«Вместо храма лучше бы больницу построили!..»

О церкви, светском обществе и его пределах.

Споры о церкви, резко активизировавшиеся в последнее время, заслуживают внимания и независимо от конкретных обсуждаемых вопросов, поскольку обозначают и позволяют ввести в пространство публичной дискуссии куда более общие темы. А именно — поговорить о том, какое место современное общество готово отвести церкви и на какое место, с одной стороны, рассчитывает церковь, а с другой — какое она согласна принять.
Во-первых, можно указать на самый общий контекст — секулярное общество предполагает наличие целого ряда автономных сфер, каждая из которых обладает собственной логикой, а переход из одной сферы в другую предполагает и переключение логики. Нет универсальной системы ценностей, за исключением ценности самого секулярного общества и обосновывающей его новоевропейской рациональности. Здесь включается знакомый нам всем механизм дифференциации — нечто может признаваться имеющим эстетическую ценность, но не имеющим этической, действие, осуждаемое с точки зрения исповедуемой субъектом религии, одновременно им же принимается как соответствующее, например, праву. Впрочем, когда речь идет об «одном и том же субъекте», возникает сложность. С одной стороны эта секулярная реальность автономных сфер объединяется именно посредством единства субъекта: он та точка схождения, которая обращает все автономии в относительные, а процесс дифференциации обращает вспять. Когда субъект говорит о прочитанной книге: «мне нравится», это суждение может отсылать к этическому, эстетическому, политическому или какому-либо иному основанию, либо любого уровня сложности переплетению их и ряда других — он выступает уже не как «эстетический субъект», а как «человек», т.е. изначальное/финальное единство. Однако это сохраняющееся «темное ядро» функционирует через постоянные разграничения — поступать правильно как раз и означает в каждой из сфер принимать ее логику. Религия в этом случае — личное дело каждого, то, что должно быть отделено от других сфер — и чья социальность работает только применительно к ее членам.
Исторический путь к этому состоянию более чем долог — но если выделять ключевое событие, то им станет Реформация, когда прежний, позднесредневековый мир единой церкви, единой веры разрушился. Образ позднего средневековья предполагает наличие единой истинной веры и Церкви — имеющей свою реализацию в Римско-католической церкви. Иноверец — это либо далекое существо, с которым существуют лишь редкие контакты, либо существо, живущее в своем особом, изолированном пространстве, изначально маркированное как «другой», отделенный зримой гранью от моноконфессионального общества.
Реформация привела к тому, что иноверец стал соседом — частью того же повседневного мира, тех же групп, что и ты сам, не отличающийся от тебя внешне, образом жизни, твой сосед, родственник, может быть даже брат или сестра. В конечном счете — после серии религиозных войн (где стиралась грань между войнами внешними и внутренними) — выработалась сначала интеллектуальная программа, затем достаточно полно воплощенная на практике, согласно которой религия есть личное дело — результат личного выбора человека, но этот личный выбор не должен в принципе иметь влияния на политическую сферу — в публичном отношении каждый выступает как «гражданин», равный по отношению к другим таким же, как он, гражданам (на практике, разумеется, этот идеал так и остался недостижимым — например, в ситуации споров о службе в армии как о гражданском долге, применительно к тем или иным религиозным группам, радикально отрицающим военную службу, государство оказалось вынужденным пойти на компромисс, учитывая религиозные убеждения как влияющие на объем налагаемых гражданских обязанностей или, по крайней мере, в смягченной форме, на формы их исполнения).
В идеальном варианте этой секулярной реальности в публичной сфере религию можно не замечать — она вытеснена в пространство интимного, туда, где властвует личный выбор, предпочтения и что угодно еще, но что не должно оказывать влияния на наши права и обязанности в публичной сфере. Здесь мы выбираем религию — как мы выбираем эстетические ценности — в пределах, не противоречащих существующему публичному порядку. Разумеется, мотивы могут быть различны — мы можем переживать это не как свой выбор, но как то, что выбирает нас или как данность, которой нет альтернативы, нечто само собой разумеющееся. Но в пространстве публичного мотивы не имеют значения, всякий религиозный выбор равноценен другому, пока он совместим с существующим публичным порядком.
Во-вторых, то, что можно обозначить как «местные особенности». Если, например, в Западной или Центральной Европе наступление секулярного общества, оттесняя религию в анклав «религиозного», протекало достаточно медленно (а радикальная попытка Французской революции была весьма кратковременна), то в России мы имеем дело с кризисом религиозной традиции на фундаментальном уровне, том, где она крепится, прежде всего — на уровне бытовой религиозности, имеющей мало отношения к догматике, а проявляющейся как способ жить и действовать, в естественности религиозного жеста (естественности, доходящей до неразличимости, когда мы способны осознать наличие религиозного только при его отсутствии — например, попав в город, чей профиль не определяется в центре многочисленными разновременными храмами и церквушками).
В результате любые проявления религиозного поведения, хоть сколько-нибудь попадающие в сферу внимания, вызывают агрессивную реакцию — как нарушение нормального порядка, который отождествляется с радикально анти-православным. Если иные конфессии вызывают нередко достаточно терпимую реакцию, то православие срабатывает как однозначный раздражитель. Иные религии и христианские конфессии нередко воспринимаются как нечто экзотическое и интересное (напр., отношение к буддизму или бахаи), либо как имеющее более высокий социальный статус (напр., быть католиком в России означает принадлежать к «Западу» в его рафинированном виде — русский католик, особенно тот, кто принял эту веру в сознательном возрасте, будет чаще всего отстаивать латинскую мессу, восхищаться довтороватиканскими традициями и т.п. — через это приобщаясь к «старой Европе», той, которая обитает в нашем воображении и которую, не находя ее в Европе реальной, мы удерживаем с еще большей жесткостью). Мусульманство во всем своем наличном многообразии непонятно, чуждо — и, вызывая опасения, в то же время не порождает желания «связываться» с ним, поскольку представляется не принимающим «правил игры» того общества, где существуют дискутирующие интеллектуалы и их массовка. Если исключить ислам из рассмотрения, все прочие религиозные группы, кроме православия, можно принять или, во всяком случае, не реагировать на них — в силу их малозначительности или положительных коннотаций (не важно, насколько соответствующих реальности).
Напротив, православие выступает в качестве религии как таковой — единственной крупной религиозной группы, сохранившей относительно прочную традицию, воспринимающей данное пространство как свое — оно обладает каким бы то ни было, но самостоятельным ресурсом: исторической памятью, миллионами верующих, выстроенной иерархией и амбициями, явно не совпадающими с текущим положением. Однако наша среда не готова признать церковь полноправным участником социальной и политической жизни, образованное общество готово в большинстве случаев ее «терпеть» при том условии, что церковь будет незаметна. Чем меньше ее реальное присутствие в общественной жизни — тем лучше, единственный статус, который не взывает возражений — это статус культурного реликта или музейного объекта.
Собственно, принципиальное нежелание признать хотя бы наличие автономной логики — т.е. границы секулярного мира — проявляется в привычных претензиях по расходованию церковных средств, в заявлениях, например, такого рода: «Вместо храма лучше бы больницу построили». При этом забывается, что единственная цель церкви — Царство Божие. Как бы к этому ни относиться, но если желаешь существовать с другим, то желательно понимать, что является его целью. Все прочее — изначально подчиненное. Причем, поскольку цель имеет бесконечную ценность, то всякие прочие задачи либо что-то значат через свое отношение к цели, либо не значат ничего (выступая чистой фактичностью). Если мы находимся в пределах светской дискуссии, то нам надлежит признать, что действия другого определяются не нашими представлениями о наилучшем — и до тех пор, пока он не нарушает наших прав, он вправе игнорировать наше мнение о том, как ему было бы лучше.
Но проблема в том, что православная церковь не может быть незаметной в том смысле, в каком это желательно для оппонентов, поскольку она имеет свое понимание природы человека и социального, свой образ надлежащего устроения общества и т.д. — отсюда вытекает, что церковь может стать незаметной, только перестав быть собой. До тех пор, пока источником конфликта оказывается само проявление религиозного в публичной сфере — для церкви нет ответа, который был бы приемлем для оппонентов и проблема здесь не в конкретных (удачных или неудачных, адекватных или нет) действиях церкви, а в том, что сам факт ее присутствия не признается оппонентами. Следовательно, что бы мы ни думали о положении самой церкви, любая форма приемлемого сосуществования предполагает необходимость изначально признать неотменимость присутствия религиозного и церкви как институции в публичной жизни: она здесь есть как данность — и необходимо для начала эту данность признать как неустранимую, чтобы затем попытаться найти и некие языки — позволяющие если не соглашаться, то взаимодействовать.

Андрей ТЕСЛЯ, peremeny.ru