«Я стреляю – и нет справедливости справедливее пули моей»

Нет, это не фейсбучная заочная или, как теперь говорят, виртуальная дружба, а обычная, настоящая, традиционная – в личку. Нет, не из прежней моей совковой жизни – иных уж нет, а те далече, но из моих побывок на географическую родину спустя чертову дюжину лет после отвала, когда в короткое время я посетил Москву и Питер подряд три раза – сначала увлекшись из-за океана народной там революцией, а потом, чтобы подсобрать материал для книги о ее главаре для американского издательства – в переводе с английского книга о Ельцине вышла опять-таки на дюжине, наверное, языках, включая русский. 

После расстрела российского парламента в 1993-ом я в Россию больше ни ногой, разочаровавшись в моем герое, а тому судьбоносному, читай роковому году посвятил четырехголосый докуроман, так и названный «1993», который там и был издан и высоко оценен в московских СМИ: «Настоящий русский роман о нашей зачумленной жизни, которая несется к бездне без тормозов и покаяния». Именно так и происходило, а теперь события набрали сверхзвуковую скорость, вот почему Игорь Цесарский и опубликовал снова эту знаковую и актуальную еще больше, чем прежде, книгу на злобу дня в «Континенте». 

Я бы сказал «на вечную злобу дня», имея в виду эти вечные возвращения русской истории на круги своя. Вот почему я и желаю России поражения больше, чем Украине победы, дабы прервать эту злокачественную круговерть. Чем меня и попрекнул, среди прочего, мой московский дружок, нагрянув в разгар этой кретинской войны к дочери в Нью-Йорк и застряв в нашем городе надкусанного яблока – приезд или переезд? – чем и объясняются наши с ним частые до поры до времени встречи, когда мы с ним по обоюдному согласию разбежались, едва не набив друг другу морду – забегая вперед. 

Не то чтобы своим романом я поставил на России крест, нет, какая-то надежда, которая общеизвестно умирает последней, теплилась в моей юношеской не по возрасту душé, много там печатался и издавался, но с воцарением нынешнего вождя надежды стали сдуваться, как с белых яблонь дым, а ночью 23 февраля прошлого года и вовсе сошли на нет – полная безнадега. Что не мешало мне приятельствовать и переписываться по емеле с теми, с кем познакомился в 1990–91 годах и позднее, уже заглазно, благодаря деловым и писательским связям – редакторы, издатели, коллеги, читатели и почитатели. Украинская война этой дружбе не помешала потому как мы придерживались схожих на нее и ее поджигателя взглядов – с той только разницей, что я имел возможность через океан (ну да, кибицер) выражать их публично во весь голос, а они негласно – приватно или иносказательно, а то и молча. Одним из этих шапочных знакомцев и был Артем – закамуфлируем его под этим именем и слегка зашифруем профессию, чтобы там не узнали, хоть он и достаточно широко известен, но в узких кругах, а потому его поездка и задержка у нас прошли для властей предержащих незаметно, по семейным, так сказать, обстоятельствам, тем более никаких громогласных заявлений он не делал и даже в частном порядке избегал поначалу политических разговоров – ни-ни.   

– Мы здесь не на войне, – довольно резко отрезал он, когда я обмолвился на животрепещущую тему.

– Ты уверен? – спросила его великовозрастная дщерь, к которой он пожаловал в гости и которая иногда папашу подкалывала. Ксане суждено было стать нашим рефери, когда нам обоим поднадоела эта игра в черно-белое не называть, и языки у нас, наконец, развязались, чему способствовали и обильные возлияния – он пил на порядок больше, чем я. Разгоряченные водярой, мы перешли установленные им же красные линии. 

Честно, дочь меня привлекала больше отца, и я пользовался дружбой с ним, чтобы чаще видеть эту миловидную разведенку, которая временно простаивала – почему не воспользоваться? Вот-вот, седина в мою лысую голову, а бес известно куда. Почему в ребро? Ох, уж эти мне загадочные русские поговорки, типа горе – не беда. А что тогда беда? Путя – это беда России или ее горе? В отношении кремлевского пацана у нас с Артемом разногласий не было. Зато в остальном…

В Ксане было нечто кошачье, если вспомнить мюзикл по поэме Элиота. Или она напоминала мне реальную кошку, ее тезку Ксюшу, звезду фейсбукa, котяру моего воронежского френда? Ксана присутствовала при наших встречах и обслуживала нас, когда мы встречались у них дома, посмеиваясь над нашим заговором молчания, а иногда провоцируя нас как бы случайно. Ну да, спланированная случайность. Это с ее-то поломатым русским – вот она и перескакивала иногда на английский. Не мне говорить – ее русский, какой ни есть, лучше моего английского. Паче в наших с ним спорах Ксана все чаще склонялась на мою сторону. Не то чтобы заединщики – скорее, общаясь, мы с ней взаимно корректировали свои взгляды, зато с ним – ни в какую. Были, понятно, и дополнительные причины нашего с ней сближения. Ихний конфликт отцов-детей? Мои осторожные поначалу адвансы, чтобы не напороться на me too, по-русски отворот-поворот? Я знаю? Давно уже эмпирически убедился, что последнее слово принадлежит женщине. В смысле, склоняешь бабу к тому, что она больше всего хочет. Ладно, пусть по нулям: мы хотим одного и того же. 

Хотя все-таки поражает генитальная связь человеков поверх, а часто и супротив всего остального. Унизительная все-таки зависимость, пусть и упоительная. Человек здесь переиграл Бога: принцип удовольствия взамен инстинкта размножения. Вроде только три других животных, окромя человека, получают от соития удовольствие, тогда ка другие трахаются только по божьему велению, из инстинкта.  

– Украинцам ты сочувствуешь, а русским? – напрямик спросил Артем.  

– Каким русским? – уточнил я. – Рашистским русским или украинским русским? Среди ограбленных, изнасилованных, убитых украинцев много этнических русских, по фамилиям можешь судить. С обеих сторон русские. В той же Буче. Русские – жертвы и русские – палачи. А ты за каких русских? За тех, кто сделал выбор в пользу свободы, или за тех, кто выбрал империю?

– Будто у них есть выбор.

– Тебе за державу обидно?

– За Россию. За страну. За родину.

– Зачем тогда ты уехал?  

– Ты еще прими меня за засланца! – возмутился Артем.

Таки мелькнуло такое подозрение, но я его отверг с ходу, коли мы оба против зачинщика этой войны, пусть она и разбросала нас в разные стороны. 

– Работа стольких поколений – и всё насмарку, – талдычил Артем. 

– И что эта работа дала сюзерену? В смысле титульному народу. Не говоря уже о вассальных нациях. Для русских эта война – демографическая яма, коли уничтожается мужское детородное племя. Лозунг «Нарожают еще» теряет смысл, когда не от кого будет рожать. И в верхах это понимают, коли планомерно изымают из аптек кондомы и средства для предотвращения беременности, вот-вот запретят аборты, а школьников призывают заводить детей, коли все равно во всю трахаются. А криминогенная ситуация в стране, когда возвращаются помилованные за ратные подвиги зеки, да и обычные солдаты озверели на войне и ведут себя дома, как на оккупированной территории. Это то, что доходит до нас из-за поребрика.  

– Я не об этом плебсе. На войне – пушечное мясо, а дома – подсобный материал. 

Поверх народонаселения, обнуление русской истории. Не хочу, чтобы страну обкарнали – финны, японцы, китайцы. А еще нацмены, которые норовят при первом удобном случае сбежать из России. Центростремительное движение сменяется центробежным. Что в итоге? Аннуляция России. Как в том анекдоте «На китайско-финской границе все спокойно». 

– Ну, до этого не дойдет. Куда твоя Россия денется? От Москвы до самых до окраин. Уродливое, монструозное образование – куда ей столько? А всё мало. Территориальное обжорство. Россия обречена на повтор. Русское дежавю. Вот присоединила украинские земли. Условно говоря, присоединила.

– Условно говоря, украинские. Харьков или Одесса – такие же украинские, как русские. По преимуществу русские, хоть и украинизированные. Согласись, насильно. 

– А теперь, значит, обратно русифицировать, да? Тоже насильно? 

– Зачем, когда они и так по преимуществу русские. Тот же Киев. По переписи 1920 года почти половина киевлян русские, треть евреи, а этнических украинцев всего четырнадцать процентов. 

– Больше фактов лгут только цифры, не я сказал, а кто – не помню. За сто лет демография катастрофически меняется. 

– Кто спорит? Евреев под корень уничтожили немцы на пару с украинцами, странно даже, что вся политическая элита там теперь сплошь семиты, для которых украинский язык не родной. Искусственный язык. Как иврит при создании Израиля. А сама Украина как государство? Без Гитлера не было бы никакого Израиля, как без Путина – Украины, между нами, девочками, говоря, хотя секрет Полишинеля. Мне стыдно, что у нас такой лидер, одна рожа чего стоит, но не с лица воду пить. Другого у нет. Украинская война хуже, чем преступление – это ошибка. Я это знал еще до того, как она началась – как и другие русские националисты, прошу не путать с ультраистами. Но что теперь делать – вот в чем вопрос. Путин и Зеленский – два сапога пара: оба – упоротые, бескомпромиссные, нашла коса на камень. Дипломатия – это тоже война, но иными средствами. Америка с Россией могли бы договориться поверх и помимо Украины. 

– Если уже не договорились, – вырвалось у меня.

– Ты думаешь?

– Шутка, – пошел я на попятную.

Не тут-то было.

– В каждой шутке есть доля…

– …шутки, – перебил я. 

– Нужен новый Киссинджер, худой мир лучше доброй ссоры. На крайняк – твой Трамп. 

– Ну, уж мой!

– Твой ставка. Вы с Леной о нем книжку выпустили еще до того, как он стал президентом. А теперь он предлагает, пользуясь дружбой с обоими антиподами установить мир за двадцать четыре часа. 

– Мир в обмен на территории?

– Не на все. 

– Типа двух Корей?

– Да нет, это прожектерство. Но надо учитывать и патриотический настрой российского общества.

– Учитывать или потворствовать? Телевизионное племя, оно настроено на войну и верит в победу. 

– Даже если так, пусть Украине достанутся украинские земли, которые она по любому отвоюет, а России пусть останется русский Крым. 

– Поздно. Если бы Путин ограничился Крымом! Пожурили, не признали де юре, но де факто Крым остался у России. А этот дурень, пользуясь безнаказанностью и попустительством, позарился на всю Украину и попер на нее войной. Вот почему теперь всё – или ничего. С обеих сторон. 

– Почему поздно? Согласись, лучше, чем Третья мировая.

– Третья мировая уже идет, – успокоил я его. – Россия против полсотни стран. 

– Полсотни стран против России, – поправил меня Артем. – Ну, не мировая, так ядерная война.

– Из-за этого полуострова? Не преувеличивай. Крым – разменная монета. Но оставлять его России никак нельзя – потенциально логистический хаб для будущих рашистских нападений. Не только на Украину. На любую из черноморских стран. 

– Какой еще хаб, когда Крымский мост обречен, коли украинцы выводят из строя его опоры. 

– Не все и не любые. Последний раз морскими дронами опору за номером 145, ты обратил на это внимание?

– Какая разница?

– Большая. Опора 145 – это Украина, а опора 146 – Россия. Между ними демаркационная линия. 

– Педанты, однако. А что будет, когда они получат дальнобойные ракеты и F-16?

– Хорошо хоть это ты понимаешь. Но пока что у Украины нет ни того, ни другого. Не говоря о преимуществе русских в артиллерии и живой силе. Но лучше поздно, чем никогда. Россия исторически проиграла войну еще до того, как она начала. Я об этом предупреждал в статье в вашем «Московском комсомольце». 

– Не ты один. Русские националисты, как к ним не относись. Накануне этой бойни генерал Леонид Ивашов как в воду глядел, когда сказал, что Россия прекратит свое существование в случае нападения на Украину и призвал Путин уйти в отставку. Увы, Путин не внял доброму совету.

– А касаемо Крыма был прецедент. Одну Крымскую войну Россия уже проиграла. Не слишком ли ты веришь политическим слоганам? Все равно чьим – моего Трампа или твоего Путина? 

– Главное остановить это страшное кровопускание. Тебе жалко украинцев, а русских тебе не жалко, которых ежедневно убивают американским оружием тысячами? 

– Так было. Сейчас вдвое меньше. Русские научились воевать – этого у них не отнимешь. Украинцы тоже несут потери. 

– С русскими не сравнить. Один к семи.

– Один к пяти. 

– Что вы все о политике! – вмешалась Ксана. – Давайте, что ли, о любви. 

– Какая там любовь! – Это он.

– Мы не о политике! – Это я. 

– А о чем? – Ксана.

– Об истории. Текущая политика – часть истории, – пояснил я. 

– Часть русской истории, – Артем.

– Часть всеобщей истории. В том и историческая миссия украинцев, чтобы остановить это беличье колесо. Никто русских в Украину не звал. Они не русские, а оккупанты чужой территории. Если их не убивать, они пойдут дальше. В войне нет статики – одни наступают, другие отступают. Третьего не дано.

– Убей немца? – вспомнил он стих Симонова то ли статью Эренбурга. 

– Почему немца? Итальянца. Того самого из одноименного стиха Светлова. Михаил Светлов был мудрее Константина Симонова, а потому в то же военное время заменил немца на итальянца. В смысле – любого оккупанта. У оккупанта нет нации, тем более у рашистов воюют не одни русские.   

И я прочел несколько строчек из этого стихотворения:

…Я стреляю – и нет справедливости

Справедливее пули моей!

Никогда ты здесь не жил и не был!..

Но разбросано в снежных полях 

Итальянское синее небо,

Застекленное в мертвых глазах…

– Были и другие стихи об итальянцах в России – кирзятников Самойлова, Слуцкого, куда более жалостливые, – сказал Артем после небольшой паузы.

– Они были написаны после войны, а не в ее разгар, – уточнил я. – А сейчас разгар этой клятой войны. «Я стреляю – и нет справедливости справедливее пули моей», мог бы сказать любой украинец на поле боя. А русский сказать бы не мог. Две большие разницы.  

Стенограммы, понятно, не вел никто из нас. Позиции разные до противоположности, но уровень один. Разговор шел на равных, если только я не пользуюсь естественным преимуществом рассказчика. Тем более могу спутать – что говорил ему я и что он мне. Разговор двух авгуров. Альтернативой моему сказу мог бы послужить его собственный – он профи-журналист. Вот и пусть сам сочинит текст про наш междусобойчик, который в конце концов оборвался, что лично мне немного жаль, хотя в принципе спорить нам было не о чем, коли мы почти во всем придерживались противоположных точек зрения. Нет, не парадокс а ля Честертон, а уходила почва из-под ног в отсутствие общего базиса, и наш трёп грозил превратиться в бесконечность – мы были обречены на повторы. Самый объективный отчет о нашей словесной потасовке могла бы составить наша прелестная рефери, но на каком языке? Да и не уверен, что она схватила все тонкости и нюансы, будучи вне – нет, не политического, а литературного контекста, коли мы оперировали цитатами и даже стихами. Хотя общую суть она схватила, коли склонялась на мою строну, на что были, как сказано, и сторонние причины. 

– Тебя удивляет, что наш спелся со всяким отребьем, типа своего повара и его музыкантов – а какой у него был выбор, коли регулярные войска оказались небоеспособны? Но они же против него и взбунтовались – и Пригожин и Стрелков, с которым я согласен про «кремлевское ничтожество». 

– Тоже мне спасители отечества! Они будут еще хуже.

– Хуже Хуйла ничего быть не может. 

– Даже с их призывами к победе до победного конца чего бы не стоило? 

– Какая ни есть, а оппозиция, которая России позарез. Не либералы же! Только зло может победить зло. Дракона одолеет не Ланселот, а другой дракон. 

– Дракона не вижу, а только драконят. Русское зло изнутри непобедимо. Нельзя самому вытащить себя из болота. 

– Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие свое,

Как опьяневшая блудница,

Не знала, кто берет ее…

– Вот и ты перешел на стихи. Почему оборвал? В советские времена печатали без этих строф, а начиная с «Мне голос был». А ты наоборот.

– Мне голоса не было. 

– Сам решил?

– Я еще ничего не решил. Там невмоготу, но и здесь тяжко. Даже с тобой. Именно с тобой. Чего-то ты не сечешь. Каждый мнит себя стратегом…

– Это с одной стороны. А с другой, лицом к лицу лица не увидать, коли пошла такая пьянь, я о стихах. А прозой, политических перспектив у драконят не вижу, но то, что кремлевский пахан связался с ними…  

– А с кем связался Зеленский? Тебе не странно, что он спелся с потомками убийц своих предков. Твоя украинофилия, прости, меня тоже удивляет. 

– Какая это не украинофилия! Я не украинец и мои предки не с Украины. Тогда если бы Россия напала на Беларусь, я был белорусофилом, тем более мои предки как раз оттуда, – попытался я шуткой снизить нарастающий между нами напряг. 

Не тут-то было!    

– Тогда русофобия. Даром, что ли, ты назвал свою книгу, которую мне презентовал, «Победа Украины или поражение России?» Обманка. 

– Обманка?

– Потому что для тебя без вопросов. 

И так слово за слово. Нет, до драки все-таки не дошло, чуть не дошло, когда мы стали говорить на повышенных тонах и перешли на личности – супротив старинного правила, что спорят с мнениями, а не с лицами. Коли он меня обвинил в русофобии – ни в одном глазу! Скорее уж рашафобия, да и та под вопросом. А я его – в юдоедстве, что тоже не так, пусть его и смущало обилие среди киевских лидеров евреев, которыми прикрываются украинские ультра, наследники и поклонники Бандеры: «живой щит», его словами. 

А в ответ на обвинение в короткой этнической памяти, я сослался на самых ярых украинских сторонников – поляков, которые простили Волынскую резьбу. И потом это другие украинцы, которые подавляющим большинством избрали еврея своим президентом вовсе не для того, чтобы им прикрываться – и он их не подвел. Потемкинский фасад, кричал он на меня, фиг бы украинцам шла помощь конвейером, если бы президент был гой. С этим мне трудно было спорить, да и вообще аргументы были исчерпаны, оставалось только перейти от слов к делу. Он был крупнее меня, спортивнее, помоложе, но еле держался на ватных ногах надравшись. Так что, неизвестно еще, кто кого. 

Короче, мы перешли грань и, если бы не наша рефери, сцепились бы. А так опомнились и даже на прощание обнялись, чтобы никогда больше в подлунном мире не увидеться. Оставшись друзьями? Не уверен. 

С его дочкой – безусловно, продолжая встречаться на нейтральной территории.  Внешне она похожа на него, но во всех отношениях улучшенный вариант – не только в гендерном смысле, хотя это тоже. Да, слегка увлеклись друг другом. Я – соскучившись по молодой плоти (чтобы читатель чего не подумал, одни касания и прикосновения, у Бергмана фильм так и называется Beröringen, по-английски The Touch), она – из благодарности. Представьте себе. Было за что. 

У Ксаны появился бой френд корейского происхождения, но родившийся уже в Америке. С моей отмашки – свёл их ваш покорный слуга. Студент Куинс-колледжа, а тот впритык к моему дому. С одной стороны – Еврейское кладбище, где лежит мой дружок Сережа Довлатов, а с другой стороны Куинс-колледж, где мы с Леной Клепиковой по приезде в Америку преподавали – по-английски текущую политику, по-русски сравнительную литературу. 

Корейское комьюнити – самое большое в этом колледже, как-то они связаны между собой – много корейцев-студентов, а их родаки и родственники спонсоры колледжа. На кампусе даже стоит стайка корейских тотемов, но по художеству и выразительности не сравнить с теми, которые делают тлинкиты и которых я насмотрелся у моего сына в Ситке, бывшей столице бывшей русской Аляски. Однако познакомился я с будущим бой френдом моей русской приятельницы не на кампусе, а благодаря его отцу, который наш почтальон и который долго принимал меня за француза, что мне почему-то льстило. 

Это совсем иная история, как-нибудь в другой раз.  

А что касается этой про моего друга-врага с его невнятным, а то и сомнительным гостевым статусом, то вскоре после нашего разрыва он неожиданно смотался и отбыл к себе на родину. На нашу с ним общую родину, потому как двух родин по определению и корнесловию не бывает. Родина там, где родился, пусть и не пригодился. 

Вторая родина – нонсенс. 

Владимир Cоловьев – Aмериканский

Нью-Йорк