Записывающий патологоанатом

Каким-то невероятным везением можно объяснить то, что после месяцев звонков и переписки меня пригласили в Департамент здравоохранения города Москвы для того, чтобы с представителем руководства профильного министерства столицы получить ответы о том, почему в филиале №3 больницы имени Боткина, по моему мнению, залечили до смерти отца.

Правда, оказался я все же в кабинете не руководителя данного Департамента, как просил в телеграмме, посланной на его имя с уведомлением о вручении. А с одним из его заместителей. Как говорится, и то – ничего.

В том смысле, что ничего ожидаемого от этой встречи добиться не удалось. Чиновник перелистывал стопку моих обращений в Департамент и вяло слушал то, что я говорил по существу вопроса.

Потом отвлекся, представил одного из участников встречи, своего подчиненного. И поручил ему в месячный срок подготовить подробный ответ с более аргументированным разбором несчастного случая. С тех пор прошло без малого два месяца.

В Департаменте сообщают, что все ответы давно послали, просто почему-то я их не получил, поэтому все претензии к почте (замечу, что подобное имело бы смысл, если на обращения граждан столичные, например, чиновники отвечали заказной корреспонденцией, но на посылку ее денег нет, вот и посылают ответы москвичам обычной почтой, а среди нее искать свое письмо – бесполезное занятие.)

Таким образом, с того момента, как Департамент взял на себя обязательство разобраться в инциденте со смертью моего отца, прошло в общей сложности 4 (!) месяца, а документа, который бы полностью разобрал происшествие, у меня в руках нет.

Но, вы знаете, я даже не об этом.

За начальственным столом сидело четверо. С одной стороны два представителя больницы, где не стало моего отца. С другой, два сотрудника Департамента.

Один, тот самый, что сидел рядом со мною, что называется согнулся в три погибели, и что-то быстро-быстро записывал, положив листы бумаги не на стол, что было бы удобно, но демонстративно, а на колени.

(Замечу, что перед аудиенцией у медицинского начальства города я поинтересовался у секретаря чиновника, которому поручили со мною общаться, могу ли я вести запись беседы в его кабинете. На что мне ответили с его слов отрицательно, но без объяснения причин.)

А тут мои слова чуть ли ни стенографируют. И не спрашивают моего разрешения, согласен ли я с таким вниманию к тому, что говорю или нет.

Но дальше – больше.

Когда я вышел из кабинета, решил немного передохнуть, поскольку пришлось заново воспроизводить все обстоятельства недавнего печального события. И надо было после сказанного прийти в себя и успокоиться.

Однако тот, кто писал что-то за мной в кабинете у своего непосредственного начальства, тут же выскочил из-за двери, и достаточно бесцеремонно предложил мне свое сопровождение.

Надо заметить, что получилось оно решительным и жестким. В лифт, который пришел на последний этаж министерства здравоохранения города, мой визави никого не пускал. А, когда лифт останавливался на нижних этажах, так смотрел на тех, кто хотел войти в него, что никто ехать с нами в лифте так и не захотел.

Я пытался выяснить причину такой повышенной строгости, получив на это ответ в том духе, что Департамент – режимное учреждение. И здесь пресекаются любые попытки самостоятельного хождения посетителей.

Странно, что об этом вспомнили не сразу.

Когда я вошел в здание, то мой сопровождающий меня почему-то не ждал. Охранники неторопливо сверили мою фамилию в паспорте с той, что указывалась в списке посетителей, а потом спокойно указали, как дойти до лифта на первом этаже.

Вероятно, их не проинструктировали, что в министерское здание пришел человек, который представляет своим поведением опасность для плодотворной работы сотрудников учреждения. Замечу и то, что провожали так строго только одного меня. Главного врача больницы, где умер отец, и руководителя отделения кардиореанимации, где завершилась его жизнь, сопровождать не следовало, поскольку вошли в кабинет своего высокого начальника тихо и скромно, как проштрафившиеся школьники в кабинет директора учебного заведения.

Уже когда мы вышли из Департамента, я все же сказал тому, кто только что меня профессионально, как вип-персону наоборот, опекал, что не удовлетворен услышанным, поскольку посещение одного из представителей Департамента оказалось бесполезным и безрезультатным: я не услышал ни от кого должной оценки случившегося, как и не получил до сих пор ответа на поставленные в устных и письменных обращениях вопросы.

Мой визави, в котором чувствовалась военная выправка, заметил между прочим, что по основной специальности он патологоанатом. И его поэтому трудно чем-то удивить. (Ну, и метаморфоза, подумалось мне – человек, который занимался мертвыми, готовит письма живым.)

Но дальше – больше.

Мне было сказано, что мой провожатель будет смотреть, как я пойду за угол дома, чтобы мне на голову не упал кирпич.

Когда я сообщил через некоторое время прямому начальнику моего сопровождающего об услышанном от него, мне сказано было, что такого просто не могло быть произнесено.

Я посоветовался с юристами, считая, что в мой адрес высказана была очевидная угроза.

Но и тут мне объяснили, что и в том варианте, даже если бы у меня на руках имелась запись достаточно странной для столичного служащего фразы, и тогда я бы не смог ничего мне доказать.

Как раз потому, что их, слова о кирпиче, который в таком городе, как Москва, может вдруг упасть на голову любого (!), не нашли бы никакого состава преступления. Поскольку их, слова эти, можно истолковать, как предупреждение об опасности из самых лучших намерений и заботу о здоровье ищущего правды человека.

Да, и как могло бы быть иначе, если говоришь с тем, кто ежедневно отправляет адресатам десятки писем, касающимся ничего иного, кроме здоровья.

Мне зависимости от того, чем сотрудник столичного министерства занимался до того, и есть у него звание или нет. Ясно, что отнюдь не врачебное, чтобы было ясно. Так сказать, на всякий случай.

Но надо заметить, что и без того достаточно неприятное впечатление от общения с чиновником от медицины, услышанными после всего словами его подчиненного только усилилось.

И надолго.

Илья Абель