Яков Фрейдин | Махмуд — сверкающий

Было это более полвека назад. После получения инженерного диплома я работал в НИИ и в свободное время подрабатывал внештатным кино-корреспондентом на телевидении. Там я снимал разные сюжеты для вечерних новостей, писал к ним тексты для дикторов и помогал монтажницам склеивать 2-минутные ролики. Одним холодным февральским вечером я шёл пешком домой из свердловского телецентра. На плече у меня висела довольно увесистая сумка – в ней была 16-мм кинокамера Пентафлекс и кассеты с плёнкой. На следующий день после работы я планировал снимать какой-то сюжет. Было около пяти вечера и уже совсем темно. Приятно поскрипывая под ногами, падал лёгкий снежок. Кое-где тускло светили фонари, из-за снега похожие издали на огромные шары одуванчиков. Когда я подходил к гостинице «Большой Урал», услыхал крик «Стой! Держи его!» и увидел, как прямо на меня несется какой-то тип, как мне показалось, с коробкой в руках. То ли он меня не заметил, то ли поскользнулся на свежем снегу, но со всего размаха налетел он на мою тяжёлую сумку, ойкнул, брякнулся на спину и выронил свою коробку, которая как-то завитком покатилась в сторону. Тип тут же вскочил и, забыв про коробку, со всех ног кинулся бежать прочь.

Я поднял «коробку» и увидел, что это вовсе не коробка, а большая каракулевая шапка. Тут же заметил, что от гостиницы ко мне бежит человек в чёрном длиннополом пальто. Его лысеющая голова была «босиком». Он подбежал и обеими руками схватил эту шапку:

— Ой, спасибо вам! Ой, что вы для меня сделали! Понимаете, я тут гулял, а этот вор сорвал с меня папаху и побежал! Наверное, ему сувенир был нужен. Вы, дорогой, не представляете, что вы для меня сделали! Вы спасли мою голову!

Он сразу же надел папаху и тут я его узнал, ведь по всему городу были развешены афиши с портретами красавца в огромной серой папахе. Это был знаменитый экзотичный танцовщик Махмуд Эсамбаев.

Он обеими руками схватил меня за рукав и сказал:

— Меня зовут Махмуд. Пойдёмте ко мне в номер, это прямо тут, в гостинице. Мы должны отметить спасение моей головы – моя папаха и моя голова — одно и то же. Я вам так благодарен! Как вас зовут?

— Яков, вернее, Яша, — сказал я.

— Зэнт ир а ид?

Мне показалось, что я ослышался. Это было сказано на идиш – языка, которого я не знал, но на нём иногда разговаривали моя мать и бабушка и я его чуть-чуть понимал.

— Махмуд, что вы сказали? Это же по-еврейски! Вы, что еврей?

— Нет, — ответил Махмуд, — Я чеченец, обер их хобн а идише мамэ (но у меня еврейская мама). Я от неё немножко научился.

У меня совсем голова пошла кругом: сам чеченец, а мама еврейка… Как это?

Ничего больше не говоря, Махмуд схватил мою тяжёлую сумку и потащил её и меня по широкой лестнице на третий этаж гостиницы. Прошли мимо дежурной по этажу, которая, увидев знаменитого артиста, выскочила из-за стола и по-военному вытянулась — служба такая. Мы зашли в его комнату. До того я никогда не видел таких просторных номеров. Вероятно люкс. Махмуд закрыл дверь, сбросил на пол своё длиннополое зимнее пальто, но остался в своей высоченной папахе. Подошёл к серванту, достал два хрустальных бокала и открытую бутылку красного вина. Потом стащил с меня пальто, кинул и его на пол поверх своего и наполнил только мой бокал.

— А себе вы не нальёте? — спросил я.

— Я, когда работаю, пить не могу. У меня вечером концерт и скоро за мной придёт машина. Слушайте, дорогой! У вас есть время? Поедемте вместе со мной на концерт. Я вас приглашаю. Поедете?

— Да с удовольствием, — сказал я, поднимая бокал: — За спасение вашей папахи и успех вашего концерта!

— Ай, так нельзя говорить артистам! Вы совсем не тамада. Надо пожелать что-то плохое, тогда оно точно не случится, а будет наоборот. Вот, например, скажите: «Махмуд, сломай ногу!»

— Ну тогда, Махмуд, сломайте ногу! — сказал я со смехом.

Только я пригубил вино, в дверь постучали. Махмуд вскочил со стула, как-то по-балетному порхнул к двери и открыл. Там стоял шофёр:

— Махмуд Алисултанович, машина внизу. Музыканты уже уехали.

— Спасибо, дорогой, сейчас будем. Надо ехать, — сказал он мне, — времени совсем мало. Костюмы, понимаешь, грим… Да и размяться обязательно. Пошли.

Мы уселись в «Волгу» на заднее сидение, причём Махмуд сел не без труда — высокая папаха никак в машину не влезала, а снимать её он не хотел. Когда уселись, я спросил:

— Махмуд Алисултанович…

— Нет, просто Махмуд, без отчества, — перебил он меня.

— Ну, хорошо, Махмуд. А как это может быть, что вы чеченец, а мама у вас еврейская?

— О, это совсем просто. Когда этот собака Сталин выселил всех чеченцев в Среднюю Азию, моя родная бедная мама с горя заболела и умерла. Папа никогда не мог жить без жены, он всегда потом много раз женился. И сейчас у него опять другая жена. Не помню, пятая или шестая. Когда мы приехали с Кавказа в Киргизию, он скоро женился на хорошей еврейской женщине из Одессы. Один раз в жизни правильно сделал. Она и стала моей новой мамой. Я её так люблю, вы даже не знаете! Совсем, как родную маму. И она меня, как сына, любит. Её зовут Софья Михайловна….

— Вот совпадение! – сказал я, — ведь мою маму тоже зовут Софья Михайловна…

— Как?! — вскрикнул Махмуд, да так хлопнул обеими руками по сидению, что шофёр с перепугу тормознул. — Вы не шутите? Это правда?

— Ну зачем мне так шутить? Просто наших мам зовут одинаково.

— Нет не просто! Это не совпадение, это символ! Мы с тобой значит вроде, как братья. Я только старший, а ты младший и теперь зови меня на ты, как брата. Понял?

— Понял, Махмуд.

— А ты что, студент? Чем вообще занимаешься?

— Да нет, я уже инженер, работаю в НИИ, а в свободное время снимаю кинорепортажи для телевидения. Вот у меня в сумке камера. Махмуд, а можно я сегодня про вас… тебя сюжет сниму для ТВ? Ну как ты танцуешь, за кулисами готовишься к номерам или там отдыхаешь? Может получиться интересно.

— А почему нет? Конечно снимай, дорогой, на здоровье. Мы, артисты, это очень даже уважаем. И для рекламы хорошо. Я только тебе буду говорить, когда не надо снимать. Не хочу, чтобы меня видели, когда я злой или не готов.

Машина подъехала к служебному входу филармонии. Там уже ждала женская толпа. Когда мы вышли из машины, дамы с визгом и криком бросились к Махмуду, протягивая программки для автографа, но он очень ловко, по-змеиному, как бы проструился меж ними к дверям, бормоча: «Извините, извините, потом, потом…»

Он попросил, чтобы я в зал не ходил, а оставался с ним всё время в артистической и за кулисами. В его комнате уже были разложены в ряд разные костюмы и шляпы для номеров. Видимо костюмерша всё заранее приготовила и ушла. Он разделся и стал быстро гримироваться у зеркала, а я устроился сбоку и начал снимать. Он иногда поворачивался ко мне и строил рожи, как ребёнок, высовывал язык.

Я был поражён его фантастической фигурой – осиная талия, мускулистое точёное тело без жириночки с узкой черной полосой густых волос на груди и животе. Тело божественно-античных пропорций. Если где-то и существовал идеал мужской фигуры, в тот момент он стоял передо мной. Это было особенно удивительно, ведь по балетным меркам был он стариком – 46 лет. И ещё глаза – огромные, выразительные и очень живые. Он бровями и глазами всё время будто танцевал. И руки с тонкими длинными пальцами – совершенно удивительные руки, как бы жившие своей, от тела отличной жизнью. Когда он гримировался, накладывая резкие линии и тени, и потом, переодевался в разные костюмы, его руки всегда были в каком-то мимическом танце. Он надевал новый костюм и танец рук менялся по характеру этого костюма. Он смотрелся в зеркало и порой недовольно хмыкал и менял движения. Я подумал, что вероятно, тот же танец он каждый раз исполняет немножко по-другому. Мне была знакома техника актёрской игры и потому я понял, что это не просто танцовщик, но и замечательный характерный актёр, у которого каждый жест на месте и служит делу. Я потом видел французского (вернее, еврейского) мима Марселя Марсо, но на мой взгляд, до пластики и выразительности Махмуда он не дотягивал. Вне сомнений, Эсамбаев был гений актёрского танца.

Когда он выходил на сцену, я снимал из-за кулис, как он танцует, а после танца он быстро бежал в артистическую переодеваться для следующего номера. И я мчался следом вместе с костюмершей. Во время танцев, он изредка поглядывал за кулисы, наблюдал, что я делаю, снимаю или просто смотрю. Когда он, танцуя, оказывался у кулисы, то весело подмигивал в объектив моей камеры (см. снимок, который я напечатал с 16-мм плёнки). Это был блестящий и совершенно внутренне раскрепощённый танцор. Его тело как бы излучало энергию и сияние. Я не удивился, когда много позже узнал, что на фарси «Махмуд» означает «сверкающий».

Когда концерт кончился, он был совершенно измождён и я ему сказал:

— Махмуд, тебе надо идти и выспаться. Езжай в гостиницу. А я пойду домой.

— Хорошо, — устало сказал он, — но пожалуйста приходи завтра опять. Можешь быть часов в 12? Мы ведь не договорили. Я хочу тебе рассказать про свою маму, а ты мне расскажешь про свою.

Назавтра ровно в полдень я шёл по гостиничному коридору к его номеру. Навстречу мне поднялась из-за стола суровая бабища — дежурная по этажу: «Вы к кому идёте?»

Я сказал, что иду к Эсамбаеву по личному приглашению. Она недоверчиво посмотрела на меня, но отошла в сторону и стала кому-то звонить по телефону, а я постучал в дверь.

— Не заперто! — услышал я голос Махмуда и зашёл. Посреди комнаты на ковре почти голый в одних плавках Махмуд стоял на голове, опершись локтями в пол. Не меняя позы, он сказал, — Садись, отдыхай. Я скоро закончу.

Махмуд продолжал разминку похожую на йогу, но с резкой и неожиданной динамикой, с выкручиванием рук и ног и быстрым заплетанием тела в какие-то невероятные узлы. Потом он встал, ушёл в ванную комнату и скоро вернулся в халате и папахе. Похоже, что он её снимал только когда стоял на голове или спал. Похлопал меня по плечу и сказал:

— Ну что, братец, ты завтракал? Голодный? У меня вот тут на столе творог, орехи и сыр. И чай. Угощайся.

— Нет, спасибо, я не голодный. А ты сам ел?

— Давно поел. У меня с этим делом строго. Я ведь ем только один раз в день, рано утром. Иначе мне форму не выдержать. Но ты не стесняйся, ешь пожалуйста. И расскажи-ка мне про свою маму.

— Особого нечего рассказывать, — начал я, — она человек обычный, работает архитектором. Даже не знаю, что тебе рассказать… Разве, что это. В её молодости был эпизод, без которого я бы на свет не появился. Перед самой войной, ей было 19 пет и жила в Витебске. Была она чемпионкой Белоруссии по стрельбе из мелкокалиберной винтовки. Тогда это был популярный спорт – готовились к войне. А когда началась война и немцы подходили к Витебску, её брат ушёл на фронт и погиб. А всю её девчачью стрелковую команду вызвали на сборный пункт и сказали, что их забросят к немцам в тыл на парашютах. Кто-то из девчонок спросил: «А какое нам выдадут оружие?» Ответ был в духе того времени: «Никакого оружия у нас для вас нет. Когда приземлитесь, убьёте немцев подручными средствами, завладеете их оружием и будете с этим оружием воевать. На сборы два часа».

Моя мать прибежала домой и стала складывать вещевой мешок. Её мама, то есть моя бабушка, сказала:

— Где ты пропадала? Собирайся скорее, последний поезд уходит. Надо бежать на вокзал.

— Я в эвакуацию не еду, — сказала моя будущая мать, — нас с девочками забрасывают на парашютах к немцам в тыл воевать.

— Ты эту дурь из головы выбрось! Я тебя сейчас заброшу в вагон, и тогда будет тебе наш тыл, а не в немецкий!

Бабушка была строга, физически сильна и возражений не терпела. Возник большой скандал. Бабушка её сначала заперла в комнату, чтобы проревелась, а потом силой уволокла на вокзал и запихала в последний поезд, что уходил на восток. Ехали они долго, под бомбёжками и обстрелами, но выжили. Так она попала на Урал, там вышла замуж и родился я. А потом, уже после войны, мать узнала, что её подружек, которых забросили на парашютах, немцы ещё в воздухе перестреляли и никто живой даже не приземлился. Вот такая история…

Махмуд помолчал, а потом сказал:

— Да, страшно это всё. Судьба. А моя вторая мама тоже попала в эвакуацию, но не на Урал, а в Киргизию, и там с моим отцом познакомилась. Я тогда только с фронта приехал и в госпитале был. Меня в ногу ранило, когда я перед бойцами танцевал и вдруг начали бомбить.

Махмуд отдёрнул полу халата и показал шрам на ноге, а потом продолжил:

— Она за мной так ухаживала, так кормила, как будто хотела, чтобы я стал толстый, как курдюк у барана. Кормить это для идише мамэ — главное удовольствие. Тогда это было совсем непросто, особенно после высылки, когда мы голодали и я мало зарабатывал. Как она готовила всякие еврейские кушанья, ума не приложу. Я такого вкусного потом никогда не ел. Шейку, цимес, я уж забыл, что ещё… Даже сейчас, когда во Фрунзе приезжаю, всё старается меня накормить, хотя старая стала. Но ты видишь — я ведь почти ничего есть не могу. Обижается…

Когда я ещё совсем молодой был, она меня как-то раз спросила: «Мойше, почему ты танцуешь всё за разных народов, а еврейского танца у тебя нет? Станцуй для мамочки.»

— Как же я могу это танцевать? — отвечаю, — я ведь никогда не видел еврейских танцев.

Она тогда говорит: «Вот смотри, я тебе покажу руками, а ты танцуй всем остальным.»

И она одними руками стала мне показывать. Сама была толстая, ноги у неё болели, но руки были такие живые, такие умные. И я всё понял. Сам танец придумал, ей показал и она говорила, вот тут хорошо, а тут надо поменять. Я когда делаю танец какого-то народа, мне надо понять этих людей. Много про их культуру читаю, обязательно надо мне знать, что они любят, как плачут, как говорят. Без этого танца не будет, одна пародия. Я тогда взял книгу Шолом-Алейхема про Тевье-молочника, прочитал и, думаю, что понял, как надо танцевать по-еврейски. А потом, когда я уже хорошо это танцевал, она меня с собой водила в гости к своим подружкам из Одессы и даже на еврейские свадьбы. Я разные для них танцы делал, и Фрейлехс, и про портняжку-оборванца. Я танцевал и все говорили, «Смотрите, какой у Софы хороший еврейский мальчик!».

А потом я стал работать в Киргизском театре и у мамы было в зале своё место. Она всегда приходила на мои спектакли и все говорили, «вот Мишина мама сидит». И ты знаешь, вдруг мне после каждого выступления стали цветы подносить. В театре ведь как это делается, не знаешь? Зрители цветы не приносят, это только дирекция покупает или родственники. Я ведь тогда считался сосланный чеченец, вроде как «фашист», дирекция мне цветы боялась давать, хотя ко мне хорошо относились. А тут вдруг каждый день цветы дарят, даже после каждого акта в спектакле выносили на сцену. Как так? Потом узнал, это мама цветы покупала. Я спросил, откуда у неё деньги и она мне сказала:

— Мойше, я собирала деньги себе на похороны. Так когда я умру, какая разница, как меня похоронят? Вот на эти деньги я тебе цветы заказываю, чтобы все видели, какой у меня замечательный сын.

В 53-м году, когда слухи пошли, что евреев выселять будут, как чеченцев, я маме сказал, что куда она поедет, я с ней поеду. Никогда её не оставлю. Я очень переживал, когда отец её оставил и на другой женился. Ему всегда новая жена была нужна. Я с ней очень дружу и люблю её. И дочка моя Стеллочка, когда маленькая была очень бабушку любила и теперь тоже, когда взрослая совсем стала. Тоже к ней в гости приезжает. Однако заговорились мы, у меня ведь в четыре часа самолёт, лечу во Фрунзе — мой любимый город. Мне там всегда хорошо. Подожди меня, я сейчас, быстро…

Он встал, собрал со стульев свои вещи и ушёл в другую комнату. Минут через десять вернулся одетый и с чемоданом в руке:

— Я в сборе. Пойдём на улицу, погуляем немного, пока машина не пришла…

Он надел пальто и мы спустились вниз. Гулять с ним по городу было непросто — его знаменитая папаха была видна за версту. Люди узнавали его, подходили, руку жали, автографы просили. Видно было, что ему это нравилось. Он охотно со всеми здоровался, разговаривал, подписывал разные бумажки. Чуть на самолёт не опоздал.

Таким я его и запомнил — удивительно одарённым, весёлым и добрым. Да просто это был хороший человек.

©Jacob Fraden, 2015-2024

Вебсайт автора: www.fraden.com