Порыв свободомыслия

Книга Юлия Даниэля «Свободная охота» (Москва, ОГИ, 2009), куда вошли проза, публицистика одного из первых советских диссидентов послесталинского времени, оформлена минималистки скромно. Твердый переплет, в который обернута собственно напечатанная книжка, серый грубый картон, напоминающий о папках с судебными делами, которыми завалены российские суды. Возможно, что в подобной папке лежали материалы по делу Даниэля и Синявского.

Формально их судили за то, что они передали свои тексты для издания за границами советского тогда отечества. На самом деле, суд являлся элементом политического давления не только на двух граждан страны, которые осмелились издаваться не в СССР, а и на всех остальных – писателей, поэтов, драматургов, художников, музыкантов, режиссеров и артистов, то есть людей творческих профессий – которые таким образом получали урок того, что можно здесь и сейчас и как нельзя заниматься творчеством, будучи российским гражданином.

Теперь, когда уже в постсоветской России только что прошли столкновения между властью и оппозицией, все более очевидным становится не только такая подоплека судилища, происходившего почти полвека назад.

На самом деле, Юлий Даниэль был больше публицистом, политическим философом, чем писателем. В форме художественного произведения он ставил нелицеприятные вопросы о сути государственной власти и отвечал на них прямо, резко и нелицеприятно.

Так в повести «Говорит Москва» он описал историю о том, как в СССР в начале шестидесятых объявили о дне открытых убийств. Даниэль показывает, как горожане, обыватели, идейные борцы, интеллигенты, местная шпана и общественники отнеслись к сообщению, переданному по радио, напечатанному в газете. Даниэль написал и о том, как по разному теми или иными людьми переживался названный день в советском календаре, каким стало отношение к происшедшему после того, как злополучный срок прошел и все вроде бы вернулось в обычное рутинное, идеологичное и привычное русло (хотя ясно, что, пройдя через подобное испытание, все пережившие его стали по-своему другими).

Как можно было такое публиковать в России, когда политическая «оттепель», связанная с именем Хрущева, подходила к своему преждевременному, но и логичному концу, а в стране победившего пролетариата, как писали о событиях семнадцатого года в школьных учебниках, каждый день с октябрьского переворота был и оставался днем разрешенных убийств.

Как можно было издавать повесть «Искупление», чтение уже которой могло стать подвигом, не говоря о том, какое влияние она могла произвести на познакомившихся с ее содержанием. Она о том, как уважаемый человек без особых оснований для этого обвинялся обществом в стукачестве, как после обструкции сошел с ума и в помраченном сознании признал себя виноватым. Логика его, несмотря на болезненность его мышления в финале мытарств и попыток доказательства своей невиновности, все же оказывалась вполне убедительной. Суть ее состояла в том, что мало не доносить на других, чтобы считать себя порядочным человеком, как считали многие, оправдывая себя и защищая себя от приступов совестливости. Надо еще не примиряться с тираническим, подлым режимом, чтобы в несоглашательстве с нормой его бытования проявлять собственную гражданскую позицию.

По сути, это и являлось не только политической философией, малым трактатом интеллектуала, а и призывом к действию, что с точки зрения советской власти и подпадало под статью об антисоветчине.

Или рассказ «Руки», в котором практически дан корявый и правдивый монолог сотрудника расстрельной команды, над которым подшутили его товарищи. Правда, психика его оказалась крепче, здоровее и устойчивее, чем у рефлексирующего интеллигента из «Искупления». Поэтому нквдешник только пережил нервный срыв и выздоровел, но от прежней должности ему пришлось отказаться, потому что руки у него стали трястись. И ему уже не слишком легко было приводить приговоры в исполнение. Без дела он, конечно, не остался, ведь проверенные кадры нужны на любом рабочем месте. Но вот сожалел этот расстрельщик, что из-за чужой шутки не смог выполнять свой революционный долг и в полную силу служить родному советскому отечеству.

Сейчас читая прозу Юлия Даниэля, снова и снова задумываешься: на что он надеялся, отдавая свои тексты на Запад. Несомненно, зарубежные радиостанции в СССР слушали и из подготовленных там передач узнавали то, что не сообщали здесь о происходящем в стране. Все же, такие передачи рассчитаны были на смелых и граждански активных людей. А было ли таковых тогда много, мне неизвестно.

Тем не менее, Даниэль понимал, что его поступок будет резко и жестко воспринят на его родине, что и произошло. Суд, ссылка, появление дневниковой прозы «Свободная охота» – это произошло потом, как ответ власти мужественному и немного романтичному автору, для которого слово, правда, стали делом. В его случае, делом жизни, делом потери и обретения свободы, что не просто выбор и поступок, а судьба и такое же искупление, как случилось с благополучным героем его одноименной повести.

Кроме сугубо публицистических в названный сборник Юлия Даниэля вошли вещи сатирические, в булгаковском ключе. Это рассказы «Человек из МИНАПАа» и «В районном центре». В первом из них Даниэль поиздевался практически над идеей создания нового человека, человека эпохи большевиков и «большого террора», человека советского по мировоззрению и физической организации.

Там речь идет о том, что сотрудник одного из столичных вузов обладал редкой способностью в момент соития с женщиной регулировать будущий пол ребенка. Его сначала обличили за разврат, потом использовали однозначно для воспроизводства людей нового типа. В результате он переживает только о том, что когда-то станет неспособным к сексуальному влечению и окажется не удел.

Во втором рассказе описывалась парадоксальная ситуация, когда секретарь райкома партии мог по своему желанию становится котом и в какой-то момент потерял контроль над своими превращениями туда (в кота) и обратно (в человека) и тоже оказался лишенным синекуры. В данном случае – партийной.

Понятно, что ни в шестидесятых, ни позже, вплоть до перестройки, вернее, самых первых лет ее, ничего подобного не могло появиться в наших художественных журналах, не могло быть издано отдельной книгой. Но оставалось известным, читаемым и знакомым не одному поколению соотечественников Юлия Даниэля (по существу, ведь именно для них он все это написал, именно для того, чтобы они смогли узнать о его произведениях, переправил их за пределы отечества, именно ради них рисковал здоровьем и свободой).

И даже сейчас, когда постперестроечная Россия пережила упоение и разочарование квазидемократией, когда власть в стране все больше походит на то, что граждане государства проходили на личном опыте или узнавали из книг о прошлом, (что и было прошлом, но как-то осовременилось и повторяется в том же формате) – и сейчас проза Даниэля представляется острой, смелой и убедительной.

Напоминая о том, что искупление продолжается и списывать то, о чем честно и последовательно писал в свое время Юрий Даниэль, преждевременно. К сожалению.

Илья Абель