О влиянии имени на судьбу. Поверьте!

Ее звали Зиной. Редкое теперь имя. Родители перестали называть детей этим именем. Каким-то непонятным налетом оно покрылось – вроде ржавчины на железе. Может быть, Высоцкий тут со своей песенной Зиной виноват? Грубая, неопрятная, недалекая, – такой представала героиня в его песне («А чем болтать, взяла бы, Зин, в антракт сгоняла в магазин… Ой, Вань. Гляди какие карлики! В джерси одеты, не в шевиот… А у тебя самой-то, Зин, приятель был с завода шин…»). А может, и ни при чем Высоцкий – ему лишь выпало отразить и зафиксировать в песне то, что уже подернулось в имени тем самым неприятным налетом.

Но ее звали, повторю, Зиной. В детсаду ее дразнили Зинкой-корзинкой. В школе, естественно, к имени тотчас прицепилось прозвище: «Зина-резина». ««Резина» иногда заменялась «дрезиной». Еще было в ходу «Зина из магазина». И магазин при этом виделся не большой, светлый, с продавщицами в белых передниках и наколках, как в «Книге о здоровой и вкусной пище», а такое завалившееся деревянное строение с провалившейся крышей, тесное убогое помещение с длиннохвостой крысой в каждом углу, где на прогнувших полках тесно друг к другу покоричневевший минтай с батоном белого и килька в томате подпирает своей унылой жестяной банкой небрежно завернутый в дурно пахнущую холстину кус «Российского» сыра. Или «Костромского».

На самом же деле она была очень миленькой. Миленькой, именно так. Приветливая улыбка на лице, приветливые ясные глаза, светло-русые пушистые волосы, и видно, что своего цвета, не крашенные. И была такой в детстве. И осталась, выросши, расцветши во вполне себе привлекательную, милую девушку. И жизнь у нее сложилась вполне милая и славная: в конце предпоследнего курса института вышла замуж, государственные экзамены сдавала уже с животом, и ее не отправили из Москвы ни в какую Тмутаракань, чем спасла от того же и мужа сокурсника, муж распределился в проектный институт и стал понемногу расти, девочка их, рожденная в свой срок, тоже росла, и, посидев с нею годок дома, Зина устроилась в тот же институт, что муж, – в общем, нормальная советская жизнь, в которой и счастье обретения отдельной от родителей квартиры, и счастье обретения гостиного гарнитура, и радость собирания макулатурных книг, и радость взросления дочери…

Вот тут, когда дочь повзрослела окончательно – то есть и заканчивала институт, и, следуя родительскими стопами, вышла замуж, но в отличие от них, закончив его, Москвой пренебрегла, умахнула с мужем обитать на каком-то густонаселенном острове в Юго-Восточной Азии, лишь раз в полгода прилетая в столицу отечества улаживать рабочие конфликты в торговой фирме, которой они там на густонаселенном острове служили верой и правдой за зеленые франклины с линкольнами, вот тут-то с Зиной и случилось то, чего никто из знающих ее, даже с детства, не мог предположить. Зина поменяла себе имя!

Зина стала Мадленой.

Это, как всем ясно, настали уже новые российские времена, время надежд прошло, отечественная жизнь снова втиснулась в прежнюю узкую колею и покатилась по ней – ни шага влево, ни шага вправо, но поменять имя, если сильно хочешь, – это стало парой пустяков.

Оказывается, всю жизнь Зина стыдилась своего имени. Оказывается, всю жизнь она мечтала избавиться от него. Оказывается, она была глубоко несчастлива, нося это имя… Она даже не поставила в известность мужа, что начала борьбу за свое счастье, а поставила его лишь перед свершившимся фактом: вот мой новый паспорт, зови меня теперь Мадей, Леной, придумывай еще как.

Так муж открыл, что прожил жизнь совсем с другим человеком, чем представлялось. И оказалось, что жить с Мадей он совсем не желает. Вернее, не то что не желает, а просто она ему чужой человек, как жить с чужим человеком?

Так Зина, ставшая Мадленой, осталась в свои полные пятьдесят одна. Дочь – на густонаселенном острове в другом полушарии, муж – недалеко, в двух остановках на метро на съемной квартире, но по сути еще дальше, чем дочь. И это – новые времена (в которые Зина, а теперь Мадлена, потеряла свою работу в проектном институте, занималась неизвестно чем, чтобы только не утонуть в сметане, в которую оказалась обмакнута с головой, полностью дисквалифицировалась), новая колея (которая на поверку оказалась пожестче прежней), как же теперь жить, пусть у тебя теперь и то самое имя, о котором мечталось?

Но прежней Зины не было, теперь была Мадлена. Мадлен-полиэтилен, так бы ее ни в младших, ни в старших классах никто бы не осмелился назвать. Потому что у нее даже изменился взгляд. И будь она школьницей, хоть третьего, хоть десятого класса, она бы так взглянула на обидчика (или обидчицу), что тот (или та) мигом бы скукожились от уничижения и сгорели синим пламенем. И эта прежняя Зина, теперь Мадлена, сделала то, на что просто Зина никогда бы не решилась, даже и подумать бы ей о том не пришло в голову. Она поскребла по всем сусекам, одолжилась у подруг и, заказав себе через букингком прелестную однокомнатную квартирку в Париже, поднялась на Боинге 737 в воздух. Для того чтобы спустя три с половиной часа, приземлиться в аэропорту имени Шарля де Голля.

Воздух Парижа преобразил ее. По Парижу, осматривая его достопримечательности, гуляла не укатанная жизнью пятидесятилетняя женщина, а прекрасная, с чудесным цветом лица, с изящной осанкой, с притягательной славной улыбкой миловидная женщина средних лет, на нее засматривались прохожие, оглядывались молодые люди в завязанных узлом на животах рубашках и пожившие джентльмены в стильных костюмах. Мадлен не обращала ни на кого внимания. Она знала, что ее новое имя ведет ее как судьба, удилище крепко, крепка леска, жирный земляной червячок извивается на крючке, готовый сослужить добычей, – и добыча от крючка не уйдет!

Так все и произошло.

Это произошло в музее префектуры полиции, куда ее занесло непонятно как. Кого интересует в Париже музей префектуры полиции? Ее вот заинтересовал. Это, конечно, вела ее судьба. Судьба ее нового имени.

Он подошел к ней, когда она рассматривала гильотину. Самую натуральную, заботливо сбереженную парижской полицией с былых годов, когда во Франции наказывали преступников лишением голов.

Не правда ли, немилосердное было время? – спросил он у нее, указывая на чудовищное изобретение французской инженерной мысли изящной аристократической рукой.

Не спрашивайте меня, на каком языке он ее спросил. Никакого другого языка, кроме русского, Мадлен, хотя она теперь и не была Зиной, не знала. Получается, он спросил ее на русском. Правда, откуда он знал русский, хотя был урожденным французом и все свои пятьдесят с лишним лет, исполненные высокого и благородного труда во благо процветания национального банковского дела прожил во Франции, я тоже не знаю.

На каком языке он ее спросил, поинтересовался я у своей собеседницы, «ухоженной», как теперь положено говорить, непонятного возраста сочинительницы дамских романов, решившей зачем-то посвятить меня в сюжет своего нового сочинения.

Ах, Господи, да неважно, как-нибудь выкручусь, найду объяснение, раздраженно отозвалась она. Главное – как вам коллизия с именем, с его переменой? Другое имя – другая жизнь. А? Какая из женщин не мечтает о другой, яркой и полной жизни?

И теперь они живут в швейцарских Альпах, у него там свое шале, она любит, взяв его руку, сидеть на террасе, глядеть на заснеженные вершины вдали, а в другой руке у нее стакан со свежевыжатым соком, а у него – бокал с Мерло тысяча восемьсот девяносто первого года, так? – попытался предвосхитить окончание ее рассказа я.

Нет, не так, сухо ответила мне сочинительница. Они живут в Америке, на Аляске. Потому что любовь их так горяча, что утишить ее жар и не сгореть в нем, можно лишь в ледяных объятиях сурового климата.

Прекрасно придумано, стотысячный тираж гарантирован, одобрил я.

Мой редактор тоже так считает, сдержанно заключила моя собеседница.

О том, что при таком жаре любви ее героев можно было бы отправить и в Гренландию, говорить этого я ей не стал.

Анатолий Курчаткин
FB