Владимир СОЛОВЬЕВ Нью-Йорк Телефонный звонок

Расследование в годовщину смерти Пастернака

О, если б я прямей возник! 

*

Напрасно в дни великого совета, 

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.    

Этому телефонному звонку суждено было стать самым знаменитым в истории русской литературы. В жизни человека, который звонил, это был случайный эпизод и вряд ли оставил хоть какой след. В жизни человека, в коммунальной квартире которого на Волхонке этот звонок раздался, он сыграл поворотную роль – по крайней мере, значительно бóльшую, чем принято думать. Наконец, есть еще третий человек, ради которого этот звонок и был затеян, – не думаю, что этот краткий, от силы в полминуты, телефонный разговор хоть как-то повлиял на его судьбу. Хотя кто знает?

Итак, классический треугольник, состоящий, правда, из одних мужчин: Мандельштам – Пастернак – Сталин.

Существует с дюжину версий этого разговора – естественно, все со слов Пастернака. Если Сталин кому из своих соратников и рассказывал о нем, то никто из его кремлевских слушателей не обмолвился ни словом, унеся тайну в могилу. Еще больше, чем версий, трактовок этого разговора – он оброс комментариями, как священный текст. Все эти комментарии носят моральный характер и обсуждают поведение только одного из собеседников – Пастернака. Одни считают, что он предал Мандельштама в этом разговоре, другие, наоборот, – что оттянул развязку его судьбы, третьи выгораживают Пастернака. Среди тех, кто выгораживает, – Анна Ахматова, Надежда Мандельш там и Лидия Гинзбург. Последняя вспоминает Гегеля, который, увидев въезжающего в немецкий город Наполеона, решил, что перед ним абсолютный дух на белом коне: 

«Когда Сталин позвонил Пастернаку по поводу арестованного Мандельштама, Пастернаку трудно было сосредоточиться на этой теме. Ему хотелось что-то сказать и что-то услышать о смысле жизни и смерти. Пастернака упрекали, но надо помнить: телефонный провод соединял его в этот миг со всемирно-исторической энергией».

Ахматова и Мандельштам обе полагают, что Пастернак вел себя на крепкую четверку, а Надежда Яковлевна считает даже возмож ным замолчать нечто из рассказа Пастернака о разговоре со Сталиным: «…Я не привожу единственной реплики Пастернака, которая, если его не знать, могла бы быть обращена против него. Между тем реплика эта вполне невинна, но в ней проскальзы вает некоторая самопоглощенность и эгоцентризм Пастернака. Для нас, хорошо его знавших, эта реплика кажется просто смешной».

Эта реплика легко восстанавливается по другим воспоминаниям. Будто бы на прямой вопрос Сталина о Мандельштаме Пастернак ушел от прямого ответа. 

– Мне это чужое, – оправдывался он позднее. – Вот я и ответил, что ничего о Мандельштаме сказать не могу.    

Защищая Пастернака от укоров за его разговор со Сталиным и даже умалчивая деталь этого разговора, которая его еще больше компрометирует, Надежда Мандельштам вдруг не выдерживает и заявляет довольно резко: «Жалеть его по поводу разговора со Сталиным совершенно не стоит – это ему ничуть не повредило».

Обрастая апокрифами и комментариями, телефонный этот разговор становится таинственным и многозначным, как миф. Нет возможности вызвать его участников с того света для дачи показаний, а потому единственное, что остается, – добавить к уже имеющимся свое тол кование. Но какую из версий взять для комментария?

Александр Гладков в своих «Встречах с Пастернаком» упоминает о звонке Сталина вскользь, и не похоже, что со слов Пастернака, хотя тот будто бы испросил разрешение у сталинского секретаря на разглашение этого разговора и рассказывал о нем налево и направо: «Когда летом 1934 года к Пастернаку неожиданно позвонил Сталин и спросил его мнение об арестованном О. Мандельштаме, то разговор этот кончился тем, что Сталин на полуслове повесил трубку, и Б. Л. после этого долго был в отчаянии, упрекая себя, что он не сумел сказать что-то веское для облегчения участи Мандельштама и рассердил великого вождя неуместной фамильярностью».

Всего одна фраза, но честный и преданный Пастернаку Гладков ухитряется не только сообщить в ней суть разговора, но и дать его трактовку. В самом ли деле Пастернак пришел в отчаяние после этого звонка? А если действительно пришел в отчаяние, то именно по тем причинам, которые указывает его верный эккерман?

Опускаю целый ряд версий – от версии Евтушенко, который мог слышать рассказ Пастернака о телефонном звонке только спустя два десятилетия после того, как он состоялся, до версии Зинаиды Пастернак, которая люто ненавидела Мандельштама за то, что тот компрометирует ее «лояльного мужа», зато была беззаветно предана Сталину: «Мои мальчики больше всего любят Сталина – потом маму…», – говорила она о своих сыновьях.

Вот разговор Пастернака со Сталиным в записи Ахматовой – к сожалению, тоже позднейшей, зато со слов Пастернака спустя некоторое время, но в том же 1934 году. Весь вопрос в том, у кого память лучше – у самого Пастернака, спустя двадцать лет после этого злополучного звонка, когда он рассказывал о нем Евтушенко, или у Ахматовой, спустя тридцать лет? Мне почему-то кажется, что рассказ Ахматовой со слов тогдашнего Пастернака ближе к истине, чем рассказ Евтушенко со слов позднего Пастернака – потому и привожу ее версию.

Согласно Ахматовой, звонок Пастернаку был вызван запиской Бухарина Сталину по поводу ареста Мандельштама с припиской: «И Пастернак тоже волнуется». Сталин будто бы сообщил Пастер наку, что отдал распоряжение, чтобы с Мандельштамом все было в порядке, и поинтересовался у Пастернака, почему тот не хлопотал:

– Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти, – сказал будто бы Сталин Пастернаку поучительно.

Пастернак будто бы ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы и вовсе не узнал об этом деле.

– Почему вы не обратились ко мне или в писательские организа ции? – поинтересовался Сталин.

– Писательские организации не занимаются этим с 1927 года.

– Но ведь он ваш друг?

Пастернак замялся – они не были с Мандельштамом друзьями, в поэзии и в жизни были антиподами, но как объяснить это Сталину? После недолгой паузы Сталин задал еще один вопрос о Мандельштаме:

– Но ведь он же мастер, мастер? 

Ответ Пастернака:

– Это не имеет значения.

В этой версии Пастернак явно уходит от сталинских вопросов – Ахматова объясняет его шаткие ответы опасением Пастернака, что Сталин его проверяет, знает ли он, Пастернак, о стихотворении Мандельштама о Сталине. Пастернак не только знал эти стихи, но и относился к ним враждебно и обрушился с целым градом упреков на Надежду Яковлевну (сам Мандельштам в это время был уже в ссылке в Воронеже): 

– Как мог он написать эти стихи – ведь он еврей! 

Такой ход мысли показался Надежде Мандельштам непо нятным, и тогда она предложила Пастернаку еще раз прочесть ему это стихотворение, чтобы он конкретно показал, что в них противопоказано еврею, но Пастернак в ужасе отказался.

О, если б я прямей возник! 

Кончился разговор Пастернака и Сталина, согласно Ахматовой, следующим образом:

Пастернак:

– Почему мы всё говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить. 

Сталин:

– О чем? 

Пастернак:

– О жизни и смерти.

На этих словах Сталин повесил трубку – телефонная аудиенция была окончена.

В позднейшей версии самого Пастернака – в точной дневниковой записи скульпторши Зои Масленниковой от 7 сентября 1958 года – концовка разговора выглядит не так грубо, не так обидно для Пастернака.

– О чем бы вы хотели со мной поговорить? – спрашивает Сталин.

– Ну, мало ли о чем, о жизни, о смерти, – говорит Пастернак.

– Хорошо, – вежливо отвечает Сталин. – Как-нибудь, когда у меня будет больше свободного времени, я вас приглашу к себе, и мы поговорим за чашкой чая. До свидания.

Закончив рассказ о телефонном этом разговоре, Пастернак говорит Масленниковой: «…Когда я впоследствии вспоминал разговор, мне не хотелось изменить в своих ответах ни слова».

А где же то отчаяние, о котором пишет Александр Гладков?  Виктор Шкловский вспоминает, что, рассказывая ему об этом телефонном разговоре, Пастернак заплакал. Кто же неточен в пересказе – Масленникова или сам Пастернак? Маслен никова записывает рассказ Пастернака в тот же день, когда его слышит, Пастернак рассказывает о звонке Сталина спустя двадцать четыре года. Да и не посмела бы Масленникова перевирать обожаемого ею поэта. В чем тогда причина этого, скорее всего, бессознательного искажения Пастернаком его разговора со Сталиным? Я думаю, наиболее точное объяснение этому эвфемизму дает Ольга Ивинская, последняя подруга Пастернака:

«Не верю, что Б. Л. успел забыть о мучительном недовольстве собой, об унизительно брошенной Сталиным трубке. Думаю, что не мог он этого забыть, а просто не хотел “ворошить старое” в разговоре с симпатичным ему, но сравнительно мало знакомым человеком».

Рассказ Надежды Мандельштам совпадает в главных чертах с рассказом Анны Ахматовой, но более подробен – с описанием событий, предшествовавших этому звонку и последовавших вслед за ним. Она настаивает, что передает его текстуально со слов самого Пастернака, хотя узнала о сталинском звонке только через несколь ко месяцев, когда, переболев тифом и дизентерией, вторично приехала из Воронежа, от Мандельштама, в Москву.

Это немного странно – ведь она была в Москве в конце июня, когда Сталин позвонил Пастернаку, но ни ей, ни Ахматовой, самым близким Осипу Мандельштаму людям, Пастернак словом не обмол вился о разговоре со Сталиным, хотя широко о нем рассказывал по Москве, поощренный на болтовню сталинским секретарем. А рассказывать о нем Пастернак начал в тот же день, когда вечером пришел в гости к Эренбургу. Только от близких Мандельштама он почему-то долго – месяцами! – скрывал этот разговор. 

Согласно версии Надежды Мандельштам, Пастернак с первых же слов начал жаловаться Сталину, что плохо слышно, потому что он говорит из коммунальной квартиры, а в коридоре шумят дети. А когда Сталин, не дослушав Пастернака, повесил трубку, Пастернак пытался с ним снова соединиться, но попал на секретаря – Сталин к телефону не подошел. «Сам Борис Леонидович остался недоволен своим разговором со Сталиным и многим жаловался, что не успел его использовать, чтобы добиться встречи, – пишет Надежда Ман дельштам и добавляет, что Пастернак болезненно интересовался кремлевским затворником. – Между тем Борис Леонидович тяжело переживал свою неудачу и сам мне говорил, что после этого долго не мог даже писать стихов».

Осип Мандельштам был недоволен самим фактом этого разговора: 

– Зачем запутали Пастернака? Я сам должен выпутываться – он здесь ни при чем… 

Отношения двух поэтов были напряженные – не только литературные, но и человеческие установки у них были разные. Надежда Мандельштам еще в двадцать седьмом году сказала Пастернаку: «Смотрите, они усыновят вас…» Как эти слова должны были задеть Пастернака, коли он неоднократно вспоминал о них, – последний раз через тридцать лет, когда появился «Доктор Живаго». Задевает только то, что справедливо, – несправедливый упрек проходит мимо. «Док тором Живаго» Пастернак доказал, что усыновить его им не удалось, хотя поползновения породниться делались с обеих сторон. Может быть, звонок Сталина был последней попыткой?

Это не единственный его звонок писателю. Был звонок Булгакову, звонок Эренбургу. Одному литератору Сталин позвонил и не застал его дома – так тот после этого месяц не выходил из квартиры и несколько раз в день брился. Чуть с ума не сошел от ожидания и тоски, хотя многие уверяли его, что это был просто розыгрыш.

Пастернак тоже поначалу решил, что его разыгрывают. 

Вот как на самом деле происходил разговор Сталина и Пастернака – не со слов Пастернака и, естественно, не со слов Сталина. Никакой беллетристики и никакой фантастики, хотя история вполне в духе «Расёмона», где подлинную версию случившегося рассказывает дух мертвеца. На этот раз тоже голос раздался с того света, и этот голос принадлежит непосредственному свидетелю разговора тирана с поэтом. Свидетель этот был наделен цепкой, почти патологи ческой памятью. Ему не только хочется верить – ему можно верить больше, чем кому бы то ни было, хотя он рассказал о подслушанном им разговоре только спустя полвека, незадолго до своей смерти; его воспоминания вышли посмертно.

…В четвертом часу пополудни в коммунальной квартире номер 9 в доме 14 на Волхонке раздался длительный, типа междугородного, телефонный звонок. Вызывали «товарища Пастернака». Какой-то молодой мужской голос, не поздоровавшись, произнес:

– С вами будет говорить товарищ Сталин.

– Что за чепуха! Не может быть! Не говорите вздору! 

Молодой человек:

– Повторяю: с вами будет говорить товарищ Сталин.

– Не дурите! Не разыгрывайте меня! 

Молодой человек:

– Даю телефонный номер. Набирайте! 

Пастернак, побледнев, стал набирать номер. 

Сталин:

– Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама? 

Пастернак:

– Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами – об этом я всегда мечтал.

Сталин:

– Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.

И Сталин повесил трубку.

Конечно, обедавший в этот день у Пастернаков их близкий друг Николай Вильмонт – а именно он был единственным свидетелем разговора Сталина и Пастернака – слышал только то, что говорил Пастернак, сказанное Сталиным до него не доходило. Но слова Сталина ему тут же – а не спустя несколько часов, месяцев, лет или десятилетий – передал Борис Леонидович. Мощный пастернаковский инстинкт самосохранения еще не успел затянуть защитной пленкой нанесенную ему Сталиным обиду, к тому же им самим вызванную. Пастернак хотел взять реванш за свою растерянность сразу же, немедленно. Ринулся к телефону, набрал названный ему номер, чтобы уверить Сталина в том, что Мандельштам и впрямь не был его другом, что он отнюдь не по трусости «отрекся от никогда не существовавшей дружбы». 

Сталин не подошел к телефону.

А теперь, наконец, о том, что Пастернак утаил даже от непосредственного свидетеля этого разговора, который слышал каждое слово Пастернака и ни одного слова Сталина. Пастернак точно передал Вильмонту все, что сказал Сталин, – за одним лишь незначительным, казалось бы, исключением, которое, однако, для напряженного, как нерв, Пастернака имело решающее значение. Вот уж, действи тельно, молчи, скрывайся и таи: ни одной живой душе не признался Пастернак в том, что больше всего уязвило его в разговоре – еще до того, как Сталин бросил трубку в притворном, но заслуженном Пастернаком негодовании. И только спустя много лет, путая и перевирая сказанное ему и сказанном им самим, Пастернак признался своей последней возлюбленной, что с самого начала Сталин в свойственной ему грубоватой манере обращался к Пастернаку на «ты». Вот что мы получим, поменяв местоимение в наиболее достоверной записи этого телефонного разговора:

– Говорит Сталин. Ты что, хлопочешь за своего друга Мандель штама?

– Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами – об этом я всегда мечтал.

– Мы, старые большевики, ныкогда нэ отрекались от своих друзей. А вести с тобой посторонние разговоры мнэ нэзачем.

И бросил трубку. У Пастернака, говорят, дух захватило в этот момент – есть от чего.

Знал ли Сталин о вражде Пастернака и Мандельштама? При той разветвленной системе слежки, которая уже существовала к тому времени, мог и знать. Зная, позвонил Пастернаку. Бил на эффект неожиданности. Догадывался, что Пастернак растеряется либо смалодушничает. Предвкушал удовольствие от возможности отчи тать одного поэта за предательство другого поэта. Даже если это предательство было мнимым – будто во власти Пастернака было казнить либо миловать Мандельштама!

Хотя кто знает? Виктор Шкловский, к примеру, считал, что если бы Пастернак не растерялся и попросил Сталина: «Отдайте мне этого человека», Сталин бы отдал.

Кто знает.  

Увы, сослагательного наклонения в истории не существует. Тиран развлекался – все вышло, как было им задумано.

Один поэт был уничтожен, другой унижен, раздавлен.

Какая там крепкая четверка! Сам Пастернак оценивал себя в разговоре со Сталиным очень низко, не догадываясь, что сыграл навязанную ему роль в чужом спектакле. Сталин не был ни собеседником, ни антагонистом Пастернака, но режиссером этого спектакля. 

Тиран развлекался.

Никогда Пастернак не был еще так унижен – пришел в отчаяние, плакал, перестал писать стихи, на языке современной психиатрии это называется кризисом доверия к самому себе.

Это был поворотный пункт в его судьбе. Мне кажется, «Доктором Живаго» Пастернак брал реванш за телефонный разговор со Сталиным. За свою униженность, за растерянность, за малодушие, за предательство.

Как и стихотворение Мандельштама о Сталине, «Доктор Живаго» недостаточно рассматривать в литературном контексте, где оба сочинения проигрывают на общем творческом фоне каждого из писателей. 

«Доктор Живаго» – не только роман. 

Это – посту пок.