Вячеслав Гуревич | Мой сын пропал в Освенциме

Правда, эффектное название? Но все же следует уточнить: Это произошло не совсем в Освенциме, а скорее где-то между Освенцимом и Биркенау. Ведь официально это один лагерь: Освенцим-Биркенау. 

Лилия Ратнер 1929–2016. Ворота в Аушвиц

Ну вот, так лучше. Без дешевого сенсационализма.

Я вначале вообще не хотел ехать в Освенцим. Описания этой экскурсии наполняли меня чувством дискомфорта; в некоторых местах указывалось: «Только группы»; тут же представлялись толпы туристов с зонтиками и палочками для «селфиз», блуждающие от барака к бараку и стоящие в очереди в крематорий и с придыханием внимающие пафосным речам гида. Шепотом: «Сколько ему прилично оставить? Сколько…? Да ну, ты что, неудобно, Освенцим все же… Думаешь карточку берет?»

Не, думал я; не моё это. Я вспомнил «Яд Вашем» в Иерусалиме и унылые лица школяров, которые прятались за спинами одноклассников, чтобы украдкой проверить посты на инстаграме. Наше общество становится все более гедонистическим, и встреча лицом к лицу со Злом вызывает все больше раздражения.

А потом я пошёл на экскурсию по краковскому гетто. Его проводила симпатичная и полная энтузиазма девушка из Филадельфии (не поймите превратно: Энтузиазм был направлен на возрождение местной еврейской общины), и она посоветовала мне поехать в Освенцим ближе к закрытию. (Собственно, и сам мог бы допереть, это относится к любой достопримечательности, но Освенцим – это же не просто достопримечательность, так ведь?)

Как вдруг мой сын изъявил желание присоединиться. Как всегда, у меня были смешанные чувства: с одной стороны, хоть оторвется от своего айфона и посмотрит в лицо Истории в ее страшном проявлении. С другой стороны, были все шансы что это закончится очередной ссорой, которые и без того были каждый день. Он только что уехал от своей матери в Америке, причем после продолжительной битвы, и отношения наши были весьма напряженными. И кстати ему было девятнадцать лет. Можно не объяснять: гормоны и все такое прочее.

Сошли с поезда. Кто знает когда автобус будет. Кто знает во сколько музей закрывается. Гугл говорит одно, Гугл-карта говорит другое. В общем, как всегда. Так что «Пошли, чего стоять». На своих двоих надежнее. Теплый летний день. Нужен нам тот автобус.

Сын зачем-то все время останавливался перекурить. Что меня раздражало. Во-первых, курение на ходу чистый идиотизм. Во-вторых… Да пусть себе курит, все мы этой глупостью увлекались, некоторые вон до сих пор. Но он нас обоих тормозил. Пошли уже. Но я этого не сказал. Зачем осложнять. Особенно здесь и сейчас.

Год спустя я пытаюсь восстановить ход событий: не могло быть дело в том, что я шел слишком быстро. Это должно было быть что-то другое. Может он уже жалел, что поехал, вместо того чтобы опять загулять с девками по краковским вертепам. Или же он просто не хотел идти рядом: Не дай бог отец опять заладит о Серьезном. Он, кстати, совсем не дурак и начитан дай бог каждому, особенно по истории, и я уверен, что вряд ли смог бы его просветить насчет Освенцима. С другой стороны, мне казалось святотатством говорить о погоде или панк-роке в этом месте. Сказал же один философ, что писать стихи после Освенцима – это варварство. Так что шел я в молчании; можете назвать его почтительным.

В этом месте моя память затуманивается. Я не помню, как я оказался в комнатушке с табличкой Visitors’ Centre; но как оказалось, я был в Биркенау. А билеты, просветил меня мрачного вида клерк, выдаются только в Освенциме.

Я уже упоминал что формально это один лагерь. Иногда их называют «Освенцим-1» и «Освенцим-2»

Разозлил он меня не на шутку. У меня вообще на клерков зуб. А особенно на здоровых мужиков с отчетливым нежеланием говорить по-английски и помогать вообще.

Я вышел на улицу. “Daniel! Daniel!”

Это было небольшое место, скорее пятачок, где пассажиры выгружались с автобусов; сто шагов в одну сторону и сто шагов в другую – но Дани здесь не было. Я полез за телефоном – и замер: мой телефон был у него. Как всегда, у него кончился заряд, и он одолжил мой. Тайминг!

На улице стояли летние столики, за ними сгрудились шофера автобусов, которые уставились на меня с обычным презрением, с каким они разглядывают тупых иностранцев, которые тратят время и доллары на посещение кладбища. На кой? Прошлое ушло, чего в нем копаться, особенно когда есть деньги, а у иностранцев денег полно, это каждый знает. Такая погода – съездить на пляже поваляться с пивасиком, а вечером в казино. Кому нужны эти крематории.

Я метнулся по асфальтированной дорожке ко входу в лагерь. Я прагматист, я не ожидал, что охранники припомнят долговязого юношу-блондина, который пытался попасть вовнутрь, но что если ему это удалось. Нет. Стена. «Билеты выдаются в Освенциме».

Ок, но куда же мог подеваться этот засранец? Вывеска была «Автобус в Освенцим», но расписания не было; я осознал, что я не могу просто стоять и ждать. Я с ума сойду, сказал я себе; морально легче пешком.

Я шел и шел – к счастью, как только я повернул направо, дорога пошла прямо, никаких поворотов, ни одного шанса заблудиться – а это я умею еще как. Нет, меня не стискивало отчаяние: ну что может случиться с 19-летним пацаном в таком тихом буколическом месте? Я шел мимо одинаковых серых коробок квартирных домов, депрессивных напоминаний о социалистическом прошлом. Разница между этими и коробками моего приволжского детства все же была – эти были ухоженные, кругом клумбы со свежеполитыми цветами, на каждом шагу детские площадки.

Футбольный мяч выкатился на дорогу прямо передо мной. Я поднял и пнул его назад – не очень получилось, мяч резко ушел в сторону от мальчика, который стоял и ждал его.

Попал, не попал, подумал я раздраженно; мог бы «дзенкую» сказать, авось язык не отвалится.

А вообще так должно быть – вся эта обыденная нормальность в двух шагах от Голгофы? Не суди, упрекнул я себя; что ты хочешь, «зону отчуждения»? Что было важнее для партийных польских боссов – обеспечить пролетариат жилплощадью или напоминать о мертвых евреях? Наверняка были международные рабочие комиссии и подробные социологические отчеты, но мне-то что до этого, мне нужно знать где находится мой непутевый сын?

Наконец я добрался до Освенцима. Даже не пришлось спрашивать: девчонки на ресепшн меня вычислили: «Вы сына ищете? Он уже был у нас! Он сказал, чтобы мы вас на примете держали! Такой симпатичный молодой человек! И так за вас переживает!»

«Ну здорово.» Я выдохнул. «А вы ему не могли бы позвонить?»

Она послушно набрала номер. «Никто не отвечает».

Ну конечно. В ушах сплошная «Нирвана». Да, у него период «гранджа». «А текст вы ему не могли бы послать?»

А мне теперь что прикажете делать? Меньше часа до закрытия. Пойду, решил я. Сказал девчонкам, чтобы отправили его вовнутрь когда покажется.

Я вовсе не собирался падать в обморок, ничего такого; не такой уж я человек; многие называют меня холодным. К тому же сколько меня ни уверяли, я не мог избавиться от тревоги за Даню. Это же так неправильно, что его сейчас со мной нет. Он должен был идти со мной по этому бесконечному белому туннелю с фотками жертв на стене и звуками их фамилий, доносящихся из громкоговорителей. По идее уровень звука должен был быть одинаковым, но мне почему-то казалось, что он становится громче с каждой фамилией.

Больше никого в туннеле не было; возможно, я был последним туристом сегодня. Я остановился пару раз; может стоило вернуться и подождать Даниэля на ресепшн. Но вход был в одном направлении, возврата не было, мы уже разделились, и дизайнеры этого входа именно нас и имели в виду: решение было принято, переиграть невозможно. И я продолжал идти, фамилии жертв падали непомерным грузом мне на уши, сплющивая их и заглушая все на свете, и туннелю, казалось, не было конца…

Хватит драмы: конец, конечно, был. Туннель вывел на небольшую площадку с информационными стендами: сколько, когда, откуда, какие национальности, какие конфессии. Я не нуждался в этой информации – я знал достаточно статистических данных, как любой начитанный человек. Мне нужен был мой сын, чтобы он стоял тут со мной. Мне надо было его подождать на ресепшне. Но было поздно…

Зачем я вообще сюда приехал? Я все это уже видел тысячу раз на бумаге и на экране. Неужели я действительно ожидал узнать что-то новое, чего я не читал у Примо Леви и не видел у Спилберга? И тут же Мерфи преподнес мне ворота с классической надписью Arbeit macht frei, и ворота эти были намного уже, чем на фотографиях. Сознательно или нет, но фотографы создали видимость входа на огромную фабрику; ворота передо мной еле уместили бы две машины. (Позднее я узнал, что надпись была стандартной для всех лагерей. Возможно, мне вспомнились ворота из другого лагеря)

Но что это был за изгиб в середине строки на слове «macht”? буквы на арках часто следуют форме самой арки, прогибаясь по всей длине, но эта фраза была прямее некуда, и только вот этот изгиб…? Ничего в нем зловещего не было. Скорее наоборот: вот вы входите в эти ворота, надежда вас еще не оставила, несмотря на дни и ночи в товарняках; вы поднимаете глаза и видите этот игривый изгиб и думаете: Нууу что же, это не такой уж плохой знак. Они же рациональный народ, немцы, все, что они хотят от меня, это норму давать. Оно конечно лучше бы я знал как набойки ставить, вместо того чтобы читать лекции о гвельфах и гибеллинах, но я же могу научиться, правда? И где был тот момент, когда до вас доходит, что здесь более уместны слова Данте «Оставь надежду, всяк сюда входящий»?

А еще мне вспомнились растяжки «На свободу с чистой совестью», белые буквы на выцветших красных полотнах. Как грубо, как примитивно по сравнению с изысканной каллиграфией немецких мастеров.

Я бродил от барака к бараку – я был не совсем один, тут и там попадались маленькие группки. Я прошел через газовую камеру – да видел я уже все это, видел! И в музее Холокоста в Вашингтоне и в Шиндлере и у Примо Леви… но все же я не мог не отдать должное кураторам или кто там был главным – помещение оставалось темным и сырым, с потрескавшейся облупленной краской на стенах и потолке (подновляли?). Внешне это мог быть любой склад советского времени, вот здесь работяги сидели на ящиках и мирно распивали на троих – или даже любая советская тюрьма до приезда начальства (тогда конечно выкрасят), и что же? Это страдание, которое пронизывало воздух и забивало все советские воспоминания – оно реально продержалось в атмосфере восемьдесят лет или мне его внушили исторические документы?

Но на поверку разницы нет и вопрос неуместен: это были подлинные ворота в Ад, и здесь Данте был уместнее некуда. Вот здесь они и поняли, что ВСЕ. Что назад пути нет. На секунду я отрешился и закрыл глаза, но все что я видел – это Даниэль в своей выцветшей майке Tarheels

… где же он был в конце концов? Смотрите: я как чистый дурак помчался вперед, я завалил die Selektion – старперов отправляли прямо в печь. А он выжил бы?

Он был хороший сын – ну да, он отошел в сторону, всякое бывает, с нами это уже было в Диснее сто лет назад. Все эти разговоры о похищениях, к тому же он был совсем малой – вот когда мне нужно было по-настоящему испугаться. Если вы в здравом уме, сегодняшний Освенцим на порядок безопаснее чем Флорида; но не здрав был мой ум, совсем не здрав.

И я так же виноват; ну да, я ему плешь проел, как любой престарелый папаша. А вот он беспокоился обо мне, он описал меня девчонкам на ресепшн. И нет, в отличие от меня, он не пошел вовнутрь – значит, он пекся обо мне больше, чем о туризме? Значит он был лучше как сын, чем я как отец? Я предпочел Освенцим своему сыну; изо всех многочисленных поводов для чувства вины, этот никуда не денется, этот останется в топ-тене до конца, тем более что мой акт эгоизма не принес мне облегчения; я не смог избавиться от беспокойства о том, где он и что с ним…

“Are you ok?”

Ей было за сорок, толстые линзы очков, волосы в строгой учительской корзинке. От нее исходили серьезность и чувство ответственности. Она-то уж точно никуда не пошла, не найдя сына.

«Спасибо, все нормально». Интересно, сколько я уже подпираю эту стенку.

«Я вас понимаю. Это место может произвести эффект на человека.»

Акцент. «Вы не немка, случайно?»

Она замялась – что уже ответ.

Теперь мне нужно было что-нибудь сказать побыстрее, чтобы она не дай бог не подумала, что я ее лично обвиняю. “Sie arbeit hier?” (Вы здесь работаете?) Кажется, я сделал еще хуже.

“Ach, nein, Sie sprechen Deutsch—” С выражением облегчением она выпалила что-то как из пулемета – ну вы поняли я совсем не это имел в виду.

Я состроил вежливую улыбку. “Entschuldigen – я по-немецки не очень. Пара слов всего.”

Хенде хох, аусвайс, цурюк… немецкий лексикон простого советского человека.

Мы покивали друг другу со всем дружелюбием, на которое были способны. Мы понимали, что это не место для светских бесед. Ни даже для стандартного “Have a nice day”. Славная немецкая женщина. Чувствительная. Не буду спрашивать ее о дедушке.

Как-то я добрался до ресепшн. «Мой сын не приходил?»

Они уже закрывались, не до наших семейных проблем им…

Подошел автобус, через пять минут я был в Биркенау, он же Освенцим II. Ну вот он, сынуля, стоит у входа как ни в чем не бывало уставившись в свой айфон.

На очереди была беседа с полицией. Почему-то Даня решил, что я вернулся в город. Сказал полиции: «тут старикан один бродит не в себе», так что теперь они хотели услышать мою сторону. Я даже не мог вспомнить название гостиницы. Только что она была на улице Вестерплятте.

Полицейский ухмыльнулся. «Чо, в Кракове такая улица есть?» Может пацан не шутил насчет своего папаши.

Я думал, что каждый поляк знает Вестерплятте, где в 1939 польский гарнизон продержался целую неделю против немцев. Но полицейские были юнцы – у них что, в школе уже это не учат?

Ладно, бог с ними. Старперы вроде меня, им вечно нужно историю за уши притащить в любое дело. Как будто это что-то значит. Впрочем, ребята были настроены дружелюбно и предложили подвезти нас на станцию.

Я пытался прочесть у Дани на лице, хочет ли он назад в город. Ладно – «Да нет, мы еще Биркенау не видели». У меня в руке были измятые билетики. Две бумажки, из-за которых вся эта глупая история.

Биркенау еще называют «Освенцим-2». Хотя он и менее известен, он на самом деле больше Освенцима. Но в этот теплый летний день выглядел он менее концлагерно. Если неисправная машина времени вас вдруг занесла в Освенцим, темные кирпичные стены мгновенно погрузят вас в соответствующее настроение – «пощады не жди». Но дорога в Биркенау от главного входа в собственно лагерь была усеяна небольшими домиками с ярко-зеленой травой между ними. Это мог бы быть лагерь для мигрантов-рабочих; можно было себе представить поломанные велики и побитые кресла у двери, где работяги посасывают пивко после тяжелой смены. Впрочем, придется проигнорировать заборы с колючей проволокой. Или может разница между двумя лагерями была в том, что сын шагал рядом. Наконец-то.

Иллюзии кончились, когда после долгой ходьбы вдоль железнодорожных путей мы прибыли в собственно бараки – и газовые камеры. Но – опять! – я не мог полностью идентифицироваться с этим местом – вернее, с ужасом, который оно воплощало. На этот раз я буквально парил от чувства облегчения.

Как всегда, Даня шел своим путем; но, то ли потому, что дело шло к закрытию, то ли на нем сказались предыдущие переживания, он оставался в поле зрения, и одно это уже делало меня спокойнее. Я все думал: зачем мне этот Биркенау, Освенцима было мало? Но я знал, что я пошел ради него, без меня он бы вернулся на станцию, подальше от этих ужасов.

На борту автобуса на станцию неподалеку от нас расположилась группа молодых канадцев (судя по нашивке кленового листа на рюкзаках).

– Дахау лучше был. Компактнее.

– Ага. Как раз правильного размера. Как говорится, передает идею. И не так гнетет.

Они переговаривались приглушенными тихими голосами. Но я не мог не подслушивать. Ужасная привычка. Стыдно даже глаза поднять. Для полной картины, как говорится.

– Да, это место слишком… того. Ну что же делать, смотреть-то надо. Номер Один, как-никак.

– По крайней мере, в Треблинку уже не придется.

– Я слышал, там вообще особенно нечего смотреть.

– Пап! – Даня позвал. – Ты что делаешь?

Неужели это было настолько очевидно. Канадцы смолкли, поглядывая на меня подозрительно. Они были похоже чувствительного образца: интеллигенты-очкарики, серьезнее некуда, но и накачанные – Канада, страна туризма на природе. Судя по их взглядам, они догадались, что я подслушивал. Я выдал виноватую ухмылку: Да вы что мужики после Освенцима какие уж там секреты.

«Кстати,» Даня оторвался от айфона; «я на ужин не пойду. Свидание назначил.»

Понятно. Очередная англо-австралийская шалава на «Тиндере». Или еще какое-нить приложение. Какие там цветы, какой флирт, какой Шодерло, связи давно перестали быть опасными, что еще сказать, кроме «Оберегайся».

Он ухмыльнулся покровительственно. Уж этот папаша.