ХРОНИКА ОБЪЯВЛЕННОЙ СМЕРТИ

Автор Ирина Чайковская

Евсей Цейтлин. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет. СПб.: Алетейя, 2012.

Прочитала сразу три книги Евсея Цейтлина¹, любезно подаренных мне автором. Все три одна за другой вышли в петербургском издательстве «Алетейя», у всех трех похожие обложки, почти одинаковый объем, узнаваемый стиль. Автор, как кажется, нашел свой жанр — две из трех книг представляют собой «заметки из дневника». Во всех трех книгах поднимаются вопросы экзистенциальные, в центре которых, как известно, отношение к смерти.

В самой цельной и наиболее значительной книге Евсея Цейтлина «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», написанной в жанре писательского дневника, автор и его реально существующий герой — старый литовский писатель Йокубас Йосаде — заключают между собой своеобразный договор. Герой хочет проследить, а писатель зафиксировать работу сознания перед тем, как его носитель уйдет из жизни. Поразительно, что два этих пишущих человека, отличающиеся по возрасту, месту рождения, взглядам на жизнь, оба оказались глубоко погруженными в проблему смерти, поразительно и то, что они сумели отыскать друг друга. Но отыскали — и «эксперимент» пошел. Пять лет Евсей Цейтлин скрупулезно выспрашивал у й (так назовет он своего героя) о посещающих того чувствах и мыслях, пять лет й исповедовался писателю в совершенных и мнимых грехах².

12 ноября 1995 года Йокубас Йосаде умер. И спустя год на свет появилась книга с описанием «долгих бесед», проведенных двумя этими людьми в ожидании «счастливой смерти» одного из них.

О ней и пойдет у нас речь.

Сразу скажу, что текст получился непростой, затягивающий, заставляющий думать.

Уверена, что написать его было нелегко. Можно себе представить, сколько за пять лет у автора накопилось материалов, папок, магнитофонных лент, писем, записочек и записок, сколько было прочитано книг самого Йосаде, а также критических статей и выступлений по его поводу. Да и сам автор изменился за эти годы, прошел свой путь, весьма отличный от предшествующего. В самом деле, Евсею Цейтлину в 1990-м, в начале эксперимента, 42 года (Йосаде — 79) он только что совершил прыжок в неизведанное — широко печатавшийся русский писатель, филолог и журналист, доцент российского университета, он круто меняет жизнь: переезжает в Литву, начинает собирать материалы об исчезающем здесь племени «литваков», литовских евреев, возглавляет вильнюсский альманах «Еврейский музей». Соответственно меняется и его мировоззрение, он обращается к религии отцов, «возвращается» (его определение) к иудаизму.

Эксперимент с Йосаде был, как кажется, очень важен для самого Евсея — помогал ему войти в сердцевину тех сложных философских, этических и религиозных вопросов, которыми мучился его «герой» и которыми не мог не задаваться он сам.

Книга получилась не только отчетом о «последних» годах героя, она многослойна, и, как кажется, автор показал в ней «путь человека», еврея по национальности, в определенную эпоху и в определенных обстоятельствах. Вместе с тем это и движение автора навстречу герою, попытка «интерпретации» фактов его жизни, его страхов, его самооговоров. В итоге возникает широкая и многогранная картина времени и места, причем увиденная с разных точек зрения и как бы с разной фокусировкой.

Вопрос, возникающий на протяжении повествования не однажды: талантлив ли Йосаде? Писатель, драматург, написавший больше десятка пьес, большая часть из которых не была напечатана и не была поставлена на сцене. Были случаи, когда уже готовый спектакль по пьесе запрещали в день премьеры. Автор приводит высказывание Василия Розанова: «Судьба бережет тех, кого она лишает славы». В толковании Евсея Цейтлина это означает, что судьба бережет тех, «кто еще должен выполнить свою миссию на земле». И его герой до самой последней минуты своей жизни меняется, чего-то ждет от себя, в позднем возрасте открывает «свой жанр» письма или прямого обращения к читателю, мгновенно принесший ему популярность.

Однако максиму Розанова можно истолковать и по-другому. «Судьба бережет тех, кого она лишает славы», — то есть бережет она вполне обыкновенных людей,

посредственностей, удовлетворившихся своей участью.

К какой категории принадлежит Йосаде? Для меня бесспорно, что к первой. Судя по книге, это крупный человек, обладающий, кроме литературного, еще и талантом жизни. Он любит удовольствия, любит женщин (фамилия Йосаде сефардская, в переводе с иврита означает «фундамент», что метафорически соответствует «половым органам»), умеет глубоко чувствовать и мыслить, в нем постоянно идет работа совести. Другое дело, что его литературному дару, таланту драматурга, не дано было раскрыться, его пьесы не печатались и не ставились. А это глушит вдохновение, мешает идти вперед, недаром Гоголь говорил: «Пьеса живет только на сцене». Можно ли расти и развиваться, находясь в бочке? А вышибить дно и выйти вон чаще всего получается лишь у сказочного богатыря.

«Вы содрогнетесь, когда узнаете правду», «я весь фиктивный» — Йосаде себя не щадит, таких его признаний и саморазоблачений в книге немало. Но попытаемся проанализировать, за что он так неустанно себя терзает, что называет «фиктивным». Оказывается, родился Янкель Йосаде в 1911 году сразу после девятого Ава, скорбного для всех евреев дня, в который были разрушены два Иерусалимских Храма, изгнаны евреи из Испании и началась Вторая мировая война. Но в годы детства Янкеля все метрические книги в Калварии, местечке, где он родился, были уничтожены, потому писарю в армии он назвал первую пришедшую на ум дату, день рождения Наполеона, 15 августа. Позднее раввин уточнит дату его рождения, и окажется, что он на одиннадцать дней старше и родился в не самый веселый для соплеменников день. Всех и делов.

В чем еще «фиктивность»?

Однажды еврейский писатель Янкель Йосаде понял, что, живя среди литовцев, он должен приспособиться к новым обстоятельствам жизни. Когда это случилось, нам не сообщается, но думаю, что произошло сие после войны, в конце 1940-х, в годы борьбы с «безродными космополитами». Скорей всего, именно тогда писатель перешел с идиш на литовский язык и стал зваться Йокубас Йосаде. Предательство? Измена своим корням? Но постойте. Был ли у писателя, не желающего оставлять своего дела, какой-нибудь выбор?

В Литве так же, как по всей стране, бушевала антисемитская кампания, закрывались еврейские школы, музеи, газеты и журналы — все это на совести сталинского режима. Но были и другие резоны. Писатель Йосаде никогда не был глубоко религиозным человеком, его тянуло к христианской религии, он осознавал себя «европейцем» (впоследствии и похоронят его на католическом кладбище). Переход на литовский язык означал расширение круга читателей. Придя с наградами с победоносной войны, он как бы завоевал для себя новый статус — не еврейского и даже не литовского, а советского писателя — с возможностями переводиться на русский и другие языки, с перспективой ездить в дома творчества Союза писателей. Кстати, эти перспективы были реальны, он «три-четыре месяца в году» проводил в Коктебеле, Дубултах, Пицунде и Малеевке. Кто-то скажет: променял свое «иудейство» на чечевичную похлебку. Но другого выхода из той западни попросту не было.

В этом смысле сам Евсей Цейтлин уже в наше время проделал прямо противоположный путь — от статуса «советский писатель» к писателю «еврейскому». Но, как говорится, «новое время — новые песни». И Йокубасу Йосаде, и Евсею Цейтлину потребовалось мужество, чтобы в корне поменять и перестроить свою жизнь, скажу даже: свою «философию жизни».

Йокубас Йосаде ушел из местечка, стоял за советскую власть, прошел через фронт и лагерь, он оказался «везунчиком»: не погиб, не сгинул, как многие-многие его соплеменники. В войну были убиты его близкие: мать, отец, две сестренки, всего пятнадцать человек. Кем убиты? Литовцами, подонки есть в любой нации. Не это ли горе сформировало «комплекс»: он не отмечал дней рождения, Новый год, не праздновал Дня Победы, не носил своих боевых наград.

Постоянная боль в душе, сопряженная с мыслью об убитых, обращалась на себя. Йокубас

прокручивает события: когда при начале советской власти в Литве отца с матерью и сестрами как богатых владельцев фабрики должны были отправить в Сибирь, ему удалось их спасти, вычеркнуть из списка. Они остались в Калварии — и погибли в начале войны от рук литовских националистов. Его преследует мысль, что в Сибири они могли бы выжить.

Но, говоря объективно, виноват ли он в судьбе родных? Конечно, нет. Я бы назвала это «комплексом вины», причем вины мифической.

После войны к нему подступали агенты из органов на предмет доносов на соплеменников. Сумел отвертеться, ни на кого не донес, но язва в душе осталась.

Замученный страхом, в годы антисемитской кампании, называвшейся борьбой с безродными космополитами, писатель в поисках спасения начинает повесть «Бдительность» о некоем еврее-злоумышленнике, готовящем теракт. Рукопись прячет в качестве «вещественного доказательства» лояльности на случай, если за ним придут. И опять, можно ли бросить в него камень?

Или вот еще: ругает себя за то, что в разгар кампании против «убийц в белых халатах» когда видный литовский функционер попросил его посодействовать напечатать рассказ, с сочувствием описывающий гетто, он испугался, решил, что это провокация, — и рассказ напечатан не был. А вот интересно, почему бы самому «видному функционеру» не отдать в печать свой «идущий вразрез с линией партии» рассказ? Слабо?

По-моему, я перечислила если не все, то основные «преступления», за которые

Йосаде себя казнит…

Мне кажется, не только я, но и все прочитавшие этот перечень отнюдь не содрогнулись. Преступлений как таковых не было, были болезненные моменты жизни, были болезненные решения, порожденные теми чудовищными обстоятельствами, в которых приходилось жить.

Думаю, что на суде совести Йокубас Йосаде должен быть оправдан — он не потерял нравственных ориентиров в той ситуации, когда многие становились предателями, доносчиками, убийцами.

Став из Янкеля Йокубасом, то есть изменив свое имя на литовский лад, писатель

Йосаде не перестал быть евреем ни в своих глазах, ни в глазах окружающих. Его еврейство — одна из главных причин переполнявших его сознание страхов.

О страхах в книге Евсея Цейтлина много. Страх доноса, страх обыска, страх ареста, страх не то сказать и не то сделать. Особенно они одолевали в годы прицельной борьбы с «космополитами» и «врачами-вредителями» (жена Йосаде работала врачом-терапевтом). Страх вынуждал прятать рукописи, жечь документы, писатель сжег почти все свои еврейские книги. Сжигал и плакал.

Воистину страшен рассказ, как ночью, уничтожая свои идишские рукописи, дневники и книги, Йокубас натыкается на Тору. Но не поднимается у него рука на Священное Писание, он вырывает и бросает в огонь только страницу с посвящением: при обыскегэбэшники могут наткнуться на имя друга-поэта, подарившего книгу.

Страшен и одновременно комичен рассказ Йосаде о приятеле, писателе-литовце, к которому в лихую годину он пришел посоветоваться. Тот дарит ему свою книгу и боится сделать надпись: вдруг этого еврея арестуют, а его обвинят в дружбе с «безродным космополитом»? Такого же рода — смех и грех — воспоминания о посещении друзей в Израиле: там он боялся «в обе стороны» — своих неосторожных слов и доноса друзей.

А страх прослушек! Не будем забывать, как в советские времена мы остерегались говорить некоторые вещи по телефону и при телефоне! Все это не миновало и героя книги. Но обратим внимание: несмотря на страхи, вопреки им, Йокубас Йосаде высказывается в своих пьесах вполне определенно и смело. Евсей Цейтлин приводит кусочек пьесы драматурга «Синдром молчания», написанной в 1972 году, когда поднимать «еврейский вопрос» не полагалось.

Дочь Сара слушает радио: «Евреи-космополиты убивают государственных деятелей, наносят ущерб предприятиям и ведут шпионаж в пользу мирового империализма».

Сара (к отцу): Что же это значит?

Отец: Изгнание… Погромы… За десять заповедей Моисея мы заплатили кровью. За то, что еврей из Назарета завещал любить ближнего, как самого себя, заплатили кровью. За то, что Маркс требовал справедливости, — снова кровь. Из поколения в поколение реками льется наша кровь. Нас ненавидят, девочка моя.

Сара: Почему же?

Отец: Среди прочего, и за наши постоянные «почему?». За наше нетерпение и постоянное недовольство собой и миром, за наше упрямство.

Сара: Очевидно, мы не можем иначе.

Отец: И за то, что иначе не можем.

Писатель, написавший этот диалог в 1970-х, мог встретить лишь отторжение.

Кстати говоря, Йосаде в своих высказываниях подчас действительно «по-еврейски» упрям и парадоксален. Говоря о взаимоотношениях литовцев и евреев, он рассматривает аргументы обеих сторон, в чем-то признавая правоту литовцев. Такого «двойного зрения» (термин Евсея Цейтлина) были лишены его оппоненты-соплеменники; что до его коллег, писателей-литовцев, никто из них так и не решился взглянуть на проблему с точки зрения евреев, рассказать о геноциде еврейского населения.

Парадоксален и взгляд Йосаде на Израиль, куда уехала на постоянное жительство его дочь. Его жители для него — не евреи, а «израильтяне», превратившиеся «в такой же народ, как остальные». Евреи же — порождение диаспоры, и их судьба быть распыленными среди других народов и «бороться за справедливость». Взгляд этот явно не симпатичен собеседнику литовского писателя, автору «Долгих бесед…», однако он его приводит и не старается опровергнуть. Они с героем — на равных. Тот тоже многого не понимает и не одобряет в своем младшем друге. Они похожи, но не тождественны. И в этом — одна из притягательных черт книги.

Евсей Цейтлин написал прекрасную книгу. Он безошибочно выбрал нужного героя (а герой выбрал его), сумел из груды материала вытащить на поверхность самое работающее, самое важное и характерное. Отыскал самый верный — дневниковый — способ подачи материала. Его замечания и комментарии лаконичны и умны. И наконец, самое главное — видно, что он сроднился со своим героем, вошел в его жизнь, стал своим в его семье. Автор своего героя полюбил. Сам Евсей пишет, что хотел быть для него «зеркалом». Я бы сказала несколько иначе: автор книги и ее герой смотрятся друг в друга, как в зеркало.

Бывает ли смерть «счастливой»? Йокубас Йосаде умер в своей постели в возрасте 84 лет. Такой конец обычно считают счастливым. Но, как кажется, автор под словосочетанием «счастливая смерть» подразумевал что-то другое. Эпиграфом к книге взяты слова царя Соломона: «День смерти лучше дня рождения». Позволю себе предположить, что безнадежное это высказывание почерпнуто из Екклезиаста, где жизнь человеческая определяется как «суета сует».

Но у великого Соломона есть и другое сочинение — «Песнь песней», прославляющее жизнь, возводящее земную любовь в перл создания. Вот между этими двумя «безднами» мы и крутимся.

Мне кажется, что «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» — книга далеко не только о смерти, но и о жизни, жизни, полной борений и невзгод, но также творчества, любви и понимания.

Ирина Чайковская, magazines.russ.ru
(Опубликовано в журнале: «Нева» 2013, №12)

¹ Евсей Цейтлин. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет. СПб.: Алетейя, 2012; Он же. Несколько минут после. Книга встреч. СПб.: Алетейя, 2012; Он же. Одинокие среди идущих. Из дневников этих лет. СПб.: Алетейя, 2013.

² Признаюсь, что обозначение й в моем сознании обезличивает героя, мне хочется называть его по имени.

.
.
.