Владимир Соловьев | Зачем мертвому свобода?

Лео Перуц – 140 лет.

Поговорим о маргиналах и аутсайдерах.

Кто главный герой «Вишневого сада»? Раневская? Гаев? Будь я режиссером, поставил бы спектакль о всеми забытом Фирсе.

А сколько Фирсов в литературе! Не героев, а авторов. Скажем, Фирс Мариенгоф – один из лучших русских прозаиков и мемуаристов прошлого века. «Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень. Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию…» – писал Тынянову из Воронежа забытый всеми Фирс Мандельштам, посмертно признанный одним из самых великих русских поэтов, а по мне так лучший.

Для сравнения: Сюлли-Прюдом, Эчегарай-и-Эйсагирре, Эйкен, Гейзе, Хейденстам, Гьеллеруп, Понтоппидан, Шпиттелер, Бенавенте-и-Мартинес, Реймонт, Деледда, Унсет, Карлфельдт, Бак, Силланпя, Йенсен… Кто такие? Как же, нобелевские лауреаты по литературе с 1901 по 1944 год. Что такое история литературы? Это когда аутсайдеры обгоняют победителей. Конечно, писателю не заказано получить по заслугам при жизни. Увы, далеко не всем.

Есть еще один вариант: обласканные при жизни и при жизни же забытые. Несправедливо забытые.

Об одном таком Фирсе я здесь уже писал: Артуре Шницлере, который канул в Лету, пока синема и театр не извлекли его из реки забвения.

Среди прижизненных фанатов Шницлера был один завсегдатай венского кафе Херренхоф – чудак, математик, картежник, коллекционер старинных саблей и мечей, остроумец и скандалист. Звали его Лео Перуц. Урод уродом: малоросл, лыс, азиатский тип лица, в очках с толстыми линзами. Тем не менее, после того, как его жена умерла от родов (он продолжал с ней общаться через медиумов, а младенца называл убийцей) и он, отгоревав, пустился во все тяжкие промискуитета, отбоя от любовниц не было, и все как на подбор: красивые, богатые, из высшего света.

Его предки были изгнаны из Толедо вместе с другими испанскими евреями, сам он родился в Праге – как и Кафка, но годом раньше, в 1882-ом. Как и Кафка, в один с ним год и даже месяц – в октябре 1907-го – поступил работать в страховое общество «Ассикураньони Дженерали»: Кафка в пражский филиал, Перуц в триестский.

И наконец, самое знаменательное совпадение – 1918.

В год окончания Первой мировой бойни Кафка бросил писать свой роман «Процесс», над которым бился несколько лет, тогда как Лео Перуц сочинил в том году роман «Между девятью и девятью», сюжетно и концептуально созвучный неоконченному роману Кафки. Под названием «Прыжок в неизвестное» роман Перуца был в том же году издан и стал самой популярной после войны книгой у немецкоязычных читателей.

И не только среди них.

Его романы переведены на 20 языков. Среди его восторженных поклонников: создатель Джеймса Бонда Ян Флеминг, который считал его роман «Эх, яблочко, куда ты катишься?» гениальным; Альфред Хичкок, который (по его признанию Франсуа Трюффо) позаимствовал у него прием для своего первого фильма; наконец, Борхес, который неизменно включал его рассказы в антологии мистической прозы, а роман «Мастер Страшного суда», названный немецким философом Теодором Адорно «гениальным приключенческим романом», – в сериал «Классики детективного жанра». Если писатель, согласно Борхесу, создает себе предшественников, то одним из предшественников, которых Борхес себе создал, был, несомненно, Лео Перуц. Дошли его книги и до России: в переводах Исайи Мандельштама три из них вышли в Петрограде в год смерти Ленина.

– Какой же он Фирс? – возразит читатель.

Самый что на есть! Еще при жизни он был не только забыт, но и запрещен: в Германии, после прихода к власти Гитлера. Это совпало с выходом его романа «Снег святого Петра», который во многом совпадал с «Восстанием масс» Ортега и Гассета, с «Психологией масс и анализом человеческого Я» Фрейда и, конечно же, с фундаментальным трудом соплеменника и одноязычника Перуца будущего нобелевского лауреата Элиаса Канетти «Масса и власть». Все три книги обрели статус классики, в то время как роман Лео Перуца о массовом психозе был издан мизерным тиражом, да и тот не раскуплен.

С трудом он нашел издателя для следующего романа «Шведский всадник» (1936). Того хуже с каббалистическим романом «Ночи под каменным мостом» о старой Праге, где «вещи чрезвычайные стали повседневными и обычнейшими», о шестиугольности снежинок, de nive sexangula, о повелителе духов Асмодее, происходившем от блуда падших ангелов с дочерьми человеческими, о богобоязненном рабби, который общался с мелахим – ангелами как со своими слугами, но «не смел использовать магические силы, ибо знал, что пламя тайного учения сжигает и пожирает все, что само не есть пламя» – тридцать лет работал Лео Перуц над этим романом (а был перфекционистом и переписывал свои сочинения множество раз, причем обычным стальным пером, не признавая ни авторучки, ни машинки) и считал своей главной книгой, и та пролежала у него в столе много лет и была издана только в 1953 году.

Нет, счастливой его судьбу не назовешь. Учитывая в том числе тройное изгнание в «чужедальние страны». Как говорил Квинтилиан, coelum, not animum mutant, qia trans mare currant – «небо, а не душу свою меняют те, которые переправляются через море». Из зачумленной Европы Лео Перуц бежал в Палестину, где британские таможенники конфисковали его коллекцию старинного оружия, описанную им в романе «Снег святого Петра». «Бессмыслица и тщета всякого коллекционирования», говорит Станислав Демба, герой романа «Прыжок в неизвестное».

В 1947 году Лео Перуц чуть было не эмигрировал снова – на этот раз из Израиля: «Я всегда выступал за двунациональное государство и теперь вхожу в число побежденных. Мне одинаково противны как национализм, так и патриотизм – причины всего зла, обрушившегося на мир за последние 150 лет. Все начинается национализмом, а заканчивается холерой, беспорядками и диктатурой… У меня было три отечества, и всех трех меня лишили».

Богемия, Австрия и Палестина? Или Испания, Австрия и Палестина?

Зиму он проводил в Тель-Авиве, а лето в австрийском городке Сент-Вольфганг. Всюду чувствовал себя чужим. Как Вечный Жид, которого изобразил в романе «Маркиз де Болибар». Стал анахоретом: в Европе общался только с родственниками, в Израиле – с одним Максом Бродом, другом и душеприказчиком Кафки.

Посмертно слава к Лео Перуцу возвращается – в немецкоязычном мире, в Латинской Америке и даже в России, где двумя книгами вышли шесть его романов (в том числе, в немного старомодных переводах Исайи Мандельштама, где босниец назван босняком, а можжевельник можжевухой, что, пожалуй, даже выразительнее). Обе книги изданы не в Москве и не в Петербурге. Одна – «Ночи под каменным мостом» и «Снег святого Петра» – в замечательном киевском сериале «Фита» (буква, означавшая у древних греков число 700, с нее же начинается слово «психея», то есть душа) – в одном ряду с книгами Гофмана, Майринка, Гоголя, Булгакова, Кафки, Гессе и прочих. Другая – «Прыжок в неизвестное», «Мастер Страшного суда», «Маркиз де Болибар» и «Шведский всадник» – в Екатеринбурге, в из-ве Уральского университета. Наконец, дошла очередь и до столиц: в Питере выпущен 1150-страничный фолиант с семью его романами, а в Москве последний роман «Иуда ‘Тайной вечери’» – утонченная, с многозначным, таинственным концом, ренессансная стилизация о богемском купце Иоахиме Бехаиме, модели для Иуды в миланской росписи Леонардо да Винчи. Над этим романом-притчей о предательстве Иуды как следствии его любви к Христу Лео Перуц работал полтора десятилетия и закончил на исходе таланта и жизни, «через силу и отвращение», как он сам писал о своем великом герое Леонардо, в далеко не вешние свои годы, за полтора месяца до смерти, последовавшей 26 августа 1957 года.

Таков абрис его писательской судьбы в «перевоплощенном времени». Отбросим теперь карандаш (фигурально) и возьмем краски, чтобы вдохнуть жизнь в силуэт Лео Перуца. Тем более, сам он считал, что весь выразился в книгах, а до его личной жизни никому нет дела. Был даже такой с ним случай в кафе Херренхоф, согласно «небудничному толку». Одна его юная поклонница уговорила друга познакомить ее с писателем, чьи книги обожала с детства. Однако он тут же перебил ее признание в любви: «Я не пишу для таких тронутых дамочек, как вы…» Приятель девушки швырнул в ее обидчика стакан воды. В результате последовавшей драки очки Лео Перуца были разбиты, а сам он – весь в крови от осколков стекла. Не желая уподобляться его наивной почитательнице, а тем более вступать в драку с покойником, займусь его магической прозой.

Он оставил после себя неравноценное наследство, но даже в слабых романах есть оригинальные, парадоксальные. Например, в «Парикмахере Тюрлюпэне» – реабилитация кардинала Ришелье, который мечтал о республике и мог стать, но не стал французским Кромвелем: «Одною из больших загадок в эволюции человечества надо считать то обстоятельство, что революция разразилась во Франции только в 1879 году. Франция уже в 1642 году созрела для революции. Та комбинация людей, идей и особых условий, которая вызвала крушение монархии в конце 18-го столетия, была налицо и в последний год жизни Ришелье».

В том-то и дело, что авторы судимы по замыслам, а не воплощениям. Но были у Лео Перуца и адекватные воплощения. Точнее – перевоплощения. Вровень с классическими образцами современной ему литературы.

Вот что любопытно: Йозеф К. из «Процесса» Кафки и Станислав Демба из «Прыжка в неизвестное» Перуца – не очень похожи, но жанр – роман-притча, и сюжетная канва – преследование без причины, наказание без преступления – схожи до прямых совпадений. Нечто, видимо, носилось в тогдашнем военном воздухе разваливающейся империи, что два таких разных человека – эмоционал и рационал – написали романы-аналоги. И как раз благодаря рационализму Лео Перуца его роман – загадочный, но с разгадкой – может служить словесным ключом к таинственному, невнятному, недосказанному роману Кафки. Одним из ключей, потому что трактовки «Процесса» – разные, вариативные, бесконечные. Как и его композиция, автор которой не Кафка, а тот же Макс Брод, расположивший разбросанные главы в определенном порядке. Лично мне кажется, что Кафка скорее бы начал с казни Йозефа К., а не кончил ею.

Рационал Лео Перуц дает преследованию своего героя реальное обоснование – не станем его здесь излагать ввиду ничтожности. Все двенадцать часов действия романа – с девяти утра до девяти вечера – преследуемый, затравленный Станислав Демба мечется по Вене в поисках денег, чтобы отнять у соперника – мандрила с человекоподобной походкой – свою девушку, одержимую страстью: не к мужчинам, а к путешествиям. «Ей хочется увидеть свет, как и с кем – все равно: она готова уехать юнгой на пароходе, только бы ее взяли, машинистом или в качестве ручного багажа, коли нельзя иначе».

За двенадцать часов блужданий по городу у Станислава Дембы тьма возможностей достать деньги на путешествие с девушкой, которую, как ему кажется, он любит: приятель отдает долг, он выигрывает в карты, получает плату за уроки и проч. Однако, увы, он не может взять деньги, которые ему дают. Как не может дать пощечину сопернику или обнять свою/несвою девушку. Прежде он даже представить не мог, что для всего человеку нужны руки. Говорят же: как без рук. Откройте английский, русский, немецкий, французский словарь: у какого еще существительного столько идиом!

– У меня связаны руки, – говорит ему приятель, понятно, иносказательно.

– Слова, которые вы произносите, рождаются мертвыми на свет и не успеют слететь у вас с языка, как уже отдают запахом тленья. У вас превращается в клише то, что для другого является кровным переживанием.

Таков возмущенный ответ Станислава Дембы, потому что руки у него связаны не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле: он бежал от полиции в наручниках.

Спасаясь от погони, он падает с кровли и успевает заметить, как две ласточки вылетают из гнезда около желоба, и испытать гнев против матери, давно, когда он был еще ребенком, уронившей его на землю.

Это к тому, что у математика, рационала и концептуалиста Лео Перуца было еще и микрозрение – чтобы глазами падающего с крыши героя увидеть двух вспорхнувших ласточек, и способность к микроанализу – вспомнить детскую травму. Первое выдает в нем подлинного художника, второе – если не ученика, то последователя своего великого согражданина и согорожанина: отца психоанализа.

Если Йозеф К. у Кафки и Цинциннат Ц. в «Приглашении на казнь» Набокова – фаталисты, детерминисты, покорны обстоятельствам, видят в них свою судьбу, то Станислав Демба, напротив, противится «принудительному характеру обстоятельств», «тресту злостных случайностей» и свой личный бунт обосновывает теоретически. Я бы сказал даже – гуманистически: выступает со страстной диатрибой против неволи и худшей из ее форм – тюрьмы, «самого страшного из пережитков инквизиции, хуже дыбы и колодок».

– Не должно быть наказаний! Наказание – безумие. Наказание – это запасной выход, куда устремляется человечество, когда возникает паника. Наказание виновато в каждом преступлении, какое совершается и будет совершено. Что человечество властно наказывать, в этом корень всякой духовной отсталости. Если бы не существовало кар, то давно найдено было бы средство сделать невозможным, ненужным и бесцельным всякое преступление.

Самой собой, при такой установке, главное событие мировой истории, увы, не имевшее последствий – разрушение Бастилии.

Сам Станислав Демба обретает свободу только со смертью: сначала – душевной, потом – физической.

От любви он освобождается как от наваждения. Помню, в одной индийской притче сказано, что стать импотентом – это соскочить с дикого жеребца, а в нашем романсе поется: «Я пережил свои желанья, я разлюбил свои мечты…» У Станислава Дембы любовь проходит в момент торжества, когда на ее алтарь положено уже столько жертв:

Демба смотрел на Соню, испытывая чрезвычайное изумление. Какой дьявол подтолкнул его ради этой девушки весь день в исступлении носиться по улицам, лгать, воровать, просить милостыню? Она стояла перед ним, и он не видел в ней ничего, ничего, что могло бы сделать его радостным или печальным; она отдавалась ему, но он не чувствовал ничего: ни гордости, ни блаженного беспокойства обладания, ни страха потерять ее.

Он был ею пресыщен.

…Любовь была мертва. Не умерла, о, нет: околела, как больное, безобразное животное.

Не похоже ли это больное животное на дикого жеребца из индийской притчи?

Однако безжеланный герой Лео Перуца теряет заодно и стимул к жизни. Он кончает самоубийством не потому что по натуре суицидал или катастрофист, но потому что двигатель его жизни стал работать вхолостую. Он бросается вниз с той же черепичной крыши, с которой упал, оступившись, когда спасался от полицейских, и те же испуганные ласточки снова вспархивают из-под карниза, и это последнее, что видит в своей жизни Станислав Демба, узнавший на собственном опыте, что наказания налагаются пожизненно. И не правосудием, а самим собой. Разбивается не только Станислав Демба, но и его наручники.

Зачем безжеланному жизнь? Зачем мертвому свобода?

Мертвый и так свободен, как безжеланный – мертв.

В журнальном варианте роман так и назывался: «Свобода».

Другой, написанный спустя несколько лет роман Лео Перуца «Мастер Страшного суда» ставит эсхатологические проблемы, но в ином жанре – детективном. В основу взят реальный случай: серия самоубийств (или убийств) в предвоенной Вене. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, Лео Перуц первым разрешает детективную загадку с помощью книги, которая сама оказывается серийным убийцей. Ведь даже рассказ-розыгрыш «Прóклятая книга» появился только в 1935 году, в последнем прижизненном сборнике Честертона «Скандальное происшествие с отцом Брауном», не говоря уже об известном рассказе Борхеса, а тем более об «Имени Розы» Умберто Эко и «Хазарском словаре» Милорада Павича. Но думаю, что как для Борхеса намеком, подсказкой, так для Эко шпаргалкой, калькой послужил роман Лео Перуца «Мастер Страшного суда». Все трое попытались опровергнуть пародию Честертона, возвратившись к оригиналу: книга может стать источником зла. В конце концов, этот сюжет, теряя по пути художественную эрекцию, спускается в масс-культуру (см., к примеру, рассказ Чака Брайта «В книгах всё зло»). Совсем как в известном стихотворении Баратынского:

Сначала мысль, воплощена
В поэму сжатую поэта,
Как дева юная, темна
Для невнимательного света;
Потом, осмелившись, она
Уже увертлива, речиста,
Со всех сторон своих видна,
Как искушенная жена
В свободной позе романиста;
Болтунья старая, затем
Она, подъемля крик нахальный,
Плодит в полемике журнальной
Давно уж ведомое всем.

К сожалению, детектив – это жанр, который критик не имеет права пересказывать, дабы не разочаровывать читателя, а я и так уже назвал убийцу. Это даже не книга, а итальянская рукопись ренессансной эпохи, запрятанная в гигантский фолиант с географическими картами, а в ней история богомаза Джовансимоне Киджи, который в молодости обладал даром воображения и с чудесной ясностью видел Бога-Отца и патриархов, Спасителя, святых, Пречистую Деву и ангелов. Видел так отчетливо и живо, как никогда не мог бы разум измыслить их. И какими видел, такими изображал, и мало было мастеров, способных сравниться с ним. И вот, по старости или за грех смертоубийства, но глаза его потускнели, видения погасли.

Я уже цитирую старинный манускрипт, сочиненный Лео Перуцем как бы от имени ученика Джовансимоне, прозванного Мастером Страшного суда. Читатель, конечно, догадался, что стилизованная эта история, вставленная внутрь современного повествования и являющаяся ключом к его детективной фабуле – вариация на тему «Фауста». С той только разницей, что прекрасное мгновение, который хочет возвратить мастер любой ценой – бессмертной души или смертной жизни – не молодость и не любовь, а покинувшее его вдохновение. И вот находится – не Мефистофель, а мессир Саламбени, врач из Сиены на службе у кардинала-легата, который берется помочь старому мастеру:

– То, что ты называешь даром воображения, я могу возвратить тебе и могу пробудить даже в людях, никогда этим даром не владевших.

И делает это мессир Саламбени не силою волшебства или какой иной потусторонней силы, но с помощью снадобья, рецепт которого и находят в старинном манускрипте современные герои Лео Перуца. К Джовансимоне возвращается его босховский дар видеть и изображать экстатические видения, но причина тому, точнее цена – помешательство в разуме.

Солнце заходило, и розоватый свет падал сквозь окна на каменные плиты. И я увидел на стене парящую скалу Бога, и долину Иосафата*, и хор спасенных душ, и многообразных демонов ада, и огненную геенну, а себя самого мастер изобразил среди осужденных, и все это было представлено так правдиво, что трепет ужаса охватил меня.

– Мастер Джовансимоне! – окликнул я его, но он меня не узнал. Дрожащими руками, продолжая молиться, он писал фигуру одного гневного херувима с такою стремительностью, словно духи преисподней все еще гнались за ним.

Человек и писатель своей эпохи, современник Уэллса, Ломброзо, Фрейда, Кафки, рационал и мистик Лео Перуц не мог не дать в своем романе научное – точнее, псевдонаучное – объяснение действию наркотика, который обостряет чувство вины до ужаса и приводит к безумию или смерти. И объяснение это вложил в уста побочного персонажа – конечно же, доктора, а обращено оно к герою-повествователю, подозреваемому в убийстве, единственному, кто остался жив, испробовав адского снадобья:

– Пары, которые вы вдохнули, барон, обладали способностью возбуждающе действовать на все мозговые центры, в которых локализовано воображение. Они его повысили в бесконечной степени. Мысли, проносившиеся у вас в мозгу, сразу же претворялись в образы и возникали у вас перед глазами, словно они действительность. Теперь вы понимаете, отчего эксперимент доктора Салимбени обнаруживал свою притягательную силу главным образом на актерах, скульпторах и живописцах? Все они ждали от опьянения яркости образов, новых импульсов для своего художественного творчества. Они видели только приманку и не подозревали об опасности, которой шли навстречу. …Адская западня! Понимаете? Центры фантазии суть в то же время центры страха. Вот в чем суть! Страх и фантазия неразрывно связаны между собой. Великие фантасты всегда были людьми, одержимыми страхом. Вспомните о Гофмане, Микеланджело, Брейгеле, Эдгаре По…

И далее дефиниция страха, которая, ввиду оригинальности, заслуживает быть приведенной:

– То, что вы раньше переживали в виде страха, было только слабым отблеском чувства, погасшего в вас несколько тысячелетий тому назад. Подлинный страх, настоящий страх, тот страх, который находил первобытного человека, когда он из света своего очага переходил в полный мрак, когда из туч сыпались неистовые молнии, когда над болотами поднимался рев ихтиозавра, первобытный страх одинокой твари, – никому он неизвестен из живых людей, никто из нас не был бы в силах перенести его. Но клеточка, способная породить его в нас, не умерла, она живет, давным-давно усыпленная, не шевелится, не дает себя чувствовать – мы носим спящего убийцу в своем мозгу… Страшные картины, явившиеся вам, порождены вашим подсознанием.

Это уже недвусмысленный кивок в сторону Фрейда. А окончательный вывод – выпавший в осадок опыт мировой литературы:

– Каждый из нас в самом себе носит свой Страшный суд.

В издательском как бы послесловии к исповеди непосредственного или опосредованного убийцы дано криминалистское опровержение мистического сюжета: игра преступника с уликами, переиначивание улик в свою пользу, то есть сослагательные размышления с ссылкой на вариативность реальности.

Возмущение против совершившегося и непреложного! Но не было ли это искони, если взглянуть на вещи с более высокой точки зрения, происхождением всякого искусства? Разве не из пережитого позора, унижения, попранной гордости, – разве не ex profundis** возникало великое творение?

В великих симфониях звуков, красок и мыслей я вижу отблески пурпура трубного гласа, смутно прозреваю в них великую галлюцинацию, на короткий миг вознесшую мастера над хаосом его вины и мук.

Это, конечно, литературный прием: начавшись как опровержение, мнимоиздательское послесловие кончается как подтверждение мистического сюжета.

Доказательство от противного.

Автор в роли адвоката дьявола.

Истина звучит убедительней, если не голословна.

Пародия возвращает нас к оригиналу.

Магическая проза Лео Перуца – это Зазеркалье, откуда читатель возвращается в здравом уме, но без прежней уверенности в устойчивости миров, в одном из которых он существует, а другой существует в нем самом.

—————————————

*Cогласному христианскому поверью, место Страшного суда

**Начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим

Нью-Йорк