Записки вятского лоха. Июль, 2015

Черноморские хроники: мимо вихрем проносятся собаки с кошками

Микрофинансовая афёра

Взял очки в черноморском магазе “Всё по 20”.

Крутые, китайские, переливающиеся-“хамелеон”, с серьёзным итальянским лейблом. Перешёл через дорогу – Ломбард. Дай, думаю, приколюсь, ара, э-э.

За стойкой – прожжённый скупщик лет сорока пяти. В натуре ара. Важный усталый взгляд: мышь мимо не проскочит. Долго рассматривает окуляры, краем уха циркуя мои россказни про заграничные поездки и марки салонов, где я прибарахлялся.

Про то, что лейбл куплен за пару сотен баксов, как бы невзначай, вставил лишь в конце, мимоходом. Маравихер, не хлопнув ухом, хитро́ сощурив внушительный нос, выдал: “Две тыщи рублей, не больше, слышь”. – С брезгливым видом как бы тут же меня забыв.

Расстроенный и печальный, до конца подыгрывая несчастной мазуре, вновь перешёл через дорогу. Во “Всё по 20” можно позволить уже много чего.

Дельфин. Практически по Хэму

Раннее послештормовое утро. На побережье никого. Ну или почти никого.

Говорю ему:

– Видел, у пляжа дельфины ходят.

– Да? – насмешливо удивился он. – А я, слышь, только собирался в заплыв: 2-3 километра туда-сюда, с устатку-на, хм.

Вертлявый, немного нервный чувачок. Весь на мышцах, эмоциях и наглости.

– Думаю, они к человеку не приблизятся.

– Да если бы и подошли, вплотную, мне похрен, чуешь, – бодрый акцент отфутболивал к приснопамятному “Сев-Кав ТВ”.

– Почему, – встрепенулся я как-то снизу вверх: превосходство было очевидно.

– Ну представь. Плыву такой. Жёстко, быстро. Хоп-хоп. А тут – рраз! – рядом нарисовалось – в бочину мне крылом, то есть плавником…

– Испугаешься?

– Да фиг там. В клюв тут же – на, ссэка! Или по башке ногой – хрясь. Рыба.

– Это же дельфин. Он как стрела в воде. Даже моргнуть не успеешь.

Резко сморкнув точь-в-точь мне под ноги, сантиметр:

– Успею… – исподлобья, с прищуром Леона-киллера: – Ну или за хвост схвачу волка́ – в море мотанусь. Пусть тащит, ссэка.

– А если вглубь.

– Метров двадцать выдержу. Там придётся отцепляться. Под сральник влеплю на прощание, рыба-на, – и ввысь.

И тут я понял, что он не врёт. Ну или почти не врёт.

Он зэ бич

Темнело… Пойло было жутким, убийственно крепким и некачественным.

Вдалеке, сквозь шум набегающего волнами ветра слышится незабвенное “On the beach“ Криса Ри. С яхты по ходу.

– Ты в бога веришь? – чуть блея, спросил незнакомый мне доселе собутыльник, с болезненной боязнью в расширенных непонятно от чего зрачках глядя в бескрайнее южное небо с просвечивающими сквозь наступающие сверху облака звёздами.

– Не знаю даже…

Запрокинувшись, я крякнул очередную ядерную дозу из пластиковой рюмки:

– Вот, к примеру, скажи, – резко выдохнул сивушный дух преисподней. – Для чего было Богу созидать миллионы мух, червей, насекомых и муравьёв. И как он вообще мог до этого додуматься? Крабы там, мидии… Зачем?

– Ну как зачем, – резонно, слегка заторможено ответил собеседник. – Все друг другу нужны. Ты кого-то ешь, тебя кто-то ест. Круговорот.

– А за которым хреном ему надо создавать такое… такое, – я воздел руки к небесам, – что не вмещается не то что в мозг. Не вмещается даже в то, что можно описать словом, объять мыслью. А? Для кого галактики, Вселенная, пространство без конца и края – безбрежность… – Немного зависнув, я впал в анабиоз алконебытия. “Anastasia“, – шептал внутренний генератор идей, переводя имя знаменитой певицы как “анестезия”.

– Кто же тогда, – нетвёрдо встряхнув башкой, заглотнул, поперхнувшись, свою порцию страшного пойла ночной визави: – …Если не Бог? Кхе-х, кхе-х.

И тут я выдал.

– С другой стороны, только Христос и никто другой – или Будда, Аллах, неважно, всё едино под названием, – властен такие необъяснимые вещи сотворить. Иначе тупик. Иначе миллионы мошек-тараканов теряют смысл. Ведь Природа – Nature, – сформированная и организованная сама по себе, то есть по науке, вовсе могла обойтись малым, всего лишь необходимым. Но созданные собственно Высшим интеллектом неподъёмные и никчемные мириады тонн планктона и амёб приобретают смысл!

– Чё… – сказал приятель, немощно-нехотя заваливаясь набок. Похоже, навсегда. Навек.

– Пойми, это не просто так. Мы нифига не знаем. И не узнаем. Никогда. Бердяев, Флоренский… – я взглянул туда, где лежало безвольное тело. – Слышь.

– Пошёл на…й, – ответил он.

Я удовлетворённо икнул, продолжив:

– И вот что скажу тебе, любезный друг. Всю неизбывную данность неопределённого мы вкусим, когда умрём. Чуешь? Там, за гранью, мы получим ответы абсолютно на все вопросы, – я уже не смотрел на него. Смотрел в себя.

Измышлял вслух, один-одинёшенек. В нескончаемости. Подобно Леонардо.

– …Неопровержимо точно: Истину в последней инстанции да постигнешь именно Там (!), – неуверенно тыча указующим перстом в Б. Медведицу. – Только не сможешь передать маляву сюда, “на волю”. Исключено. Граница сущего закрыта на замок. Потому что “воля” – там. За пределом разумной жизни. В её изнанке, называемой нами Смертью. В необозримой и неотобразимой ничем и никем радуге галактического Эфира. Затем, всё поняв, мы сольёмся со всеобщим мировым Разумом, Сознанием. Превратившись в частичку Космоса. И, вероятно, оживём вновь. Но не факт. И не здесь.

– Б…ть, – раздалось сбоку. Потом отвратительный храп. “Как же от него воняет… Наверно, так же как от меня”.

Взглянул на часы – шесть. Припекать начало без предисловий. Пляж оживал.

Тут же внезапно обнаружил, что лежу один-одинёшенек на огромном, не охватном взору побережье, зарывшись с головой в тёплый песок.

Без хронографа, смартфона-наушников и кроссовок-“найков”. Майка и джинсы, подстеленные ночью для удобства, тоже тю-тю. Натюрлих.

Вдалеке набирала обороты до колик в боку обожаемая мелодия “On the beach“.

По-любому с яхты, – заключил я, – нащупав в плавках предусмотрительно спрятанный лопатник.

Любовь. Ветер

– Ты знаешь, какие здесь ветра?

– Какие.

– П…дец.

Немного дербалызнув, мы обсуждали с местным дельцом возможность приобретения на взморье, в межсезонье, небольшого и недорогого бунгало.

– Представляешь, – риелтор смачно вытер вспотевший рот рукой, чуть закатав грязный рукав когда-то белой рубахи. – Ты идёшь по городу. Вокруг никого. Ветер. Ураган…

Он завис малёхо. (Он был немолод.)

– И что, – слегка наклонившись, я смачно плюнул в морскую бездну, над которой мы с ним типа засели в низенькой гостевой беседке, подвешенной под бескрайним золотым куполом бога. Типа как Лермонтов – впритирку с думами о неизбежной смерти над кавказской пропастью.

– А то, – ответил он. – Что ты идёшь… Сыро, скользко. Холодно. И мимо, прикинь, вихрем проносятся собаки с кошками. Их, будто смерчем, херачит веером до конца улицы. Пока не грохнутся нафиг об какой-нибудь чёртов забор.

– А если нету чёртова забора.

– Улетают.

– Куда.

– Туда, – он ткнул пальцем в небо, в лермонтовскую ночную пропасть. – Прикинь…

Тут я понял, что судьба Мусек и Жучек отнюдь не завидна, коли штормовой норд-ост их, бедных, вышедших случайно после сытного обеда до ветру, вырывает нахрен с корнем из-под тёплого домашнего порога. Безвозвратно. Навсегда. Кхе-х…

Но почему-то не сдержался от пятиминутки прилива дикого смеха. Одновременно охладев к покупке уютного жилья в крайне неблагоприятных для мелкой животинки условиях обитания.

Ведь что скрывать, животинку я люблю даже больше, чем окружающих нас людей.

Корова

Если у симпатичной девчонки глаза доброй коровы, то, скорее всего, вряд ли у тебя что-то выгорит, – подсказал мне разум из подкорки. Наперекор здравому смыслу истратил-таки пятьдесят тыщ типа на подкормку тёлочки. Вкупе с трёхдневным стойлом-люкс. Как же негодовала потом подкорка, смеясь над тупостью загодя несоразмерного. Говорили ж тебе: корова.

Пару афоризмов напоследок

Как же до смешного мало надо для счастья! И как непосильно много нужно обратному – несчастью и ненависти.

Мне не о чем с вами говорить. Я ещё сам с собой не наговорился.

Игорь Фунт