Слово и дело Юрия Левитанского

Он не был ни бунтарем, ни диссидентом — поэзия и диссидентство  вещи разные, в этом Юрий Левитанский со своим другом Давидом Самойловым  был полностью согласен. Поэтическое слово для Ю.Д. было делом, дело — словом. Сам поэтический взгляд  Левитанского на окружающий мир, сама его поэтическая система отрицали реалии советской жизни. Ключом к личности поэта, как мне кажется, может служить известная формула Андрея Синявского — у него, как и у Синявского, были эстетические расхождения с советской властью. В условиях внешней несвободы он оставался внутренне свободным человеком, как и многие писатели своего поколения — поколения  шестидесятников, вышученного и осмеянного некоторыми сегодняшними бесцензурными перьями (в своих спорах об этом поколении  я всегда говорил своим оппонентам — напишите лучше, чем Окуджава, те же Самойлов, Левитанский, Чухонцев, Кушнер) — и мучительно преодолевал в себе искусы и соблазны советской эпохи. Но, как бы не менялись времена, в которых Юрий Левитанский не существовал, а жил в них — он всегда оставался самим собой, равным самому себе, человеком высокой чести, долга и ответственности. И в наступивших новых — непростых и довольно тяжелых — сохранил свою честность и неподкупность.

Я познакомился с ним в начале 80-х. Жил я тогда на Астраханском переулке, выходящем  в Безбожный (Господи, прости! — лучшего названия, где жили многие деятели советской  номенклатуры среднего разлива, власть придумать не смогла). Только Алла Пугачева (как бы к ней не относиться), которой тоже предлагали квартиру в этом переулке, наотрез отказалась жить в таком месте с таким названием.

Давид Самойлов, когда я рассказал ему, что ушел из родительского дома и снимаю квартиру, маясь в ожидании кооперативной, предложил пожить на своей московской,  поскольку сам он с семьей в то время — практически  все время (извините за  каламбур) — обитал в Пярну и в столице бывал наездами. Квартира Самойлова располагалась на втором этаже, а прямо над ним находилась квартира Левитанского. Поскольку почти все в доме знали друг друга (не все со всеми дружили, а порой и просто враждовали), Юрий Давидович иногда приглашал меня к себе, иногда спускался сам. В соседнем доме жил Булат Окуджава[1], напротив — Луис Корвалан, в результате неимоверных усилий советского правительства и «лично Леонида Ильича, вырванный из лап Пиночета» (как писали не отличавшиеся разнообразием, унылые советские газеты), а если  говорить простым языком, освобожденный из  концентрационного лагеря Досон чилийскими властями и вывезенный советскими, уполномоченными  на это лицами (читай — из Органов) в столицу нашей родины.

По которой тогда ходила такая частушка:

Обменяли хулигана
На Луиса  Корвалана
Где бы взять такую блядь,
Чтоб на Брежнева сменять.

Напомню тем, кто подзабыл,  что под «хулиганом» подразумевался правозащитник Владимир Буковский, которого после достигнутых «подковровых договоренностей», вывели за ворота самой страшной советской (Владимирской) тюрьмы, где он отбывал в тяжелейших условиях очередной срок, посадили в машину, затем на  самолет и (как делалось это всегда в наших пенатах), ничего не  объясняя, вывезли в кандалах и наручниках (наш советский привет свободному миру!) в Швейцарию.

Где и состоялся долгожданный обмен на человека в пончо.

Но если с Буковским все было все более-менее просто, то с б., которую западный мир мог бы обменять на Брежнева было все сложнее — не потому, как вы понимаете, что таковой в нашем мире не нашлось, а потому, что коммунистический генсек Западу просто был не нужен.

Даже за несколько блядей.

Потому что у Запада и своих (политических и не) было в избытке.

Поэтому надежды и чаяния части советского народа так и не были осуществлены.

Так или иначе, мне не раз приходилось наблюдать прелюбопытнейшую картину, когда  встречались известный советский поэт и героический борец за счастье чилийского народа (поверьте, я нисколько не иронизирую — Луис Корвалан действительно боролся за счастье своих соотечественников, так, как он его понимал, а Булат Шалвович — уточню — писал уже не только песни и стихи, но и прозу).

Короче, писатель Окуджава про Корвалана слышал, а вот генеральный секретарь компартии Чили про своего визави — вряд ли. Поэтому оба — один в удивительном по тем временам для Москвы пончо (бывший чилийский узник всегда появлялся в скверике в экстравагантном — даже для столичных модников — наряде), другой — в скромном джинсовом костюмчике — проходили мимо, не раскланиваясь. Хотя мне все время казалось, что интеллигентный Окуджава все-таки в знак приветствия делал неопределенный кивок головой. И тогда Луис Корвалан, привыкший, что в столице первого в мире социалистического государства с ним здороваются даже незнакомые люди, машинально приветствовал очередного скромного незнакомца.

Вообще соседи были славные. Рядом с домом, с которым поселили генсека чилийской компартии, Моссовет выделил две квартиры, из которой потом сделали одну,  эксцентричной наследнице самого богатого грека на земле Кристине Онассис,  полюбившей простого (?)  хромого совслужащего Сергея Каузова, которого многие  считали сотрудником КГБ.

Жили в этом небольшом микрорайончике и другие известные люди.

Когда мы соседствовали в одном подъезде на Астраханском, он  иногда забегал ко мне за пустячными бытовыми мелочами (Ю. Л. был совершенно безбытовым человеком). Иногда мы засиживались за водкой, если она была в доме, иногда просиживали за кофе. Я был молод и неопытен, он уже в солидном возрасте и умудренный опытами  быстротекущей жизни. Разумеется, говорил больше он, а я внимал, стараясь как можно больше запомнить, чтобы вечером записать в дневник.

Предлагаю читателям «Континента» некоторые из них.

Геннадий Евграфов

[1] В 1982 году я даже и предположить не мог, что  в 1986, инициативная группа «Вести», в которую входили  молодые литераторы Л.Гутман, А.Давыдов, Г. Ефремов, И. Калугин и автор этих строк, обратится к Б.Ш. Окуджаве с просьбой стать членом редакционного совета первого перестроечного и не зависимого от властей альманаха, и  он не только откликнется на эту просьбу, но и примет в нем посильное участие.

РАЗГОВОРЫ С ЮРИЕМ ЛЕВИТАНСКИМ (МОСКВА, КОНЕЦ 80-Х ГОДОВ)

Становление поэта

Во все времена поэты,  явившись, как поэтическое поколенье, по-настоящему становятся поэтами не тогда, когда сходятся, а когда расходятся, обретая свое, несхожее, индивидуальное. Так было, к примеру, с поколеньем, лидером которого был Маяковский.  Асеев и Кирсанов становились значительней и крупнее по мере того, как им удавалось вырваться из могучего поля притяженья Маяковского. Процессы притяженья и отталкиванья идут почти параллельно, но полагаю, отталкиванье тут существеннее, нежели притяженье.

О целях и задачах художника

Алексей Толстой говорил, что у литературы и искусства нет задачи, что она, задача, существует в самом художнике. Мне  нравится эта мысль. Бывает, что художник четко знает  свою задачу, может ее сформулировать в своих стихах и статьях, а бывает, что и не знает, но она в нем непременно присутствует, и все, что он делает, диктуется именно этой внутренней задачей. Все определяет характер, темперамент, внутренняя задача. В искусстве, в литературе, в поэзии в отличие от науки, где порой последующее отменяет предыдущее, этот закон не действует. К тому же в искусстве последующее ничего не отменяет, а только дополняет, прибавляет.

В искусстве нет прогресса

В искусстве, как известно, нет прогресса. Количеством в этой сфере деятельности человека  ничего не измеряется, талантливых поэтов — единицы, а не сотни, как мы привыкли считать — 300 поэтов, 500 поэтов. Меж тем некое развитие все же происходит. Но в последние годы и здесь проявились и стали очевидны явленья, которые мы ныне именуем застойными. Возникает порой ощущенье, что поэзия кончилась, что она не нужна. Было время, когда и Блоку, казалось, что поэзия кончилась, было такое ощущенье и у Ахматовой. Но сейчас для ощущенья такого рода есть, пожалуй, и объективные основанья — развитие в самом деле не происходит. В последнее время в поэзии возникло и распространилось явление, которое я бы назвал копиизмом. Многие стихотворцы работают ныне как копиисты, порой и талантливые, и копии, созданные ими, тоже талантливы, порою почти не отличимые от оригинала. И все-таки это копии. А в искусстве, и в поэзии в частности, повторенье, пусть и талантливое — бесперспективно.

С чего начинается  искусство

Мы сейчас  громко и всерьез заговорили о чести, нравственности, этике. И, слава богу! Мы же помним время, когда слово искренность было почти под запретом — многим известна история со статьей В. Померанцева «Об искренности в литературе» и разгром, последовавший затем. Теперь мы не только говорим об этом в открытую, но нас даже подталкивают об этом говорить. По сути дела это есть азы, то, с чего начинается человек, человечность и тем более литература и искусство. Они не существуют без понятий нравственности, этики, правдивости, честности, искренности. Я не знаю выдающихся произведений, которые зиждутся на безнравственности, на бесчестности, на неискренности и т.д.

В силу многих причин, о которых нам напомнили в последнее время, мы, в самом деле,  свыклись со многими вещами, удивляющими нас сегодня. Как же так, непорядочность, нечестность, спекуляция, взяточничество, бог знает, что процветало на нашей земле, в нашем отечестве в разных сферах, в разных кругах. Это, конечно, ужасно, и как прекрасно, что сейчас идет с этим борьба. Постыдные явленья затронули и сферу искусства, и это в тысячу раз ужасней, нежели когда речь заходит, скажем, о торговле или иной какой-либо сфере человеческой деятельности.

Геннадий Евграфов, Москва

Об авторе.

Член Комитета московских литераторов с 1987 г. Начал печататься в 1972 году, публиковал свои работы в разных газетах и журналах Советского Союза, России, Франции, Германии и Австрии.

Автор повести «Охотник за провокаторами» (о В. Л. Бурцеве), книги «Из воспоминаний о Давиде Самойлове», эссе о поэтах и писателях Серебряного века – Александре Блоке, Иване Бунине, Зинаиде Гиппиус, Лидии Зиновьевой-Аннибал, Владиславе Ходасевиче и др.

Лауреат премии журнала «Огонек» за 1989 г.

В 1986-1989 г.г. входил в редакционно-издательскую экспериментальную группу «Весть», возглавляемую В. Кавериным.

В качестве редактора участвовал в издательствах «Аграф», «Вагриус», «Время», «Терра» и др. в подготовке к печати книг А. Белого, З. Гиппиус, В. Розанова, с/с С. Есенина, Венедикта Ерофеева, Ю. Левитанского, Д. Самойлова и др.

.
.
.