твоих проговоров, привет, дедушка Зигги.

Двойничество. Две Афродиты – дневная и ночная, светлая и черная. Афродита Мелайнис – ночная, черная, плетущая во мраке сеть обманов.

Этот наш с тобой разговор без начала и без конца, мы вели его всю нашу жизнь с тех пор как я женился на тебе с начинкой незнамо от кого. Тогда незнамо. Ты сама не знала. Или говорила, что не знала? Это резюме всех наших с тобой разговоров и одновременно наш последний разговор.

– Хочешь знать правду?

– Я и так догадываюсь.

– Нет, не кто был первым – это пустячок.

– Пустячок?

– Ну да. Право синьора, которое тебя так цепляет. У тебя цепкая память.

– Захламленная. А что не пустячок?

– Все познается в сравнении.

– В сравнении с чем?

– С зачатием.

– Это совпало?

– Сам знаешь, с первого раза редко кто залетает.

– А с какого?

– Не смейся. Ты думаешь я помню, кто был первым? Кто из вас был первым, – уточняешь ты. – Я и не заметила, как стала женщиной. Потому что женщиной была с малолетства.

Почему уходит от ответа: он или я? Кто был первым. Мне это никогда не узнать. Скорее он расколется, чем она. Физических знаков девства я не обнаружил. А он? Два вопроса: кто был первым? И с кем ей было лучше? Почему ему это все равно, а мне нет?

– С кем было лучше?

– Не сравнивала. Может, с самой собой?

– Ты меня спрашиваешь?

– А кого мне еще спрашивать? С кого мне спрашивать? Ты всегда был для меня как старший брат.

– У тебя и без меня есть старший брат.

– Был.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты умный, а не тонкий. Другой бы давно догадался. Девка порченная. Надеюсь, к инцестному предтече ты ревновать не будешь? Безгрешный грех.

– Сколько тебе было?

– Восемь, а ему шестнадцать.

– Он тебя изнасиловал? Спаивал? Харрасил? Совратил?

– Еще чего! Зачем все драматизировать? По взаимной договоренности, встречному желанию и к обоюдному удовольствию. Все произошло самым натуральным образом. В роли насильника выступала я. Как и с вами. А здесь из чистого любопытства. Проснулась, а он сидит на кровати весь красный и дрочит. Самоуслаждается. Страшно смотреть. И смешно. Ну я и прыг к нему. Потом спрашиваю: «Ну что, приятнее в руку или в меня».

– Все вы одинаковы – от Евы до Франчески. Тебя включая. Сначала совратила брата, потом меня и его. Или в обратном порядке – его и меня.

– А что Франческа? Это те великие влюбленные Паоло и Франческа?

– Оба попали в ад за сладострастие, где их и встречает Данте и особенно жесток к Франческе за проявленную инициативу.

– Еще бы! Это за то, что ему не дала Беатриче. Жалкий мизогин!

– И долго у вас с братаном тянулось?

– Года три, наверное. Пока он не женился. Не то чтобы я ему надоела, но он стал тяготиться. Не мною, а нашей связью. А может и мною. Я, конечно, психанула. Какие скандалы закатывала. Дом стоял на ушах. Мать ничего не понимала. Думала, это я по детской дурости, а я по женской дури. Ну, в самом деле, лишиться родного, законного, привычного, под боком ебар*. Мне казалось, что у меня все права на него, естественные права, как и у него на меня: брат и сестра. Ну да, собственнический инстинкт по родству, по крови. Что твоя ревность в сравнении с той моей? Детские игры. Хочешь знать, у нас это продолжалось и после, как та потаскушка охмурила его и захомутила. Но без прежней регулярности, к сожалению. Его на двоих не хватало. Со мной скорее по привычке. Из жалости. Типа рецидива. Правда, когда они нае*ли ребеночка, и пузо у нее росло не по дням, а по часам, наш с ним естественно-противоестественный роман возобновился. Недолгая такая вспышка. А потом был ты. Как и брат, старше меня. Брат тоже был девственником. Мы все тогда были девственниками. Как давно это было! И быльем поросло. Если бы не ты, я бы совсем спятила. Для тебя я была девочка, а я уже без этого не могла. Ну и измучил ты меня своим воздержанием.

– И когда мы с тобой встретились?

– Нет, тогда завязала. По обоюдному согласию. Родив мне племянничка, она быстро восстановила свою сексуальную форму и боевую готовность, а ты стал для меня старшим братом со всеми братскими функциями. Так я думала, но ты ни в какую. Я для тебя была сопливка.

– Откуда мне было знать, что ты уже опытная девочка.

– Вот я и говорю: умный, но не тонкий

– У нас, немцев, нет пальцев для нюансов.

– А у вас, евреев, ум подавляет инстинкт.

– Ну да! У Левитана, Писсаро, Мендельсона, Бергсона, Пастернака – несть им числа евреям-интуитивистам.

– Я говорю про общие свойства, а ты ссылаешься на индивидуальные.

– Не будем профанировать еврейский топик. Треплют, кому не лень.

– А русский?

– Тебе было с ним хорошо?

– Мне с любым хорошо. Секс сам по себе, независимо от партнера. Любой секс с кем попадя хорош по определению разве не так? Сам знаешь, обожаю секс. О, это сладкое слово еб*я, как твой приятель сказал. За одно это ему след памятник при жизни поставить. По мне, нет ничего слаще.

– В дополнение к тому, что сказал Вова: слаще еб*и и лютей ревности нет ничего. Пересказываю своими словами.

– Опять тянешь на себя одеяло.

– А куда мне его тянуть?

– У тебя одно на уме, а у меня другое. Да, я такая. И другой стать не собираюсь и не могу. Не желаю. И ты меня любишь такую, а другую разлюбишь. А ты не обожаешь секс? Глянуть на меня спокойно не можешь. Виагру принимаешь?

– Ты – моя виагра.

– Знаю. А по-честному – тебе, правдолюбу – братишка остался на недосягаемой высоте. В воспоминании. Дело не в нем, а во мне. Девчоночье любопытство, девичья похоть, инцест-табу, запретный плод. Скрывались, как подпольщики, мамитка за нами подслеживала, подозревала. Знаешь, какие риски? Если застукает на месте преступления. Было пару раз. Тоже возбуждало. Я же ребенок была, для меня игра, хотя не только, врать не буду. А кому как не родному брату подготовить несмышленышу-сестренку к будущей жизни. У нас все тогда сошлось, сцепилось намертво.

– А потом потянуло к ровеснику?

– Дурень ты, хоть и умник. Ничегошеньки не понял. А еще адепт Фрейда! Какое там ровесничесто! Все по аналогии. Вселенский учитель двойку бы тебе влепил. Ты как старший брат, а ему было столько, сколько тебе, когда у нас с тобой все началось. У нас с ним кончилось, а с тобой началось. Без перерыва. И даже похож немного. Вот я и разрывалась между вами как двумя подобиями. А нарвский паренек с боку припека, ты его сам мне подсунул, вот он и попал под раздачу, твое доверенное лицо, твой двойник. Дрочила под тебя, а ебл*сь с ним.

– Дрочила под него, а ебл*сь со мной?

– Вряд ли. Не помню. Не все ли теперь равно, кто из вас был первым, когда никто из вас не был первым. А ревновать к инцестному целиннику, надеюсь, не станешь, хотя с тебя станет. У меня целка тогда еще не выросла, если хочешь знать. Говорю тебе, ничего такого не почувствовала. Так, легкое неудобство, несоответствие размеров, но вагина эластична и приспособляема, а потом все перекрыла жгучая такая, обморочная услада от еб*и.

Эти разговоры действуют на нас возбуждающе и кончаются понятно чем. Вот и сейчас в наш последний день вместе. Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит…

– Сейчас-то что? Ты же сам знаешь – он никогда не был ни моим другом, ни моим врагом.

Медленно возвращаюсь к жизни после малой смерти. О чем она?

– Enemies to frenemies? – спрашиваю я невпопад.

– Или наоборот, как у тебя. Ты не знаешь его.

Это из какого-то нашего прежнего – или вечного – разговора.

Как все переплелось, спуталось в нашей изначальной жизни – истоки будущих невзгод в нашем Городе. Прошу прощения за повтор, параллельные линии сходятся в неэвклидовой геометрии. Как и по жизни. В нашем случае им неизбежно предстоит сойтись. Гром и молния!

Ты права: я не знал его. В своей смерти он предстал передо мной совсем иным, чем я его знал. То есть не знал.

А знаю ли я доподлинно, как он умер, удушенный поясом от своего банного халата? Да, инстрангуляция, она же – асфиксия. И да, и нет. Как он любил бряцать оружием массового уничтожения, а умер, сжимая тот самый наган, который выловил в детстве из Обводного канала. Все произошло на моих глазах. При моем участии? Я никогда не был в гласной ему оппозиции. Вот два мема под и про меня: идешь на поводу – не бей копытом или у меня есть свое мнение, но я с ним не согласен. В смысле, правдолюб, но не правдоруб, разве что наедине с ним, что случалось все реже и реже. Виной всему Гамлет, роль которого я играл всю мою жизнь, проигрывая из-за него собственную жизнь. Моя решительность в тот момент была от противного – насилие в противоположность Гамлетовой нерешительности, который, выражаясь словами того же автора, но в другом сочинении, слишком пропитан молоком сердечных чувств, чтобы действовать. В той ситуации ни у кого не было выхода – не только у меня. У меня, у него, у его сына, у телохранителей. Я предупреждал его: Quis custodiet ipsos custodies? Что творится в черепушках у сторожей, и кто их устережет? Что спрашивает Гамлет у Иорика, держа в руках его череп? Своя своих не узнаша? Была ли его гибель неизбежна?

Кто-то должен был погибнуть в той битве, где смешались в кучу кони, люди – Олегов конь, впрочем, отсутствовал. Погиб, взбунтовав против созданной им самим системы. Обрушил ее на себя, как назорей Самсон храм филистимлян. Погиб ли вместе с ним возведенный им храм власти, созданный им лично для себя, но пригодный, по мнению его приспешников, для любого, кто займет его трон. Да хоть меня взять, но это опережая сюжет на неделю-другую после его смерти. Он был из тех, кого никто не любит, он знал это сызмала, а потому взялся за невозможное – привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов. Что ему удалось – всеми правдами и неправдами. Победителей не судят? Еще как судят! Была ли его модель универсальной? Годится ли для его приспешников – любого из нас? Вот что нам предстоит проверить. А он? Кто знает, может он умер счастливым человеком, спасая мальчика? Прошел горячечный припадок его жизни, которую он завершил приличнее, чем на всем ее протяжении.

Это был для меня знаменательный во всех отношениях день. Дело, наверное, еще в часовых поясах, хотя разница во времени между нашими городами всего ничего: два часа. Как бывшему сановнику, ограниченный доступ к Инету мне сохранили, почту я вижу как просыпаюсь, а в ФБ заглядываю нерегулярно, хотя она и пишет мне иногда в личку. Как в этот раз. Одна фраза, без никаких объяснений: просит дать ей развод. Мгновение, когда я понял, что был счастливейшим человеком, пусть и без счастия. Лучше потерять, любя, чем не любить вообще. Привет сэру Альфреду.

В таком не очень вменяемом состоянии я и встретился с ним в последний раз. Вместе с евойным сынком. Не по своей воле. Форс-мажор. Так началось мое личное новогодье.

А если его смерть будет признана недействительной?

Продолжение следует.

Владимир СОЛОВЬЕВ
Нью-Йорк