КОНТИНЕНТ - Новости и аналитика актуальных событий в мире, мнения и комментарии экспертов и обозревателей
«И длилась пытка счастьем»
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Наше «кругосветное путешествие» с Игорем началось в уже мрачнеющих «послеаджубеевских» «Известиях», в отделе писем. Игоря привёл в отдел знакомый из ЦК ВЛКСМ. Я никогда не могла понять, как Игоря почти сразу и везде вычисляли, как чужеродного. Вроде он был внешне строг, не «косил», как сейчас говорят, под богему, достаточно сдержан, застёгнут на все пуговицы, но вот не приходился к их советскому двору. Вроде и да, и нет. Как позже прозвучало: «партия его не знает». Видимо, так и не получилось у него с этой партией. Мы встретились с Игорем в первый день его прихода в редакцию. Его принимал редактор, а я вбежала что-то срочно подписать, потому что уезжала в отпуск, мы только взглянули друг на друга и…
АННА ГОЛЕМБИОВСКАЯ
Позади — увлечения, разочарования, ошибки и глупости молодости, интуитивные поиски «вечной» и единственной любви. Хотя я и сейчас думаю, что не все ошибки оправдываются молодостью. У меня муж — юношеская любовь (и до сих пор большой мой друг). У Игоря, конечно, в этом смысле тоже приличный опыт и при этом какой-то неудачный роман, больно ударивший по его самолюбию. В Тбилиси семья, где маленький сын. Он долго жил в общежитии, пока не получил квартиру хрущёвской постройки на Лесной улице. Семья приезжала-уезжала, не приживалась в Москве: холодно, одиноко…
Что я тогда узнала об Игоре? Что он ни на кого не похож, для меня — как из другого мира, ведь почти до тридцати лет он прожил в Грузии. И как это бывает, конечно, любил и свой город, и своих друзей, но пришёл ему срок вырываться оттуда, несмотря на недовольство семьи. Друзья, которые раньше обосновались в Москве, стали перетаскивать его в столицу, перетащили в ЦК ВЛКСМ, поселили в общежитие. В общежитии он прожил года два, и как мне рассказывали, когда ему всё обещали квартиру, он как-то не очень торопил, не настаивал. Те ребята, которые мне это говорили, имели ввиду, конечно, что ему нравилась вольная жизнь. Но я, зная Игоря, теперь понимаю, что он не мог, не хотел никогда ничего просить, просто ждал. Ну, а вольная жизнь, конечно, нравилась. Они потом часто с грузинскими друзьями при мне её, эту жизнь, вспоминали.
Все тбилисцы приходили к нему, и москвички, конечно, тоже.
Про работу в ЦК ВЛКСМ он мне рассказывал тогда же. Говорил, что это для него был какой-то китайский язык, к которому никак не мог подладиться. Кончилось тем, что его послали руководителем делегации в Польшу, и там кто-то не так себя вёл, а он как руководитель группы не досмотрел, не доложил, в общем, не справился со своими обязанностями. Но поскольку из этих организаций просто так выгоняли редко, обычно устраивали, он и попал в отдел писем редакции газеты «Известия», что было для него пределом мечтаний тогда, конечно. Но он не сразу понял, куда попал.
Какая-то советская канцелярия с многолетними дрязгами и разборками. Но ещё и царство женщин, в основном молодых и красивых. Можно было наблюдать интересные сцены. К Игорю тогда часто заходили приехавшие из Тбилиси друзья. Когда он был занят, они ожидали у двери его кабинета, а мимо порхали всё время девушки, одна другой лучше, и надо было видеть этих грузинских ребят, их взоры. Игорь мне рассказывал, что, войдя к нему в кабинет, они не могли перевести дух от восторга, просто завидовали: «Вах, куда ты попал!»
По-моему, все в отделе писем в Игоря влюбились, и когда начался наш роман, мы были под обстрелом взглядов, разговоров, пересудов. Редакция вся «кишела» служебными романами, но обычно тайными. Мужчины, особенно начальники, при встрече со своей пассией на людях делали вид, что видятся первый раз. Конечно, всё тайное становилось так или иначе явным, но «приличия» соблюдались. Влюблённые в Игоря девушки заходили к нему в кабинет исключительно «по делу» с каким-нибудь письмом или документом в руках. У нас же всё пошло открыто, никакой конспирации, я заходила просто так, спросить, как ему работается после бессонной ночи, или чтобы рассказать какое-нибудь событие из своей жизни. А он тоже, если я долго не заходила, встретив меня где-нибудь в буфете или коридоре, просил к нему зайти, ничего не боялся, не слушал и не слышал сплетен.
Конечно, я влюбилась в него, но мы были такие разные, как с разных планет свалились, совершенно друг другу непонятные. Он в Москве, один, уже оторвавшийся от Тбилиси — родного города и ещё чужак, ещё не вписавшийся в холодной (он всегда, всю жизнь в Москве мёрз), равнодушной Москве. Я же ему представлялась благополучной, избалованной женщиной, у которой всё есть: любящий муж и родители, поклонники — те, которые действительно были, и те, которых приписывала щедрая редакционная молва. Женщина, которая сама не знает, чего хочет. Может, всё это так и было, не стану отрицать. Говорят, я была весёлой, всех друзей увлекала разнообразными идеями, может быть… Но счастливой я себя не помню и «с той, какою была когда-то… до долины Иосафата снова встретиться не хочу». А после сорока лет с Игорем, спроси меня, чего бы ещё я хотела в жизни: богатства ли, карьеры, чего-либо несбывшегося, может, славы, большой дружной семьи, что там ещё бывает, какие ещё представления о счастье?! Могу ответить совершенно искренне — ничего и никого, кроме него. Это и было моё всё, мой гороскоп, моя жизнь, моя судьба.
Я ушла из дома, всё бросила, уехала к подруге в Ленинград, она мне даже работу какую-то нашла, и я решила не возвращаться, пока эти мучения как-то не закончатся. Для Игоря придумала мифического человека, к которому, возможно, уеду. Не оставила ни телефона, ни адреса. Через две недели, возвращаясь в дом, увидела его у дверей квартиры подруги: «Я жизни своей без тебя не мыслю». И опять мы пошли по Невскому, в ту же гостиницу «Октябрьскую», где он остановился, и, конечно, я уехала с ним. А у него кто-то опять болел, и всё пошло по-прежнему. Мы измучили всех и вся, измучились сами. Все «Осенние марафоны», все «Осени», все «Мужчины и женщины», вся поэзия, вся музыка — всё было про нас, за нас, для нас. Любовь — это как болезнь, и бывает неизлечимая. Как мы пытались избавиться друг от друга, как расставались навсегда-навсегда, а это «навсегда» никогда, как потом вспоминали, не длилось больше месяца.
Но сейчас вспоминаешь все эти переживания, как будто только они и были, а ведь любить — это значит всё время что-то придумывать друг для друга, и мы придумывали, и устраивали такие праздники, что сейчас и представить трудно. При полном, казалось бы, отсутствии возможностей, мы каким-то образом всегда отмечали наши даты, делали друг другу немыслимые подарки.
Жить друг без друга становилось просто немыслимо. Игорь мучился ужасно, дома вёл тяжёлые переговоры: договаривались то до лета, когда сын закончит очередной класс, тогда они уедут в Тбилиси, потому что в Москве ни за что не останутся, если он уйдет, летом же что-то случалось снова, и наступал следующий учебный год… Жена всё знала про нас, из-за сына у меня, конечно, было чувство вины. Но и сейчас, через много лет, точно понимаю, что мы ничего не могли сделать. Мы были какие-то просто околдованные, как будто приговорённые друг к другу, — это было сильнее нас. Я пыталась всячески спасаться, он тоже: но не уходил и меня не отпускал, говорил: «Ну, подожди ещё совсем немного, всё для нас уже решено, я отдаю свои последние долги, всё у нас впереди». Его голос, уверенность, с какой он это говорил, ну и конечно, любовь, заставляли меня опять верить ему.
Мы с Игорем 70-е годы
Я жила тогда во временно свободной квартире своих друзей. Игорь пришёл ко мне: « Если даже земля разверзнется, для тебя уже больше ничего не изменится, я не уйду от тебя никогда. Я чувствую себя последним подлецом, что так всё это было. Ты ведь сама любовь.Как я не понимал, что нельзя выше себя прыгнуть, я не могу от тебя отказаться. Ни с кем никогда я не был так счастлив. Можешь звать всех своих подруг, всех друзей, пусть они нас поздравят». Все пришли. Поздравляли, пили шампанское. Медовый месяц.
А через неделю, придя домой, увидела на столе записку: «Прости, ради Бога прости меня, ты сильная, красивая, я знаю, что и себя гублю, но не могу»… Записка случайно сохранилась в листках моего дневника того времени, там было продолжение, но оно касается его жены, и я не буду об этом.
Листки из дневника.
25 июля 1977 года.
Это конец. Всё. Тяжко невыносимо, тоска под ложечкой, от которой некуда деться. Вчера была у Светы в больнице. Она уже совсем в порядке, а я сидела перед ней и ревела, совершенно не могла сдержаться. О, Господи! Она говорит: «Исчезни из его жизни на полгода. Уверяю тебя, он будет жариться на сковородке» Все мне это говорят. Раньше как-то были силы, а сейчас ни на что нет. Ослабла, как горечью отравлена. Так меня уверять, такие слова говорить, а потом бросить над бездной. Пропадаю совсем, нет без него никакой жизни. Господи, помоги мне! Господи, дай мне силы, вызволи ! Или не дай мне выздороветь.
3 августа.
Уже неделю я в деревне на Оке с Таней. До чего же здесь красиво! Просторы, стога, река, вся деревня в летнем мареве. «И запах немыслимых трав». А в лесу река – Осётр, когда плывешь по ней, на тебя опускается лес, и ты полностью сливаешься с природой. Бродим по лесу, по березнякам, и нигде пейзаж не повторяется. Недаром мой папа всегда говорит, что был бы самым счастливым человеком, если б был лесником. А Игорь мне говорил, что я здесь похожа на зверька, так мне идёт и этот лес, и эта река. Да, даже странно, как он всё понимает, ведь ему это всё чужое. Он городской житель, потом — Тбилиси, море. А я не люблю море.… Опять Игорь, Игорь. Каждое утро даю себе клятву не вспоминать о нём. Днём ещё ничего, а ночью всякие страшные мысли приходят в голову. Нет, теперь уж точно всё кончено, и надо выжить. Без него. Только бы он больше не появлялся.
5 августа
Гроза невероятная, молния, гром, – дом низенький, весь трясётся, электричество вырубилось, хорошо, что у бабы Насти нашлась свечка. Сама она очень боится грозы, сидит перед иконой и молится. Раскаты грома такой силы, что когда нарастают, так и кажется, — грохнет прямо по нашему дому. Я как-то не боюсь, а может, мне и вообще сейчас всё равно, что со мной будет. Вчера мне было страшнее, потому что ночью заснуть не могла, в доме жутко скреблись мыши, я их страшно боюсь. Сейчас и они притихли из-за грозы. За окном в деревьях ухают совы. Когда вспышка молнии на миг осветила их, мы увидели целое семейство сов с совятами. Им, наверное, тоже страшно. Мы с Таней выпили водки с огурцом и вообще полегчало. Вот могла бы я пить, какой хороший выход!
6 августа
Оказывается, не шутка, загорелись два дома в деревне и один не так далеко от нас. А мы сидели и ничего не знали. Ходили сегодня в соседнюю деревню «Сеницы» за молоком и каким-нибудь пропитанием, здесь ничего нет. Таня настояла, а то, говорит, от тебя только кожа да кости остались. Ладно, надо выживать. Пожарили в печке картошку с луком, я пожарила лисички. Электричества нет и неизвестно, когда починят. Идём на речку купаться. Только бы мне успокоиться, забыть, начать новую жизнь. Хоть бы.
…Я однажды попала на лекцию американского учёного, который наряду со многими интересными вещами говорил, что мы все напрасно ориентируем нашу молодёжь на любовь, на неё ведь не все способны, это всё равно, что ориентировать простого человека на гениальность, которая на каждом шагу не встречается. Надо воспитывать чувство ответственности, учить создавать семью и т.д. Я пришла в редакцию и помню, рассказала своему другу Саше Васинскому об этой лекции, а он тут же возмутился этим американцем: «Нет, ориентировать нужно именно на любовь, если даже это поймут только те, кто обладает тем же «шифром любви», но человек будет стремиться к идеалу, а если не у всех и получится, то это уж другое дело». Я с ним согласилась.
Сейчас опять вдруг стала модной тема шестидесятников, читают Аксёнова, Битова, Гладилина. А я заметила среди уже более молодых и даже вполне преуспевающих писателей и поэтов некоторое пренебрежение к этим шестидесятникам, какую-то даже зависть к их славе, успехам. Они считают, что шестидесятникам досталось больше славы, хотя у сегодняшних куда уж больше свободы. Там-то было ещё всё полузапрещённое, но им хотелось бы того же успеха, что достался шестидесятникам.
А я думаю, что самой привлекательной чертой шестидесятников, и чему можно действительно завидовать, был их неискоренимый романтизм, даже идеализм. Самое главное — дружба, любовь, человеческое общение. Все мы зачитывались тогда Ремарком, Хемингуэем, подражали их героям. В Политехническом собирались толпы людей слушать поэтов: Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, роскошную Беллу Ахмадулину. Любовь не заменялась словом «секс». Я всегда была за свободу в жизни и в литературе, но всё-таки, думаю, что предназначение поэзии — возвышать человека. Кстати, Бунин считал, что в литературе вообще нет запретных тем, важно, как это написано… Хорошо, если есть выбор, и ты можешь того, что тебе не надо — не видеть, не слышать, не замечать.
А любовь, если она настоящая, она всему сама научит, ничего не потребуется изучать.
(Продолжение следует…)
Часть 1 https://kontinentusa.com/culture/anna-golembiovskaya-nashe-krugosvetnoe-puteshestvie-s-igorem/
Часть 4 https://kontinentusa.com/uncategorized/anna-golembiovskaya-nashe-krugosvetnoe-puteshestvie-s-igorem-chast-4/
Публикация подготовлена Ильей Абелем
Эта рассылка с самыми интересными материалами с нашего сайта. Она приходит к вам на e-mail каждый день по утрам.