АННА ГОЛЕМБИОВСКАЯ «НАШЕ “КРУГОСВЕТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ” С ИГОРЕМ». Часть 2

(Продолжение)

И дед навсегда заразил меня ещё одной темой — темой русской эмиграции. У него была сестрёнка на десять лет младше его.Отец в их семье рано умер, мать осталась с четырьмя детьми. Дед, учась в университете, подрабатывал, где мог, чтобы прокормить семью, а младшую сестру Лизу просто сам вырастил и ужасно любил. Она в 18 лет вышла замуж за юнкера — сына известного коневладельца Розальон-Сошальского.

С маленьким ребёнком она попала в какой-то южный город, где стоял полк её мужа. Оставив грудного ребёнка со свекровью, она поехала к мужу за деньгами. В это время начались перестрелки, и полк был отрезан от места, где они пребывали. Так начался её совершенно «булгаковский» бег, и она больше никогда в жизни не увидела своего сына. Они с мужем путём жутких мытарств оказались в Югославии, в городе Сплите. Свекровь её, уже перед смертью, привезла ребёнка к моему деду. В конце концов, ребёнок был устроен у средней сестры деда — Любы, которая жила с мужем в маленьком южном городе Умани, а дед всю жизнь им помогал, как мог: посылал деньги, посылки, а сам, конечно, писал в анкетах — нет родственников заграницей, и эмигрантская тема навсегда оставалась для него болезненной. Дед был меломан, у нас было много пластинок, и часто в доме звучал волшебный голос Петра Лещенко: «Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный, слышу крик журавлей, улетающих вдаль»…

Соседка старшей сестры деда Любы каким-то образом переписывалась с родственницей, которая попала во время революции в  Югославию, в город Сплит.  Та, описывая свою жизнь в эмиграции,  рассказала, что  она много времени проводит в русском клубе, и ещё о том, что у неё появилась приятельница, которая в этом клубе поёт под гитару русские романсы и пользуется большим успехом. Люба стала подробнее расспрашивать, и поняла,   что  речь идет  о её сестре Лизе. Они стали переписываться с риском для жизни (Любы, конечно.)

В 1967 году я приехала к Лизе по приглашению её дочки, которая родилась уже в эмиграции. Тёте Лизе, как я её называла,  было тогда под восемьдесят, а брата и сестры уже не  было в живых. Меня  как-то чудом выпустили тогда,  а потом, после чешских событий, путь в Югославию был закрыт лет на двадцать.  В Сплите я попала в русскую эмигрантскую колонию, Лиза водила меня на показ ко всем своим русским друзьям. Их дети и внуки разбрелись по стране и миру, а они так и держались друг друга, ходили в гости на блины да пироги,  и даже на лёгком для русских сербском языке изъяснялись порой с затруднением. Лиза подробно меня расспрашивала о жизни брата и сестры, об их детях и внуках. И конечно, о своем сыне, оставшемся в России, которого я хорошо знала. Но  сын не захотел никаких отношений с матерью. Сейчас это  трудно объяснить, но  понять  можно. Георгий этот работал в маленьком городке, в каком-то почтовом ящике,  где  всё  было  засекречено всю жизнь, наверное, включая его собственное имя.  У него были мать и отец, которые его вырастили, — ни жена,  ни дети ничего не знали о существовании родной матери, всё это скрывалось. Лиза рассказала мне, как они переписывались с сестрой.  Та вдруг писала: «У тётки разболелись зубы», и Лиза понимала, что переписка прекращается, иногда  ненадолго, а иногда на годы. Любу таскали куда-то и предупреждали. Как-то обошлось.  Конечно,  тётя Лиза  очень страдала от пожизненной разлуки с сыном.  Однажды в Сплит  приехал наш театр   МХАТ,  и  она пришла на спектакль  «Без вины виноватые»  Островского.   Из зала  её вынесли без чувств.

Вообще Лиза  оказалась очень интересной личностью. Её  многочисленные старые друзья рассказывали мне, как она чудесно пела,  и  что тогда  значили  её концерты для русских изгнанников. Но это было ещё не всё. Она освоила хиромантию и гадала по руке так,  что толпы людей стояли к ней в очереди. А началось это,  как  рассказывали   мне её друзья,  когда  их, группу беженцев, голодных, тифозных, сгрузили в очередной раз в какой-то местности  во времена их «бега» Они спали вповалку. Была жара.  Жутко мучила жажда.  Вдруг Лиза очнулась, встала и приказала  всем идти за ней,   сказала, знает,  где вода. Ей приснилась эта местность, и она повела  всех,  как во сне,  как будто ей был знаком каждый камень, и привела людей к источнику. С тех пор она прослыла ясновидящей. И  гадала  по руке. Она  даже  показала  мне грамоту,  выданную  ей  властями  города Сплита «Хиромантия госпожи  Элизабет». «Меня это страшно выматывало, — рассказывала она мне — «Тем, кто  «попроще»,  деревенским,  я гадала на картах». Когда мы с ней прогуливались  по  её  средневековому городу, к ней подходили какие-то женщины с просьбой погадать,  хотя она этим уже давно не занималась.  Мне  тоже было интересно её гадание,  но  она отказывалась, говорила,   что  своим  близким никогда не гадала. Но потом всё-таки уступила моим просьбам, взяла лупу,  мою руку и всё мне сказала. Я не очень как-то поверила, а потом и вовсе забыла.  Но,   тем не  менее   всё так и было.

Когда Сталин умер, и я пришла из школы, где все рыдали во главе с директором, бабушка уже тяжело болела, войдя к ней, я как-то осторожно сказала ей об этом всенародном горе. Она посмотрела на меня, медленно перекрестилась и произнесла: «Слава тебе, Господи». А отец мой долго потом ещё спорил со мной, долго не мог мне простить, что он был «слепой», а я давно уже зрячая, но, конечно, по мере своего прозрения, страдал ужасно, но всё понял. Незадолго до смерти (ему было 88) мы с ним разговаривали, и он что-то вспоминал очень весёлое из своей молодости, и я спросила: «Пап, а ты хотел бы вернуть это время? И он вдруг с ужасом: «Что ты, не дай Бог, я никого не предал и никого не убил, а в каком я был вертепе!».

***

…Надо было где-то работать и жить как все. Меня устроили на работу в отдел писем газеты «Известия». Нас там было человек 40, в основном молодых женщин: кто после института, кто учился ещё, а кто и сразу после школы. Письма, приходящие в редакцию, вскрывались и раскладывались (их было столько, что приходилось использовать редакционный конференц-зал). Журналисты искали письма для командировок, а все остальные письма — в основном жалобы — сбрасывали к нам в отдел, и мы должны были их пересылать по инстанциям. Работа в отделе писем была, конечно, предельно неинтересная. Каждый сотрудник получал 50 писем в день. И нужно было с ними работать. В основном это были жалобы людей на всякие несправедливости, которые с ними творили. Письма пересылались в исполкомы, горкомы, в прокуратуру с просьбой от «Известий» разобраться, помочь. Но жалобы этих людей чаще всего попадали тем, на кого жаловались. И  круг замыкался.

Конечно, иногда можно было как-то особо проследить, добиться результата. Но при таком количестве  жалоб,  это мало когда удавалось. А если ты по  какой-нибудь причине  не  справился с этой  кипой, например, плохо себя чувствовал в этот день, то на следующий — у тебя  на столе лежала гора из ста писем. Иногда, проникаясь человеческим несчастьем, приходилось отложить письмо и прилагать всяческие дополнительные усилия, чтобы реально помочь людям.

Вот пример, чтобы понять, как всё было. В моей папке было письмо из далёкого провинциального городка от женщины, которая писала, что во время войны немцы угнали её дочь в Германию, и она долго о ней ничего не знала. Потом дочь стала писать письма на адрес матери. Женщина эта, конечно, отвечала, но, судя по письмам из Франции, дочь её писем не получала. Так было много лет. Дочь писала: «Мама, я чувствую, что ты жива, ответь, пожалуйста!» Мать отвечала, но письма её, по-видимому, застревали где-то в тех же краях. А дочь всё равно писала по тому же адресу, надеясь, что может быть, хоть соседи когда-нибудь откликнутся. Я должна была переслать это письмо в Красный Крест, но понимала, что эта организация ей не поможет, и всё откладывала его. Потом я пошла с ним к помощнику Главного редактора, спросить, нельзя ли как-нибудь переслать письмо матери к дочери своей во Францию. Он ужасно удивился такому вопросу с моей стороны «Да вы что, а потом она захочет поехать к своей дочери, а она немолодая, с ней всё может случиться. И кто будет за это отвечать? Вы?»

Но я уже с письмом не могла просто так расстаться, всё думала и думала. А в иностранном отделе работал такой симпатичный человек — Сергей Петрович Зыков, в разные годы работающий корреспондентом «Известий» во Франции. Он в то время сильно отличался от многих своих коллег какой-то импозантностью, всегда курил трубку, и говорили, что французы его очень любили, называли «наш Серж». Я пришла к нему, хотя и боялась отказа. Но он встретил меня комплиментами, очень мило разговаривал. Я рассказала ему о письме и спросила, можно ли как-нибудь его доставить во Францию, а там послать по местной почте. Он мне ответил: «Во Франции всё можно». Взял письмо и передал своему знакомому, который увёз его в Париж. А я через какое-то время получила от этой женщины письмо, полное благодарности. Она узнала от своей дочери, что у неё двое внуков, что дочь замечательно живёт. Как они были счастливы! Эта женщина потом долго посылала мне какие-то поздравления и бесконечно благодарила. Я рассказала эту длинную историю для того, чтобы объяснить, как трудно было сделать какое-нибудь дело такого рода, на сегодняшний день пустяковое..

Хотя, конечно, «Известия» были тогда очень влиятельной газетой. А учитывая, что редактор — зять самого вождя, её боялись чиновники, и поэтому иногда можно было чего-нибудь добиться даже через отдел писем, а не только публикациями в газете. Мне недавно напомнила подруга о том, как её крошечная полугодовалая дочь попала в больницу в тяжёлом состоянии. Мать к ребенку не пускали, и она не могла даже ничего узнать. Плача она позвонила мне, а я сидела в редакции. Я попыталась позвонить в больницу врачу. Мне ответили по-хамски, что нечего матери здесь делать, ребенок бесперспективный, и они сами тут будут решать,  как с ним быть. В ужасе я кинулась просить кого-то в редакции помочь воздействовать на этого врача. Дозвонились главному врачу, там долго не могли даже толком ответить, где находится ребёнок, всю больницу поставили на ноги. Но девочку в итоге спасли.

А в редакции жизнь била ключом. 1961-1963 годы — расцвет аджубеевских «Известий. Редакционный буфет того времени — это место творческих споров, интересных разговоров. Порой, назначения свиданий, выяснений отношений.  Кофе-эспрессо в маленьких чашечках, ещё и с коньяком, тогда нигде у нас невиданный,  ну просто парижская «Ротонда», о которой знали тогда только по книжкам, да картинкам. В редакции какая-то роскошная по тому времени мебель, полное обновление. Художник Рач Сачлян раскрасил редакционный буфет в стиле модерн, за стойкой — красивая и добрая женщина Наташа, всей редакцией обожаемая.

Все, казалось, были влюблены как в чеховской пьесе. Я дружила с ребятами из отдела информации: Игорем Бузылёвым, Стасиком Сергеевым, Игорем Цыгановым, Володей Кривошеевым. Они ждали меня по утрам в буфете и называли «Мисс доброе утро». Мэлор Стуруа, проходя мимо, спрашивал стихами Северянина: «И кого же в любовники? И найдётся ли пара Вам?» А замечательный Володя Курасов читал посвящённую мне песню: «Синий, синий ливень, как глаза твои, трудно быть счастливым от моей любви, помутился разум, чувствам нет границ, я ещё ни разу не любил цариц»…

Пишу это не для того, чтобы похвастаться былым успехом, это было бы смешно, а для того, чтобы передать атмосферу того короткого времени. Уверена,  что  любая женщина из редакции, мои подруги тех лет,  могли бы рассказать то  же самое. Может быть,  с другими действующими лицами, а может быть, и с теми же.

Глоток свободы и надежд был восхитителен. В редакции показывали невиданные до того фильмы, причём крутили их целый день в зале — пожалуйста, кто свободен, смотрите. Устраивались знаменитые среды, где пели известные певцы, читали стихи многие поэты, ставшие потом знаменитыми. Все известные люди, приехавшие в столицу, приглашались на эти среды. Помню, писателя Ричарда Олдингтона, актрис Джейн Фонда, Ким Новак…

А сам Алексей Иванович  Аджубей,  всегда среди зимы загорелый, белозубый, вернувшийся из какой-нибудь зарубежной поездки, собирал всю редакцию и рассказывал так, что многое запомнилось на всю жизнь. Он был замечательный рассказчик, и ещё при этом замечательный артист. Он же учился  в юности  в  театральном, так  что  сцена  много  потеряла  в его лице. И даже как-то рассказывал, что снимался в кино — мальчишкой подрабатывал. За это получал что-нибудь из еды в полуголодное время. Его приметил артист Жаров, и когда снимал свой фильм «Беспокойное хозяйство», стал его разыскивать. «Найдите, говорил, мне этого рыженького с веснушками». Алексея Ивановича нашли, и  была настоящая роль в кино. Когда он уже учился в театральном училище МХАТа на третьем курсе, получил «тройку» за исполнение роли Шванди  в студенческом спектакле «Любовь Яровая». Ему это очень не понравилось, и он пошёл в журналистику. Наверное, если человек талантлив, то это всё равно везде как-то проявится. И в редакции он был актёром, приходил на планёрку каждый день в разной роли, был непредсказуем, но тысячи идей раздавал он щедро всем журналистам.

Однажды, помню, он вернулся из Италии, где его принял сам Папа Римский. Редакционный зал его не устроил, и он всех редакционных собрал в клубе, и на сцене клуба буквально «в лицах» передавал свои итальянские встречи. По разному относились к Алексею Ивановичу, но не попасть под обаяние его личности, мне кажется, было просто невозможно.

А какие устраивались вечера, например новогодние! Снимались для этого залы гостиниц, приглашались певцы, артисты — застолья и веселье до утра. В газете появлялись запрещённые до того имена, всё рождало споры. Театр на Таганке Любимова, все спектакли, литературные новинки, напечатанные в журналах «Новый мир», «Юность». «Не хлебом единым» Дудинцева, «Люди, годы, жизнь» Эренбурга, где впервые были названы имена многих великих поэтов и великих художников, до этого вычеркнутых из советской жизни. Конечно, по сравнению с сегодняшним днём тем запретных было ещё очень много. Запреты пробивали с большим трудом, но и надежд на свободу было тоже больше той,  которая нам потом досталась.

Дни были насыщенные, поместительные. В концертном зале Чайковского блистал русский парижанин композитор Андрей Волконский. Он играл на клавесине,   а пели у него сестры Лисициан  и португалка по имени Беатрис Парра. Пели совершенно неземными голосами. Это называлось «Мадригал» На сцене в старинных подсвечниках угасали свечи. Эпоха  Возрождения.

Позже, когда Алексей Иванович, пережив всё, что с ним случилось, работал в журнале «Советский Союз»,  мы к нему часто туда приходили. С ним работали вместе известинцы, которых он к себе перетащил: Сергеев, Данилевич, Игорь Цыганов, и мы все дружили. Аджубею запретили его профессию, не печатали нигде, журнал состоял из одних картинок. Но Алексей Иванович стал жить совсем, конечно, по-другому,  но тем не менее полной и интересной жизнью. Обрёл настоящих и преданных друзей, причём отмечал и ценил это сам, у него появилась собака, первая в Москве породы «терри блю (голубой) терьер», по красоте — так просто голливудская звезда, которую он обожал. Когда советская власть рухнула, он стал издавать газету под названием «Третье сословие». Мне даже предложил делать колонку «Диаспора». Но как-то уже не успел, не хватило жизни.

Очень хорошо помню последний день Алексея Ивановича в редакции. Утром, придя на работу, я поднялась на шестой этаж к ребятам из отдела информации, такая у них была стекляшка. По коридору шёл Алексей Иванович. Мне запомнилась его опущенная голова и чуть не то растерянная, не то какая-то виноватая улыбка. Ребята уже всё знали — накануне был пленум ЦК, на котором сняли Хрущёва. Двери всех кабинетов на этаже редакции были закрыты. Алексей Иванович зашёл в свой кабинет, забрал какие-то вещи, в иностранном отделе простился за руку со всеми сотрудниками, как рассказывали. Его проводили художник из «Недели» Юра Дегтярёв и Лёня Корнилов. И в редакции началась новая эпоха.

 (Продолжение следует…)

Начало читайте https://kontinentusa.com/culture/anna-golembiovskaya-nashe-krugosvetnoe-puteshestvie-s-igorem/

 Публикация подготовлена Ильей Абелем