Владимир Соловьев – Елене Клепиковой | Мы – и звери

Одна душа у тех и других, и человек не лучше бессловесной твари. Кто знает, возносится ли душа человека вверх, и спускается ли душа животного в землю? Книга Екклесиаста

И злая жалость ко всему живому… Александр Межиров

Кто меня удивляет, так это моя спутница. Не перестает удивлять, потому что она мне по жизни вечная спутница. По жизни и по путешествиям. По Америке и Квебеку мы путешествуем с палатками и останавливаемся в комфортных, а иногда шикарных, со всеми удобствами, кемпингах. Круглые сутки на свежем воздухе. Если мне природа не позарез, хоть я люблю бродить по лесным тропам, собирать грибы и плавать в различных водоемах, то для моей спутницы без природы жизнь не в жизнь. Она одухотворяет все живое и неживое – жимолость, одуванчик или валун, а фауну – от кузнечика до енота – ставит вровень с человеком, а то и выше. По любому, человек для нее не венец творения. Когда медведь совершает ночью набег на наши съестные припасы, и утром, после погрома, я ругаю его всеми словами, употребляя заборную лексику, Лена однозначно на стороне косолапого:

–  Это его территория. Мы здесь гости, захватчики, а он – хозяин. Из-за нас ему негде жить.

Если над нами, когда мы обедаем на полянке в лесу, летает рой диких ос, она строго мне выговаривает:

– Не размахивай руками – ты их пугаешь.

– Это они меня пугают! Они меня ужалят!

– Не паникуй! Ты их не тронешь – они тебя не тронут.

Она выкладывает им в сторонке что-нибудь сладкое, но они быстро разгадывают ее хитрый маневр и летят к нам обратно, предпочитая мясо, помидор или хлеб. А для меня сильный напряг – разделять с ними трапезу, хоть Лена и уверяет меня в полной безопасности.

То же самое она говорила мне про змей, которые частенько встречаются нам на лесных тропах:

– Ты, что, не видишь, они просто выползают, чтобы погреться на солнце. На севере нет ядовитых змей. В тебе больше яда, чем в любой змее.

Увы, она ошиблась, и болотная змея, хоть и не смертельная, средней ядовитости, цапнула меня за ногу, когда я плавал в нью-гемпширском горном озере. Ногу свело, как при судороге. Промолчал, чтобы не беспокоить Лену – обойдется. На следующий день подскочила температура, укус воспалился, я волочил ногу и прихрамывал, но все равно помалкивал, чтобы не портить и не прерывать путешествие, а когда по телу побежала вдруг красная сыпь, объяснил, что это аллергическая реакция на химию в спреях, которыми я защищаюсь от комаров и клещей, что Лена тоже считает блажью, и сама ими не пользуется. Вернувшись в Нью-Йорк, расхлебываю последствия собственного легкомыслия: змеиный яд проник внутрь, водянка, оттеки и прочая гадость, с которыми я теперь борюсь с помощью фармакопеи. Не дай бог, если змеиный яд проник мне в душу.

Одно волнение уляжется, другое сразу же готовится (привет забытому поэту): во время недавней вылазки в ближний лесопарк был жестоко, до крови, искусан неведомыми мне лесными существами. «Они тебя любят, а ты их нет», – потешается Лена. Я-то думаю, что все дело в моей слишком тонкой аристократической коже и доступности кровяных сосудов для всякой лесной нечисти.

Достает меня и ее тотальный антропоморфизм с пессимистическим уклоном. Наделяя окрестный мир – живой и неживой – человеческими свойствами, она всегда из разных вероятностей предполагает худшее, драматическое.

– Ой, у нее лапка сломана, – чуть не плачет Лена, видя чайку, скачущую на одной ноге по океанскому берегу.

– Поделом! – торжествую я. –  Она пыталась выхватить из воды рыбу, а та, защищаясь, изловчилась и откусила ей лапу. Я на стороне жертв, даже потенциальных.

–  Какой ты недобрый! Представь, это была не рыба, а акула. Эта чайка обречена.

На этот раз ошибаемся оба – cлава богу. Демонстративно профланировав перед нами на одной лапе, чайка вынимает из-под крыла невредимую вторую и с разбега взмывает, машет нам на прощание крылом, кружит над океаном, пока не превращается в точку на горизонте, а потом и вовсе исчезает.

Хотя вокруг нашей палатки гужуются белки, бурундуки, сурки, зайцы и прочее зверье, подкармливаемое Леной, но особым ее расположением пользуются еноты.

Первое близкое знакомство с этим зверем случилось у меня давным-давно, на заре моего северного кочевья, в Мэне. Припозднились с женой у палатки – звезды, ночные шорохи, запахи и все такое. Вдруг Лена со свойственной ей нежностью говорит без всякого на то с моей стороны повода:

–  Ну что тебе надо, скажи на милость?

Посветил фонариком – енот деликатно и призывно трогает мою спутницу сзади за локоток: сама, мол, отужинала, а я?

Умилившись, Лена тут же предложила ему наших яств – он все умял при свете фонаря, потом обернулся и скосил глаз в сторону. Я направил фонарик в указанном направлении, а там – енотиха, размером поменьше и, судя по всему, застенчивая: пришлось и ее угостить. С тех пор до самого нашего отъезда ужинали вчетвером.

Другой раз, в кемпинге у отрогов горы Тремблан (Дрожащей) вблизи Монреаля, этот ночной зверь вел себя с нами – точнее, с нашими пожитками – не просто запанибрата, но с разбойной наглецой.

Проснулся часа в два от грохота и долго не мог заснуть, силясь вспомнить, не оставил ли чего съестного на столе. Вроде бы нет. Что-то катилось по земле, трещало, билось, но вот грохот стал удаляться в сторону оврага, на краю которого я поставил палатку.

Всю ночь на дне оврага шла дикая возня. Спариваются? В конце концов я уснул, а наутро – полный караул! –  не узнал нашу «тойоту камри»: вся, от крыши до колес, в енотовых грязных следах, тот ее облазил и облапил, пытаясь проникнуть внутрь. Потерпев фиаско, отыгрался на портативном холодильнике, который я с тех пор прячу в машину: свалил со стола и скатил на дно оврага, да так, бедняга, и не смог открыть.

– Вот разбойник, – говорю я, наводя утром порядок.

– Ну и бессердечный ты! Он обиделся, что мы ничего ему не оставили на ночь.

О господи!

Однажды я был не то чтобы отмщен, но моя вечная спутница посрамлена. Опять-таки на ночь глядя, услышав шорох у ног, она протянула руку, чтобы погладить енота, но у того иглы встали дыбом, полагаю, от возмущения – громадный ископаемый дикобраз, слепой и глухой от рождения. Я догадался хлопнуть в ладоши, и он отошел в сторону, но обернулся к нам своими огромными глазницами. Лена и его пожалела, и выставила ему остатки курицы, которые остались нетронутыми: вегетарианец.

По природе, я – вуайерист, наблюдаю фауну и флору со стороны, а Лена принимает в жизни окрестной природы активное участие. По мне, даже слишком активничает. Она находит на берегу и вбрасывает обратно в океан медуз, морских звезд и даже громадных ископаемых мечехвостов, хотя никто из них не просит ее о помощи и вполне возможно, что это у них массовое самоубийство. Но Лена показывает мне, с каким удовольствием беспомощная на земле и тающая на солнцепеке медуза ныряет в глубину, а мечехвост, отплыв несколько метров, зарывается в песок, чтобы его не обнаружил хищник. Однажды заприметила на траве выброшенных рыбаками дохлых угрей-детенышей и снесла эти трупики обратно в воду – они мгновенно ожили и заструились между камнями.  Пожалуй, она права.

Иное дело – семга. Ну, да – та самая красного цвета, которой мы лакомимся в копченом виде. На этот раз – живьем. Место действия – Ситка, бывшая столица русской Аляски. Мы идем по дикой лесной тропе вдоль горной Indian River, а в ней плывет против течения, биясь об камни и обдирая себя в кровь, семга – кета – салмон. Сердобольная Лена выхватывает застрявшую на мелководье рыбу-подранка и сует ее обратно в воду, носом вниз по течению, но та упрямо разворачивается и снова плывет вверх. В воде кверху брюхом лежат умирающие рыбы, а по берегам валяются опухшие рыбьи трупы и дурно пахнут.

По счастию, занятия доброй самаритянки прерывает неведомо откуда появившийся медвежонок – хорошо еще, что не гризли, выхватывает из воды рыбину и, стоя на задних лапах, поедает ее. Мы быстро ретируемся, но мишке не до нас – он лакомится легкой добычей. С моста воды не видно – сплошняком идут косяки рыб. Дома наш сын, у которого мы гостим в Ситке, объясняет нам, что, закончив свой многолетний жизненный цикл, семга плывет умирать к месту своего рождения. Кто мог думать?

На этот раз, на нашем Лонг-Айленде, Лена переходит к более крупным тварям. Вокруг нас паслись стада ланей, изящных, прелестных, безобидных, хотя именно от них на людей переходят клещи.

Бродя по лесу, наткнулись на крошечного ланёнка, облепленного мухами и слепнями. Думали – мертвый, присмотрелись – он отмахивается от насекомых и дышит. Я пошел вперед, крича Лене, чтобы не трогала малыша и дала природе жить и умирать самой, но она решила иначе. Через пять минут я одумался, возвращаюсь, чтобы вызвать по мобильнику помощь – ни Лены, ни ланёнка, а прямо на меня бежит взрослая лань. Сначала испугался, потом пошел к административному корпусу, решив, что Лена успела сообщить туда, приехала машина и забрала обоих. Подхожу, а там с десяток авто – местная и парковая полиция, скорая помощь, спецслужбы – и три ветеринара ловят этого маленького зверька с белыми пятнами на спине, а, поймав, засовывают в стеклянную клетку с дырочками.

–  Где моя жена? – спрашиваю.

–  Пошла мыть руки на всякий случай.

–  Она его касалась?

– Касалась? Она принесла его на руках.

Весь день Лена мучается, верно ли поступила, вдруг мама-ланиха, которая вернулась, спасла бы малыша, а она прервала природный процесс, и ланёнка усыпят. В центре молодой дежурный, плача, говорит, что да, усыпили, но не усыпили бы, если была бы надежда – все эти гады проникли уже в мозг малыша, и Лена спасла его от медленной и мучительной смерти.

Вывод: Лена адекватна ситуации, а я – нет. Австро-еврейский писатель Йозеф Рот пишет, что славяне, будучи оседлым на одном месте народом, живут в ладу с природой (часто не замечая ее), а кочевые евреи, которые всюду всего несколько столетий, воспринимают природу кусачей, как крапива, враждебной, агрессивной. Natura naturata – natura naturans. Переиначивая на данный случай, Лена живет внутри природы, а я наблюдаю ее со стороны.

Ночью, в палатке, раздел свою спутницу догола и при мощном свете фонарей отыскал и вынул из ее тела миллион клещей. Дико возбудился и был вознагражден.

–  Совсем, как в юности, – сказала моя вечная подруга.

–  С кем? – ничего не сказал старый ревнивец. 

P.S. А вот парочка комментов на первую публикацию этого текста

Salmons – это семейство лососевых, в которое входят и кета, и горбуша, и семга, и мальма, и нерка, и кижуч и десятки других пород. Скатываясь мальками в море, лососи пару лет нагуливают вес и наконец идут на нерест только в ту реку или ручей, где вылупились из икринки. Мощные самцы и прекрасные самки преодолевают стремнины, перепрыгивают через перекаты, рвутся через водопады. И наконец по своему рыбьему химическому компасу выходят точно на мишень – тихую заводь с чистым песчаным дном. Роют носами ямку. Лососиха мечет икру. Лосось поливает и оплодотворяет ее молоками. Ямку с кладкой зарывают и некоторое время охраняют от бесчисленных гурманов, любящих полакомиться красной икрой. И вдруг за несколько часов силы разом оставляют родителей, исполнивших долг сохранения рода. Течение тащит их вниз по реке, выбрасывает на отмель, где они, еще живые, становятся добычей птиц, грызунов, падальщиков. Медведи предпочитают, разумеется, свежак, ловко выхватывая идущих на нерест лососей из воды и выбрасывая их на берег. Эти рыбьи страсти доводилось наблюдать под Магаданом, в среднем течении Колымы, на Чукотке, Камчатке. Вместе с аляскинской геологиней Кэсс Эриэй на Сахалине услышали пушечные залпы. Вышли на берег, а там метровые лососи прут против течения, как подводные лодки, и вдруг выпрыгивают из воды и шлепаются плашмя со всего размаха. Кэсс объяснила: они так отбивают икряные мешки и молоки, чтобы воспроизводить потомство быстро и эффективно. Кстати, икра-пятиминутка – один из лучших деликатесов, которые доводилось потреблять, вспоминая при этом афоризм Нобелевского лауреата Мечникова, сказавшего: «Питание – самый интимный способ общения с природой».

Читаю, читаю, и ничего о сексе, не верю своим глазам: что-то с Соловьёвым не так. В конце облегчённо вздохнула: жив курилка – спасибо клещам.