Возвращенный мастер

Во второй половине ноября в Музее искусств народов Востока прошла большая выставка живописных работ советского художника Абрама Моносзона. Приурочена она к столетию со дня его рождения. И, формально, носила сугубо юбилейный характер.

На самом же деле десятки работ художника, родившегося в год начала Первой мировой войны в Могилеве, учившегося в Москве, воевавшего с фашизмом, стала новым открытием творчества человека, который в силу политических реалий своего времени был лишен права выставляться. И именно тогда, когда его изобразительная манера обрела предельную зрелость, когда его письмо приобрело неакадемическую экспрессию и динамичную выразительность.

Формальным поводом для отлучения Моносзона от участия в столичных выставках явилась его картина о Ленине и детях. Надо сказать, вполне обычная, идеологически выдержанная работа, где вождь пролетариата показан достаточно правдоподобно и узнаваемо.

Думается, что не за содержание и исполнение известного сюжета наказан был художник. Тем более, в 1956 году, когда казалось, что со сталинизмом во всех его проявлениях покончено, что борьба с так называемыми «безродными космополитами» – прошедший и невозвратимый морок.

Не за изображение Ленина выгнали автора картины из МОСХа, а за то, что оставался в искусстве самим собой.

Ученик одного из группы «Бубновый валет», блистательного живописца Куприна, пострадал именно за то, что в жизни и в своем понимании искусства оставался до последних дней своей трагической и цельной привязанности живописи – свободным и искренним человеком.

И потому, наряду с прекрасными, яркими, по-московски сезаннистскими натюрмортами, написанными в реалистической манере с некоторым преувеличением в колорите и в экспрессии, создавал серии картин, которые ни по содержанию, ни по исполнению их никак не вписывались ни в соцреализм, ни в привычное восприятие современной им действительности.

Их объединяла общая манера – размытые контуры, многофигурность, напор, то ирония (когда речь шла о житейских сценках), то пафос (когда художник писал вещи свои на религиозные темы).

Это четыре цикла, из-за которых и могли возникнуть поводы для гонений на Абрама Моносзона: библейские сюжеты, «Воспоминание о местечке», «Холокост» и «Коммунальная Москва», как и те произведения, которые не входили в них, но выполнены были также сильно, страстно и открыто в демонстрации своего отношения к изображенному на них.

Не могли перевесить чашу весов и акварельно-лиричные пейзажи Коломенского, тогда, в послевоенные годы, вероятно, окраины Москвы.

В годы войны погибли родители Абрама Моносзона, его родственники, люди, с которыми он был знаком с детства, пострадавшие из-за своего еврейского происхождения.

Фронтовика, художника и человека, его потрясли потери близких людей, трагедия своего народа, боль утраты и невосполнимость потерь.

Именно это он и выразил в циклах «Воспоминание о местечке» (в чем-то близком картинам Марка Шагала на ту же тему, но с большим драматизмом) и «Холокост» с лейтмотивом – картинами, посвященным матери художника. Драматизм здесь выявлен в крупном плане показа персонажей, в тяжелом колорите – фоне, на котором даны их лица, позы, в которых горечь, мука и безмерность печали.

Цикл «Воспоминание о местечке» тоже не совсем обычен. Это тоже, как и цикл «Холокост» прощание – мысленное и образное – с тем, что кажется невозвратимым, что дорого по детским воспоминаниям.

Речь не о том, был или нет Абрам Моносзон религиозным человеком. Подобное очень лично и не всегда доступно интерпретации, учитывая, например, конкретную биографию одного человека из множества других в его народе. Но само желание после всего пережитого, именно тогда, когда закрытыми оказывались возможности представить свои работы зрителям, художник рисует то, что не пройдет ни один худсовет по определению, что требовало в его душе выхода и обнаружения на холсте, свидетельствует совершенно однозначно о том, что он не то, чтобы не разорвал связи с историей и традицией (верой) своего народа, а и воссоздал на холсте то, что не исчезало из его сознания, несмотря ни на что.

В той же связи стоит указать и на картины библейского цикла, мощные по тем характерам и обстоятельствам, которые запечатлел в них художник. Вероятно, они не во всем могут найти признания у тех, кто блюдет еврейскую традицию (нередко по памяти или будучи в некотором роде неофитом в ней). Но и здесь важнее не буквальное прочтение библейского текста, а тот масштаб происходящего, который выявлен в названных работах, та глубина трагизма, будь это история изгнания из Эдема Адама и Евы или Суд Соломона. То есть, Абрам Моносзон, таким образом, обращался здесь не только к Пятикнижию Моисея, а и ко всему корпусу еврейской Библии, выражая свое отношение в описанном в священном тексте прямо и через свое индивидуальное восприятие ее.

В чем-то, сюжеты названного цикла напоминают картины Рембрандта. В первую очередь размытостью контуров нарисованных героев их. Но у Абрама Моносзона в библейских работах больше трагизма, больше правды и меньше иллюстративности. В них проникновение в сути сказанного библейским текстом в контексте прожитого и прочувствованного через тысячелетия после описанных в Пятикнижии и в Писаниях событий.

Не могла понравиться строгим критикам от искусства, как и ряду зрителей, так называемых, простых советских людей, «плеяда» героев многофигурных композиций цикла «Коммунальная Москва». Здесь Абрам Моносзон также следует своему приему отображения действительности. Но кому-то его произведения могли показаться ироничными, глумлением над буднями тех, кто жил, как все.

Хотя ни того, ни другого не было и не могло быть, поскольку художник и сам бывал в ряду тех, чьи образы рисовал там, где речь идет об игре в карты, о застольях во дворе, о драках, о буднях и праздниках на виду соседей. Не надо, однако, понимать сказанное выше чересчур буквально, вместе с тем. Автор не выносил за скобки свое существование в будничном мире маленьких людей. И поэтому его бытовые зарисовки, тоже напоминающие голландцев «золотого века» национального искусства, лишены манерности и позы. Они – бытописание, в котором тоже боль и сочувствие. Понимание, что люди не хороши и не плохи сами по себе. Но, изображенные правдиво и ясно, буквально с каждой картины кричат о том, что такая жизнь, после войны, после страданий и общей беды, не может считаться нормальной, не должна быть.

Таким образом, при всей неполитичности цикла «Коммунальная Москва», а, именно и благодаря исключительной правдивости кисти автора вошедших в него картин, он мог восприниматься как критика социализма и его достижений, разоблачение лжи и демагогии решений партии и правительства. Что не могло быть, конечно же, сверхзадачей Абрама Моносзона. Как не было его сверхзадачей религиозное просвещение.

Но в силу таланта, в силу того, что иначе не мог, ну, не получалось у него так, как нужно было, чтобы пройти худсоветы, картины его выходили социально выразительными и истинными до обличения, как бы сами собой, без особенных усилий с его стороны.

Очевидно, что художнику с такой степенью самоотдачи и преданности искусству не могло найтись места на официально разрешенных выставках, а авангардистом ни по мировосприятию, ни по возрасту, ни по житейскому и творческому опыту он не стал бы ни при каких обстоятельствах, пройдя хорошую профессиональную школу, будучи убежденным советским человеком.

И все же он в некоторых картинах, о чем можно судить только по субъективному впечатлению, выразил себя настолько четко, что кажется, что это вещи программные. Как, например, «Ветеран», «Многострадальный Иов», «Холокост. У врат рая» (черно-белая, практически ночная, страшная по содержанию картина), «Первый день в синагоге», «Фотография матери» и изумительная по настроению, по ощущению одиночества «Дама с козой». При том, что практически все работы Абрама Моносзона, показанные на выставке и вошедшие в расширенном несколько составе в прекрасно изданный каталог (Музей искусств народов Востока и Галерея «Веллум»), написанные с разницей в годы и десятилетия, сохраняют в себе особенность письма их автора, интонации его , его стиль и его душу, спасенные творчеством и поддержкой близких людей, тех, кто после многих лет забвения, воспринял по достоинству его творчество и воздал ему должное, о чем и говорит трепетно, профессионально, уважительно подготовленная и проведенная выставка, совместный труд музейщиков и галереи «Веллум».

Нуждаясь, в последние годы своей долгой жизни, Абрам Моносзон воспроизводил свои сюжеты на картоне и оргалите, порой отступая от излюбленного им формата 50 х 60 см. Редко он рисовал картины большего размера, чаще – много меньшего. И остается поражаться, как это видишь не только на картине «Моисей, разбивающий скрижали» (что чуть больше формата А4), где с такой динамичностью показывал своих героев, как Абрам Моносзон чувствовал и передавал характер, цвет, как выражал свое отношение к написанному маслом, как был и ушел из жизни художником, подлинным и уникальным.

Илья Абель