Владимир Соловьев & Елена Клепикова | Политоложество, или как мы дошли до такой жизни. Часть 2

Серия статей: «Дональд Трамп как зеркало американской революции».

Продолжение. Начало.

Kогда амбициозный Дональд Трамп, впрямь как черт из та­бакерки, выскочил на политическую сцену Америки и зая­вил о своих новых амбициях стать президентом США, ни­кто всерьез не воспринял его в оном качестве – в качестве претендента на высший должностной пост на планете, а его заявку – исключительно в качестве очередной экстрава­ганзы миллиардера-эксцентрика. Мне вот что интересно, я поставил этот вопрос в первой же моей статье о новоиспе­ченном кандидате в президенты: а сам Трамп воспринимал себя всерьез в оном качестве, «когда пускался на дебют»? Или тоже полагал, что долго как политик не протянет, а так только, ну, типа, калиф на час. Так или иначе, мы с моим со­автором Еленой Клепиковой еще до всяких там республи­канских кокусов и праймериз по штатам, где он решитель­но пошел в обгон своих республиканских соперников, стали, будучи профи-политологами, присматриваться к будущему герою этой нашей будущей книги не только о нем, но с ним в главной роли.

У Лены были на то личные причины – давным-давно, в 1988 году, после появления Дональда Трампа на обложке «Тайма» отнюдь не как политика, но как ВИПа, она сочини­ла скрипт про него для радио «Либерти», с которым мы оба тесно сотрудничали на регулярной основе, как фрилансеры. И странное дело, это был единственный скрипт, кото­рый редакция ей зарубила, сочтя Трампа несерьезной, недо­стойной, бесперспективной фигурой: миллиардер как миллиардер, да еще с придурью. Зато теперь, спустя почти два десятилетия, когда Дональд Трамп стал набирать очки (то бишь проценты) у электората, я решил тряхнуть стариной и тиснул о нем статью в ньюйоркжской газете, назвав ее «Дональд Трамп как зеркало американской рево­люции», а спустя пару недель напечатал еще одну тоже под знаковым названием «Трамп, которого стоило выдумать» в «Московском комсомольце». Обе эти статьи в объединен­ном виде идут в качестве преамбулы к этой книге.

Статьи прозвучали, судя по чатам: тысячи просмотров и комментов. Однако самым замечательным откликом было письмо из нашего с Леной Клепиковой издательства «РИ­ПОЛ классик», генеральный директор которого Сергей Михайлович Макаренков, впечатлившись этими статьями, предложил нам сочинить по-быстрому книгу типа quicky под тем же названием, что первая статья «Дональд Трамп как зеркало американской революции», так его, видимо, за­цепило. Скороспелка, скорописка – как это будет по-русски? Сказано – сделано: мы засели за эту книгу, хотя она и шла в перебив нашей с Леной работы над авторским се­риалом аналитических мемуаров под рабочим названием «Фрагменты великой судьбы»: вышли уже «Быть Сергеем Довлатовым», «Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества», «Не только Евтушенко», «Высоцкий и другие. Памяти жи­вых и мертвых» и в работе «Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой», не говоря уже о сокращенных, демократи­ческих переизданиях первых книг этой линейки: «Довла­тов. Скелеты в шкафу» и «Бродский. Двойник с чужим ли­цом». И это все за полтора года – мало не покажется, заняты были под завязку, по самое!

А теперь поясню, почему сделать книгу про Дональда Трампа значило для нас с Леной тряхнуть стариной. Заодно предъявлю читателю наши политологические креденшлс, потому как читатель в последнее время знает нас глав­ным образом как культуртрегеров, мемуаристов, эссеистов, критиков и прозаиков. Что тоже немало.

Другими словами, с чего бы это мы занялись поли­толожеством и стали в этой области доками и профи?

Началась вся эта неожиданная для нас самих политиче­ская профессионализация еще в Москве, сорок лет назад, когда мы за наше заявление об антисемитизме и цензуре были, как Адам и Ева из рая, изгнаны из всех творческих со­юзов, в которых имели честь состоять: Союза писателей, Со­юза журналистов и даже ВТО (Всероссийское театральное общество), – и стали париями и изгоями: для нас закрылись все журналы, газеты и издательства, где мы прежде печата­лись. Что делать? Не сношаться же с читающей публикой че­рез дупло, как Дубровский с Машей. И вот, чтобы не терять профессиональную квалификацию, мы образовали первое в истории нашей страны независимое информационное агент­ство и назвали его без лишней скромности «Соловьев – Клепикова пресс». Сама идея и название принадлежали мне, я вообще генератор безумных идей – с детства и по сию пору. Которые тем не менее, пусть не все, осуществляются. «Бред невозможных возможностей», как определила эту странную, амбивалентную, оксюморонную ситуацию польский поэт Анна Каменькая. Правда и то, что в этом рискованном и во всех наших остальных совместных проектах – я о нашем бу­дущем соавторстве – вклад Лены Клепиковой, ее привнесе­ния, более скромные по размерам, были зато более весомы­ми по содержанию и более талантливыми по исполнению. Что отмечали критики. Даже в полнометражном телефиль­ме «Мой сосед Сережа Довлатов», коего я автор и режиссер, ее 10-минутная киноновелла «В яблочко времени», по оцен­ке рецензента, – лучшая, блестящая. Не говоря уже о наших политических триллерах. Так что, уболтать Лену на участие в этой новой книге я считал своей первоочередной задачей.

Это все забегая вперед, а возвращаясь назад ко времени начальных шагов нашего агентства «Соловьев – Клепикова пресс» весной 1977 года, мы поделились идеей с нашим тог­дашним другом и соседом по «Розовому гетто», как называ­ли дома писательского кооператива вблизи метро «Аэро­порт», Володей Войновичем. Идея ему показалась, и он, опытный, с выслугой лет к тому времени писатель-диссидент, свел нас с иностранными коррами в Москве. Те тоже клюнули на идею, и уже самое первое сообщение нашего пресс-агентства про ленинградское ЧП – снятие главного редактора ленинградского журнала «Аврора» Володи Торо­пыгина за то, что он по недосмотру напечатал сочувствен­ное к расстрелянной большевиками царице стихотворение Нины Королевой, – обошло всю мировую прессу. А ее флаг­ман «Нью-Йорк таймс» вслед опубликовал большую статью об агентстве «Соловьев – Клепикова пресс» с портретом его основателей на своей Front Page. С тех пор сообщения и статьи нашего пресс-агентства были нарасхват и в обрат­ном переводе возвращались в Россию через «вражьи голо­са»: «Голос Америки», Би-Би-Си, «Немецкую волну», радио «Либерти». Нет худа без добра – в итоге мы получили куда более обширную аудиторию, чем та, которую имели, когда печатались в советской печати.

Когда нас турнули из страны, чтобы держаться на плаву, мы продолжали новооткрытый нами жанр политико-художественной публицистики, тем более те американские СМИ, которые печатали сообщения агентства «Соловьев – Клепикова пресс», с энтузиазмом брали теперь наши ста­тьи и ждали новых. Однако мы не думали долго задержи­ваться в этой области – другие дали манили нас, каждого в отдельности: русская изящная словесность. Но тут случи­лась история, которая поставила крест на наших литера­турных мечтаниях. Подробно я пишу о ней в главе «Спаси­бо академику Сахарову» в предыдущей моей книге «Высоц­кий и другие. Памяти живых и мертвых», к которой и отсылаю любопытствующего читателя, а здесь изложу эту скандальную историю вкратце.

Первой нас напечатала «Нью-Йорк таймс» – через две недели после нашего приезда в Америку. Эссе про академика Сахарова, которого мы сравнивали с Дон Кихотом и давали довольно пессимистичный прогноз диссидентству, исходя из русской истории и современной ситуации. На той же поло­се, в параллель нашему эссе, стояла статья Андрея Сахарова с противоположными, радужными взглядами на движение, ко­торому он был номинальный лидер. Заглядывая в перспекти­ву времени – увы, недалекую – оправдались не его надежды, а Кассандровы предсказания Владимира Соловьева и Елены Клепиковой. Говорю об этом с превеликим сожалением, так как мы сами, пусть и кратковременно, принадлежали к дис­сидентскому племени. Что для нас было как гром среди ясно­го неба – наложение академиком-правозащитником вето на все наши уже принятые к печати публикации в журнале «Континент», членом редколлегии коего он состоял. В от­местку за нашу статью в «Нью-Йорк таймс». Это еще что: в древние времена горевестников убивали! Поначалу глазам своим не поверили, когда получили в Нью-Йорке телеграмму из Парижа от главреда «Континента» Владимира Максимо­ва. Такое даже в покинутой нами стране было немыслимо! А тем более никак не могли мы ожидать подобной носоро­жьей реакции от человека, который был записным демокра­том и чуть ли не символом русской демократии. Как все-таки все в этом мире зыбко и относительно.

Опыт работы нашего московского агентства «Соло­вьев – Клепикова пресс» еще как нам пригодился – на мно­гие годы вперед. В России мы были писателями, литератур­ными и художественными критиками, но последний мо­сковский период обозначился именно как независимый журналистско-политический. Мы эмигрировали известны­ми людьми благодаря нашей спринтерской диссидентской деятельности. Рассылаемый нашими агентствами – от агентства по трудоустройству до литагентства – curriculum vitae начинался с первой страницы «Нью-Йорк таймс» со статьей о нашем агентстве и московским снимком его осно­вателей. Это открыло нам дорогу в Куинс-колледж Ньюйоркжского университета и в Колумбийский университет (в каждом по совместному сколаршипу), подогревало интерес к нашим статьям ведущих американских газет и журналов и даже поспособствовало заключению с нами издательских договоров с щедрыми авансами. Но с нашего приезда в Аме­рику до этих фантастических авансов прошло пять долгих лет, крупный кус жизни в чужой стране, где нам предстояло вступить в соревнование с местными журналистами, поли­тологами, советологами и кремленологами. Не то чтобы мы были непотопляемыми – отнюдь, но снова не было сча­стья, да несчастье помогло. Спасибо академику Сахарову! Именно благодаря тому табу-вето мы стали не просто про­фи, но заправскими американскими политологами с крем­ленологическим уклоном, выдержав-таки конкуренцию с native Americans. Нет, не с индейцами.

Наверно, окажись в замкнутом кругу русскоязычной иммиграции, мы бы взвыли от идеологических ограниче­ний и, как Довлатов, не видели бы отличия между работой на советскую власть или на здешнего хозяина. Сережа страдал от этого сильно, но привычно. Мы не страдали во­все, вытолкнутые поневоле в мир американской англоя­зычной журналистики, так как мир русскоязычной нам был по большей части закрыт. Мы пьянели от свободы и вседозволенности – могли писать, что хотим, и только то­варная конъюнктура – спрос и предложение – определяла прохождение наших статей. Но и ее мы обходили – то, что не подходило для «Уолл-стрит джорнал», печаталось в «Бостон глоб». Но это мы тоже узнали не сразу – нам по­везло напечатать первую статью в «Нью-Йорк таймс», и мы продолжали атаковывать эту газету, которая была тог­да альтернативным правитель­ством США, пока Говард Голдберг, редактор гостевой стра­ницы (Op-еd page), не втолковал нам ее железное правило: не больше 650 слов, не чаще, чем раз в полгода, и то, если крупно повезет – конкуренция сумасшедшая. На штурм «Нью-Йорк таймс» у нас ушло, наверное, несколько меся­цев, и только после этого мы пошли в библиотеку и выпи­сали из справочника адреса и имена редакторов других американских газет.

Ни мы не знали наших редакторов лично, ни они – нас. Мы как были, так и остались не просто внештатными, но внетусовочными авторами, хотя, как писал Саша Кушнер, «танцует тот, кто не танцует, ножом по рюмочке стучит» (привожу в доказательство своей объективности – редкий у этого ежедневного стихотворца хороший сти­шок). Относится это и к моей литературной си­туации в России, где я не был уже четверть века, но успеш­но выпускаю книгу за книгой. Когда-то, еще в прошлом веке, в интервью полушутя предсказал, что стану класси­ком следующего столетия: процесс пошел, хи-хи. Что бол­тать? Проехали. В любом случае: отсутствуя, присутствую. Или произвести рокировку и сказать наоборот? А тогда, сложив втрое, под почтовый конверт, отксеренную ста­тью, мы рассылали ее «по разным адресам» – в дюжину приблизительно редакций, дожидались стандартного, обе­зличенного отказа либо гонорара вместе с вложенной в конверт газетной страницей с нашей статьей. Интернета еще не было, копирайт был не очень строгий, некоторые статьи печатались сразу в нескольких городах, другие нам вежливо заворачивали. Каждая публикация была для нас праздником.

В этой книге было несколько «зарубежных глав» – о Венгрии, где состоялся политический дебют будущего со­ветского лидера в качестве посла и провокатора, об Афга­нистане, решение о военном вмешательстве в чьи дела было принято лично нашим героем, и о борьбе с Поль­шей – от покушения на польского Папу до нажима на гене­рала Ярузельского, который напряг этот выдержал и поли­тически и интеллектуально переиграл Андропова, предот­вратив повторение венгерского и чехословацкого вариантов и избежав советского вторжения и неизбежного кровопролития: Польша – не Чехословакия, это и ежу по­нятно. В оценке генерала Ярузельского мы круто разо­шлись с американской прессой, которая представляла его «русским солдатом в польской униформе», а для нас он был польским патриотом, спасшим свое отечество. Во всех глав­ных газетах Америки мы публиковали о нем панегирик за панегириком (здесь это называется kudos, а панегирик нико­му не понятное иностранное слово) и в конце концов сдви­нули в положительную сторону отношение к нему амери­канской общественности. В первых наших кремлевских книгах было по польской главе: название в «андроповской» кончалось словами «…поражение в Польше», а название в следующей – «Гамлетов комплекс Кремля: как быть с Поль­шей?». Эпиграфом мы взяли запись в дневнике князя Петра Вяземского во время антирусского восстания в Польше 14 сентября 1831 года: «Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силою ничего прочного, ниче­го окончательного сделать нельзя. При первой войне, при первом движении в России Польша восстанет на нас. Или должно будет иметь русского часового при каждом поляке».

Совместно, хотя и не сговариваясь друг с другом, наши американские редакторы создали у нас ощущение нужно­сти, востребованности нашей журналистской деятельно­сти, что было особенно важно для недавних иммигрантов из СССР, сменивших не просто одну страну на другую, но автократию на демократию, русский на английский, один материк на другой, а главное – культуры. Не раз в своих книгах и статьях употреблял я это английское словцо при­менительно к нам в России – maverick: в прямом смысле, «теленок без клейма». Русский сленговый эквивалент – от­морозок. Такими вот независимыми, нестадными, неадек­ватными людьми, сами по себе, были мы с Леной в России и остались таковыми в Америке, что обеспечило интерес к нам американских СМИ, а потом и издательств. У нас был неортодоксальный взгляд на мировые события, писали, что думали, без оглядок, – не вписываясь, вписались. Те­перь я уже не совсем понимаю, как нам это удалось. С нами спорили, называли возмутителями спокойствия и сканда­листами. Тем не менее печатались мы не в таблоидах, а в со­лидных, престижных изданиях. Мы были востребованы и получили признание в мире американской журналистики именно благодаря нашей независимости и одиночеству. Старейшина (dean) здешних журналистов Макс Лернер пи­сал в «Нью-Йорк пост»:

Еще один отзыв – не из хвастовства, а чтобы показать заокеанскому читателю наше тогдашнее место среди амери­канских политкомментаторов. Слово нашему спонсору Гар­рисону Солсбери из «Нью-Йорк таймс», с которым мы лич­но не были знакомы:

«Владимир Соловьев и Елена Клепикова – исключи­тельно талантливые эксперты по Советскому Союзу. Свои­ми работами они создали себе прочную и завидную репута­цию. Как ветеран-советолог, я со всей ответственностью утверждаю, что вклад Владимира Соловьева и Елены Кле­пиковой в дело изучения и исследования СССР по своему качеству и аналитическому уровню является непревзойден­ным со времени их приезда в Америку».

Во всех отношениях нам крупно повезло на Голдберга – другого: не Говарда из «Нью-Йорк таймс», а Сида (Сиднея), главного редактора «United Media Enterprises», чрезвычай­но авторитетного репортажно-новостного дистрибьютора. В то время он как раз организовал при своем крупном син­дикате экспериментальный статейный филиальчик «Independent News Alliance», куда мы с нашими комментариями подходили один в один. (Еще мы были связаны с «Pacific News Service» с другого, Тихоокеанского берега.) Как ни странно, не мы, а сам Говард нас нашел – по статье в «Уолл-стрит джорнал» – и счел нас «superb writers, with brilliant insights». У него был солидный список газет-клиентов, кото­рые печатали распространяемые им статьи: от «Лос-Анджелес таймс» до «Чикаго трибюн». Он настолько увлекся нашими статьями, что не учел конкуренции и все-таки огра­ниченного интереса американцев к русской теме. Поначалу он предполагал брать у нас по статье еженедельно, потом сократил до нескольких в месяц. Платил он по тогдашним меркам щедро: по 300 долларов за статью (крупные газеты платили нам по 150 долларов, мелкие – 75–100, у одной только «Уолл-стрит джорнал» был гонорар 250–300 долла­ров). Сид был человек увлекающийся и добрый: если наша статья ему нравилась или хорошо шла, он накидывал пол­тинник, а то и стольник; нам казалось, что скованный бюд­жетом своего агентства – из собственного кармана. Одно­временно мы рассылали статьи и сами, и Сид был снисхо­дителен к накладкам (всегда в нашу пользу), но время от времени звонил и спрашивал:

– В сегодняшнем «Чикаго трибюн» ваша статья из моей или вашей рассылки?

Вдобавок – газеты, не охваченные нашим синдикатом, куда мы посылали статьи с более-менее чистой совестью. «Только не в одном городе», – предупреждал нас Сид: на­пример, те же «Чикаго трибюн» и «Чикаго сан таймс». Ино­гда мы ухитрялись за одну двух-, трехстраничную статью по­лучить больше тысячи долларов, но это все-таки было ред­ко. Труд внештатного газетного комментатора – рабский, заработок (по американским стандартам) нищенский. Ни­кто, кроме нас, так не работал, сочетая обычно штатную работу в университете-колледже с редкими выходами на стра­ницы солидной прессы, чтобы подтвердить свою репута­цию на постоянном месте работы. У нас не было постоянного места работы – мы сами отказались от универ­ситетских предложений, если не считать первые два года непыльных грантов в Куинс-колледже Ньюйоркжского уни­верситета и Русском институте Колумбийского университе­та. Да и вряд ли бы смогли сочетать постоянную работу с газетной: помимо прочего, мы вгрызались в глыбу англий­ского языка – непочатый край!

Мы вышли победителями, но наша профессиональная победа стала нашим жизненным поражением. За эти годы мы если не разучились, то отвыкли писать русскую прозу и русской прозой, всё приходилось начинать сначала, когда Советский Союз распался, а интерес к России в Америке упал до нуля. Взамен «империи зла» другой герой вышел на мировую арену: будущая империя ислама.

Вхождение в мир американской политической журна­листики обошлось нам дорого – за счет потери связей с русскоязычным миром, в котором мы держались особня­ком: вынужденно. Выпали, как птенец из гнезда. Писатель­ская и б. диссидентская иммиграция была политизирован­ной, тенденциозной, антисоветской, а нам казалось бес­смысленным кидать камни в нашу географическую родину, оказавшись в безопасном от нее далеке. Обывательские же емигре компрометировали нас, как еху Гулливера: при­знаю теперь свою неправоту. Мещанское болото предпо­чтительнее литературных паханов, от которых зависеть было стыдно.

Если мне не изменяет память (а она пока мне верна, ста­рушка!), это именно Тынянов в «Архаистах-новаторах» ска­зал, что можно написать две истории литературы – одна об открытиях, другая о потерях, – и это будет одна и та же книга, об одном и том же. Гениальная формула, примени­мая к любому роду деятельности: наше с Леной политоло­жество, которое продлилось пятнадцать лет, не только удерживало нас на плаву, но было своего рода аутотренин­гом и давало – иногда – сногсшибательные по нашим со­вковым представлениям гонорары (когда нам удавалось попасть в яблочко времени и выпустить книгу на несколь­ких языках), но и отвлекало, отучало, отлучало от более вы­сокого занятия – художки, которое Борхес назвал весьма проблематичным, но для которого – а не для журналисти­ки – мы были (по отдельному убеждению каждого) рожде­ны: чтоб сказку сделать былью. Или чтобы быль сделать сказкой? Ну да, задача поэта – говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следова­тельно, о возможном – по вероятности или необходимо­сти. Это из «Поэтики» Аристотеля, а в упрощенном виде у Цвейга: писатель пишет о том, что сам не успел пережить.

Само собой, текущая политика, а тем более газетный к ней комментарий – скоропортящийся продукт. В отличие от художественной нетленки, без претензий, не каждый твой рассказ, а тем более роман – шедевр, но там ты в погоне за вечностью, коей ты заложник у времени в плену, тогда как в газетно-журнальной политологии ты гонишься за быстроте­кущей и быстроменяющейся реальностью, даже когда занят политическими предсказаниями, которые нам иногда с Ле­ной удавались: в «Лос-Анджелес Таймс» мы предсказали при­ход к верховной власти в Кремле Юрия Андропова, в то вре­мя как все другие кремленологи называли его «темной ло­шадкой» и его шансы отрицали: не было еще в русской истории случая, чтобы глава тайной полиции становился ли­дером страны. Но ссылка на русскую историю неоснователь­на, отвечали мы, потому что до 1917 года в России действо­вал принцип монархического престолонаследия, и шеф Тре­тьего отделения Бенкендорф не мог стать русским царем уже по одной этой причине, а что касается новой истории, то по­чему в будущем должно случаться только то, что происходи­ло в прошлом? В будущем предсказуема разве что непредсказуемость, утверждали мы в метафизическом плане, а в физи­ческом делали ставку на Андропова, что спустя полгода и сбылось, и статья в «Лос-Анджелес таймс» помогла нам полу­чить тот самый шестизначный аванс под шестистраничную заявку (плюс первая глава об Андропове в Будапеште). В свою очередь, эта наша первая международная книга помогла сле­дующим, мы смогли почти оставить или значительно сократить нашу каторжную все-таки работу на американские газеты, хотя было дело – за статью «Географический импе­риализм» (в оригинале – «Урок русской географии») в «Ва­шингтон пост» (Довлатов тиснул ее русский оригинал в сво­ем «Новом американце) мы чуть было не отхватили высшую американскую премию – Пулицеровскую: попали в число трех финалистов по категории «Комментари», но в послед­ний момент нас обошел спортивный обозреватель «Нью-Йорк таймс» Андерсон, хотя сама «Нью-Йорк таймс» на вся­кий случай напечатала в день оглашения премий мою пара­доксальную статью «Кубинский треугольник» – белая ворона на их уравновешенной гостевой странице.

Тем не менее, меняя местами пролог с эпилогом, можно сказать, что эти такие плодотворные для нас годы – ежене­дельные, а то и чаще, статьи в американских престижных СМИ, а потом книга за книгой на разных языках в глобал виллидж – были для нас в других отношениях потерянны­ми годами. Вовсе не только из-за отдельных неудач – нам, к примеру, в середине 80-х нам отказали в заявке «2000: мир без СССР», сочтя наше предсказание бредом. На самом деле Советский Союз прекратил свое существование девятью го­дами раньше, зато в предсказанном 2000-м, когда он насту­пил, уже мы отказались сделать книгу про нового кремлев­ского вождя, хотя условия были вполне сносные. Но мы уже глотнули воздуха художественной свободы, в России одна за другой выходили наши разножанровые книги, воз­вращаться к политоложеству не было, ну, никакого жела­ния. Однако не зарекайся: never say never!

Когда меня спрашивают, какой из американских русско­язычников лучше, я без тени сомнения, а тем более смуще­ния говорю, что тот, где печатается Владимир Соловьев. Типа переходящего знамени. А что? Как говорил маркиз де Кюстин, я скромен, когда говорю о себе, и горд, когда себя сравниваю. Не говоря уже о том, что скромны те, кому не­чем гордиться.

Понадобилось полтора десятилетия, чтобы русскоязыч­ный мир Америки перестал быть копией советского и стал толерантным, как англоязычный американский. Ну почти как американский. Довлатов или Шемякин, с кем я тесно здесь общался, были такими же изгоями, как и я. А пока что мы жили в сугубо американском мире, ибо были чужими среди своих, зато стали свои среди чужих. Хотя не могу с уверенностью сказать, что так уж знал тот Нью-Йорк, в ко­тором жил, как не знаю, будучи анахоретом, нынешний. Зато Лена знает, как прежде Ленинград, и может водить экскурсии. Вот почему у меня есть геморрой, а у нее – нет. Или vice–versa. Теперь, спустя столько лет, какой-нибудь ньюйоркжский роман тех лет или про те годы кажется мне такой же экзотикой и экстраваганзой, как если бы был о Стамбуле или Париже. То есть узнаваемо-неузнаваемый.

Не скажу наш, но мой политологический опыт не про­пал даром и время от времени стал просачиваться в мою газетную публицистику. Более того, сюжетный мой диапа­зон расширился. Не то чтобы все волновало нежный ум, но помимо России в круг моих интересов стали входить Евро­па, Ближний Восток, исламский терроризм и конечно же сама Америка с ее общенациональным спортом – прези­дентскими выборами. В Москве у меня установились ста­бильные отношения с издательством «РИПОЛ классик», но время от времени я гулял налево – Вагриус, Захаров, АСТ, ЭКСМО, Алетейя, Совершенно секретно. В один из таких загулов я собрал свои ближневосточные статьи и ста­тьи о ближневосточной политике Америки (в основном о провалах и ошибках, которые хуже преступлений) и, сцен­трировав все это хозяйство вокруг модного антигероя того времени Осамы бин Ладена, только что казненного амери­канским спецназом, выпустил нестыдную quicki. Хотя, ко­нечно, жаль, что я сузил тему и адрес книги, назвав ее – по настоянию ЭКСМО – «Осама бин Ладен. Террорист №1». Не он герой моей книги, хоть и антигерой, а только повод для проблемного, острого, актуального разговора об угро­зе исламизма человечеству. Уже после выхода книги в кон­це 2011 года я продолжал писать на эту тему по мере того, как угроза становилась реальностью.

Вот, наконец, мы и подошли к этой книге, которую пи­шем сейчас вместе с Леной Клепиковой. Ее название «До­нальд Трамп. Зеркало американской революции» хоть и знаковое и звучное, но тоже достаточно условное: Трамп – главный ее герой, но не единственный. Дело в том, что мы пишем, как я уже говорил, «пулю в полете», а это если не самое трудное, то самое рисковое из писательских занятий.

Менее всего соблазняет нас роль Нострадамуса, чьи центу­рионы все-таки мнимо предсказательны: их символика на­столько двусмысленна, что под нее можно подставлять лю­бые значения. Нас интересует скорее технология власти в Америке – то, чем мы занимались в нашей политико-художественной публицистике последние без малого пол­тора десятка лет, то есть все эти нулевые и десятые годы, когда писали не только о главных персоналиях американско­го Олимпа, президентских дебатах и выборах, но еще и о закулисной и подковерной борьбе. Вот-вот, о том, как дела­ют в Америке президента.

А сложность заключается в том, что мы пишем эту книгу зимой 2016 года, а выходит она весной – за полгода до пре­зидентских выборов, когда предсказать ничего, вроде бы, невозмож­но, а предсказуема разве что – повторяю – только непред­сказуемость. Predictable unpredictability?

А то, что в герои этой книги мы выбрали Дональда Трампа, не есть предсказание?

Продолжение следует.

Е. Клепикова и В. Соловьев среди своих книг