Владимир Соловьев-Американский | Кудос женщине. Барьер времени

Сослагательная история к 8 марта.

Юбилейная тусовка в «Эмералде» совпала с Восьмым мар­та, не все это помнили, но я все время держал в голове, прикипев к женщинам всех возрастов, от мала до велика, от од­ной совсем еще юницы до глубокой старухи за девяносто – так уж устроен. Я мало кого здесь знал, зато все знали меня. Точнее, так: многих на этой тусе я уже встречал по разным поводам – на поминках, сороковинах, годовщинах и юбилеях, а то и просто так, но знакóм близко не был, имен не помнил. Мучительно припо­минал, как звать двух миловидных сестричек – при совместном прочтении получалось одно имя. Аннабелла, как назвал мой друг-славист Берт Тодд свою дочь в честь Ахматовой и Ахмадулиной, не подозревая, что это имя изначальной девочки у Набокова – предтечи Лолиты.

Нет, не то – память дает сбои. Вот, вспом­нил – Натанелла: Ната и Нелли. Племянницы-погодки юбиляра с противоположного берега, из Сиэтла. Кто из них кто? Кто Ната, а кто Нелли? Ну, это уже задачка мне не по мозгам, хоть я и сделал пару лет назад магнитно-резонансную томографию – в просто­речии MRT. Пусть останутся сиамскими сестричками с одним не­раздельным именем на двоих.

С женским днем обеих!

Самого именинника я долго держал за юношу, а он во куда вы­махал: шестьдесят! Облысел окончательно. Да и все постарели, кро­ме его матери – пару лет назад отмечали ее девяностолетие, но она с тех пор не изменилась, а как бы законсервировалась навсегда в одном обличье еще задолго до того ее юбилея. Умная, памятливая старуха, на своем юбилее она с час, наверное, рассказывала о своей юности и молодости, а когда дошла до конца блокады Ленинграда, сказала, что город так обезлюдел, что с Невского был виден Литейный мост.

В Ленинграде она была начальником производства на каком-то крупном заводе.

– Мудрость! – живо откликнулась она на чей-то за нее тост. – Если бы вы знали, сколько я совершила в жизни ошибок. Долголетие – это наказание их помнить. Я потому и оставлена, что­бы вспоминать и рассказывать.

Через год встретил ее на улице, и она осуждающе ткнула меня костлявым пальцем в живот:

– Отрастает!

– Сколько ни живешь, а всё мало кажется, – сказала она се­годня, а потом бросилась на меня в атаку за какую-то мою полито­ложную статью.

Отбивался как мог. Пытался отделаться шуткой, что у меня моз­ги скособочены – не тут-то было. Тогда приставил указательный палец правой руки к соответствующему виску: «Ну, что мне застре­литься?» – «Нет, почему же – живите», – смилостивилась ста­руха. Еще ее интересовало – сам ли я, по собственной инициативе, пишу свои эссе-парадоксы или мне их заказывают?

С международным женским днем, достопочтенная!

– Мы ближе к смерти, чем к рождению, – открыла мне Аме­рику Лена Клепикова, а я подумал, что в своем возрасте, который уже поздно скрывать, а то дадут больше, я приближаюсь постепенно к возрасту моих старух, которых у меня целая коллекция. Да только вряд ли доживу.

Старух было много. Стариков было мало.

То, что гнуло старух, стариков ломало.

Что меня волнует – кто кого переживет: я – моего десятилет­него кота, или он – меня? Десять кошачьих лет – это под пятьдесят по человечьим стандартам.

Постарели даже молодые девицы, на одну из которых – из Сан-Франциско – я два года назад положил глаз, а теперь у нее лицо как-то обострилось, и мне она нравится больше по памяти, чем сейчас. Еще пара рюмок – память, реал, воображение слива­ются в один образ, любезный моему глазу (и не только ему), сти­рая разницу и действуя возбуждающе. Поднимаю тост за путе­шествия, книги и женщин, хотя порядок не тот, но я слегка пьян. Пьем на брудершафт, поцелуй молодит меня, «ты» делает воз­растную разницу несущественной.

Ее имя вспоминаю по ассоциации, оно читается в обе сторо­ны, но получаются разные имена: Аня – только наоборот. Она только что вернулась из Таиланда и удивляется, как мне удалось проникнуть в Бирму, где военный режим вперемешку с демокра­тией. Бирму она называет «Burma», хотя у нее теперь официаль­ное самоназвание – Мьянма. Union of Myanmar. Объясняю: при­шлось сменить анкетную профессию – вместо «журналиста», а тех там за версту не переносят, поставил «историк искусства», кем я тоже являюсь, будучи в литературе многостаночником. Визу выдали в последний день, зато какую! Не формальный штамп, а красочная такая наклейка во всю паспортную страницу!

Вот что меня все-таки интересует: почему время безжалост­но даже к молодым? Одна только здесь вошла в цвет и выглядит лучше, чем в прошлый раз. Но о ней и речь – зачем забегать впе­ред?

Это не моя компания. Моя собирается по топографическо­му принципу, и хотя наезжают иногда из Манхэттена, Бруклина и Нью-Джерси, но в основном свои, куинсовцы: 10–15 минут езды друг от друга. Да и компании у нас небольшие, зато регуляр­ные, по кругу – больше дюжины только на юбилеях. А здесь с полсотни – помимо ньюйоркжцев, понаехало родни, свояков и друзей со всей Америки, из Европы, из бывшей Совдепии. Суб­тильная шансонье была на этот раз при галстуке, что ей очень шло, хотя она тоже спала с лица и была бледнее, чем обычно. Или это свет здесь такой искусственный, потусторонний?

Представил себе, как через столько-то лет никого из присут­ствующих не останется на белом свете. Разве что девяностолет­няя старуха переживет всех и выживет. Выживаго. Какая разни­ца – девяносто, сто, сто десять?

Не старею только я – так мне кажется. Виртуальный за­скок – я не вижу себя со стороны. А cнутри своего возрас­та не чувствую. Только что сдал все анализы, сделал abdominal sonograma – всё, вроде, в порядке. Осталась еще колоноскопия. Конечно, подустал маленько, но не сдал – ни физически, ни твор­чески. Что касается секса: когда душа не лежит, то и член не вско­чит. Апофегма собственного производства, только что пришла в голову. Вот только от романов перешел к рассказам, которые Лена презрительно зовет «зарисовками», скоро и вовсе сойду на за­писные книжки, не выходя из дома, а те, что ни говори, от писа­тельской немощи: литературный шлак. Можно специализиро­ваться на максимах и афоризмах, до которых я охоч, но кому они нужны в наш ненравоучительный век, я до него и дожить не наде­ялся, а тем более до следующего тысячелетия. Вот именно:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Неужели Третье? От Рождества Христова? Какое, к черту, рождество? Эвфемизм! От обрезания Христова. Был даже когда-то такой праздник в христианском календаре.

Мне бы скинуть пару десятков лет, произведя соответствую­щие реставрации в моем не только мозгу, но и во всем организме. Что раздражает, так это вектор времени: почему он однонаправ­лен? Почему человек одноразового пользования, как гондон? По­чему я могу с Аней-Яной только лясы точить? При встрече, прав­да, а потом, прощаясь, расцеловались, я воспользовался и прижал ее к себе крепче, чем положено, почувствовав небольшие девичьи груди, сердце мое затрепетало дважды – и дважды оттрепетало. Мы сидели визави, а не рядом, что жаль. Когда пили на брудер­шафт, еле дотянулись друг до друга. Брудершафт – теперь един­ственная для меня возможность поцеловать молодую женщину в легкий засос.

С женским тебя днем, Аня-Яна!

Внимание рассеивается – вовсе не ради Яны-Ани предпри­нял я этот рассказ (а не зарисовку!). Но уж очень она меня заце­пила в прошлый раз, а в этот – по инерции того.

Кстати, для шестидесятилетнего юбилея довольно много молодняка при отсутствии середняка – без промежутка: ни со­рокалетних, ни даже полтинников. Сколько миловидной дочери юбиляра? К тридцати? В самом деле, она выглядит сегодня луч­ше, чем на прошлом, старушечьем юбилее. А ее как зовут? Путем наводящих вопросов узнаю: Маша. Хороша Маша, да не наша. А чья? Оглянулся в поисках ее кавалера – не обнаружил. Молод­няк в основном женского пола. Зато пожилые и старики – пара­ми. Тонная шансонье поет, пританцовывая в ритм, старики вовсю пляшут, а девицы просиживают свои прелестные задницы.

Танцует тот, кто не танцует,

Ножом по рюмочке стучит…

Стучу по рюмочке и придумываю сюжеты, один похлеще дру­гого. Со мною опасно водиться. Какие там зарисовки – сколько я наизмышлял в своих подловатых рассказах, зато вспоминательная проза чиста, как глазной хрусталик. Пусть оправданием послужит мне строчка нашего родоначальника: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Или Шекспира: «Самая правдивая поэзия – самый большой вымысел…» Вымысел или домысел? Или умысел? Вы­мышленный реал. Умышленный реализм. Вымысел и есть замы­сел. Я – не сюрреалист, а супернатуралист. Пишу не с натуры, а натуру преображаю черт знает во что. Чем меньше знаю людей, тем больше фантазирую. Не то, что вижу, а то, что мыслю – вот мой девиз, стыренный у Пикассо. Пусть мысли никудышные, пу­стяковые, а то и нехорошие. Но на женщин я запал сызмала, а се­годня, к тому же, 8 марта – счастливое совпадение! Мне и карты в руки.

Ну, взять хотя бы Аню наоборот? Коли она из Сан-Франциско и ездила с подружкой в Таиланд, зачисляю ее по розовому ведом­ству, тем более на вопрос, замужем ли, ее девяностолетняя бабка (да, еще одна внучка, от третьего сына) отвечает двусмысленно: «И да и нет». И загадочно добавляет: «Непутевая». Но непуте­вая – не обязательно в том смысле, да и Сан-Франциско – не Лесбос, и живут там не одни голубые и розовые, содомиты и го­морриты. А Лесбос – там что, не было традиционалов? Впрочем, не против попасть в компанию лесбиянок, была бы там моя ду­шечка, что меня зацепила в прошлый раз и разочаровала в этот. Экзотка или нормалка – мне тут ничего при любом раскладе не светит. А где светит? Разве что она геронтофилка. Когда мама жаловалась на возраст, Лена ее утешала: «Но вы ужé были моло­дой».

Не утешает.

Есть один только способ вырваться из этой возрастной клет­ки – с оперной подсказки: «Любви все возрасты покорны». Справа от меня сидит полузнакомый архитектор с женой, кото­рой очень идет, когда она краснеет, а краснеет она все время. Ска­жем, когда я говорю, что был неделю назад через квартал на пани­хиде, и мимоходом замечаю, что покойник был еще тот кот. При слове «кот» она мгновенно краснеет – оказывается, двадцать лет назад работала с ним в одной конторе. Мое скорое на подъем воображение тут же сочиняет соответствующий сюжет, тем бо­лее у покойника романов было – не счесть. Зато танцует раскрас­невшаяся жена архитектора только с одним партнером, с которым тоже где-то когда-то служила – моя разнузданная фантазия опять к моим услугам. А когда я разыгрываю своего соседа, сказав, что шансонье моя дочь (если бы!), и он верит, его краснеющая жена говорит, что он вообще очень доверчивый. Помалкивала бы, ду­маю, меж тем как мое воображение, не зная узды, совсем разгу­лялось на пустом, считай, месте. Хотя как знать. Что ближе к ис­тине – бескрылый реал или художественный вымысел? Отелло ревнует впрок: рано или поздно Дездемоне поднадоест ниггер, и она, как пить дать, изменит ему с другом детства Кассио. Уж мне ли не знать, что такое ревность! Два моих романа и пара-тройка рассказов – не о ревности, а из ревности. По крайней мере, ча­стично. Признаюсь, как на духу.

О, женщины! С международным праздником вас всех 8 марта!

Виновник сегодняшнего торжества стоит, обнявшись со сво­ей Машей – точь-в-точь скульптурная группа из Виллы Боргезе, Уффици или Ватикана – я знаю? Если быть точным, не он обни­мает ее, а она – его, нежно поглаживая своими тонкими пальца­ми лысину, лицо, шею. А он как изваяние – вот почему у меня и возникла музейная аналогия. Я пытаюсь понять ее жесты: счаст­ливые? ласковые? бесстыжие? «Солнышко», – долетает до меня или это мне только кажется? Чтобы солнышком называть отца? Если не знать, что они отец и дочь, то можно принять за парочку, несмотря на возрастную разницу. Именинник классно выглядит для своих шести десятков (или трех двадцаток или двух тридца­ток – как угодно читателю). Если бы еще не лысина… Что боль­ше выдает возраст – седина или лысина? У меня то и другое, но в начальной стадии. Увы, лысеет не только голова. Взять хотя бы лобок. Почему прежде всего седеют виски? А сколько седых волос и залысин внутри! Имею в виду не только душу. Та как раз хоть и ухайдакалась от жизненных передряг, но лет на сорок по­тянет, никак не больше. Куда дальше, если даже сын ведет себя со мной как отец и время от времени читает мне нотации. Недавно вот прогуливались с ним по Ботаническому саду, и я не удержался и нарвал Лене нарциссов – так получил от него втык, знакомый мне сызмала всю мою жизнь: «А если бы все так делали…» – «Но так больше никто, кроме меня, не делает то, что делаю я».

Юбиляра я знаю давно, хоть видимся мы редко – он мало изменился, разве что заматерел, омужичился. Кто изменился, так это Маша – из разбитной девицы превратилась в преданную, заботливую, нежную дочку. Не представляю, как бы он выдер­жал без нее, когда на него всё обрушилось: помню его на помин­ках-прощалках по жене. Вот когда кончились Машины девичьи заморочки и закидоны (марихуана и экстази) и все тараканы из головы повылезли, а взамен пришла ответственность за отца, ко­торый, овдовев, ударился в отчаянный запой. На жене держался дом. Свой бизнес он забросил, с утра отправлялся на кладбище, возвращался пьяный в хлам. Я видел его на сороковинах: вконец измученный, опустившийся человек. Около Маши тогда вертел­ся приставучий вьюноша – ее бойфренд, уговаривая уйти с ним. Она скидывала его руку со своего плеча и, в конце концов, отши­ла – он обиделся и ушел один. Маша осталась с отцом.

О тех сороковинах я уже сочинил гипотетический сюжет со слов сиделки (рассказ «Сороковины»), которая приняла послед­ний вздох умирающей и сдружилась с семьей вдовца: бабкой, сы­ном, дочкой. «Все в курсе дела», – заверила меня эта болтливая баба.

Тогда я усомнился, а теперь представляю, как всё произошло и с тех пор длится уже несколько лет. Хоть и стараюсь не давать волю своему испорченному воображению, а со свечой не стоял – чего не было, того не было. Одна Маша могла утешить его, и не­достаточно назвать это утешение инцестом. Любовь может при­нимать различные формы, и кровосмешение – не худшая из них.

Любовь обратно пропорциональна возможности без нее обойтись. А здесь без нее ну никак – позарез! Он был безутешен и одинок, старуха-мать – друг, но одновременно ее долгожитель­ство служит как бы укором: тридцативосьмилетняя жена умерла от рака, а девяностодвухлетняя мать до сих пор отсвечивает и два раза в неделю плавает в бассейне. Эта подмена бросается в гла­за. Бог вопиюще несправедлив. По какому принципу производит он распределение жизненных сроков там у себя наверху? Чем ру­ководствуется, заставляя молодых долго страдать перед смертью, зато другие у него умирают во сне в глубокой старости? Вот такие чепуховые мысли лезли мне в голову на сороковинах, я перенес их на бумагу, так и назвал рассказ «Сороковины», а теперь глядел на виновника торжества, заласканного, а по сути спасенного дочкой. Говорят, его героическая, жертвенная жена, умирая в муках, но в полном сознании, была больше всего озабочена судьбой мужа, который оставался без нее один, как перст, на белом свете, беспо­мощный и беззащитный. А если она наказала дочери заботиться об отце, как заботилась всю жизнь она сама? Святое дело – на­каз умирающей. После ее смерти они были одиноки оба – отец и дочь. У него кончилась супружеская жизнь, у нее – девичьи мета­ния. Бойфренд окончательно ушел в мир наркоты и фэнтези. Зато они нашли друг друга – отец и дочь.

Дочь, которой у меня самого никогда не было.

Куда меня заносит? Что, мне умиляться отцовско-дочерним отношениям?

За покойницу не скажу, у них там в Элизиуме другие пра­вила, и нам на земле есть, наверное, чему у мертвецов поучить­ся. Увы, не дано просечь, что у них там на самом деле происхо­дит. В любом случае, наши земные предрассудки там вряд ли в чести. Так чего нам, на земле, быть такими морально упертыми?

Сын, застав нас как-то в Париже за этим делом, пожелал родить ему сестренку, а сам потом мечтал о дочери, но у них с женой как назло каждый раз получался мальчик, как будто они заботились об американской армии, хотя та теперь на сколько- то процентов состоит из женщин. У меня, помню, тоже мель­кало: вот бы дочку, похожую на мою жену, в которую до сих пор влюблен. Не дай бог, в меня. Родился мальчик, похожий на меня, а у него – два сына. В отличие от китайцев, я желаю, чтобы дальше дело пошло гендерно разнообразней. Увы, мне не дожить, когда мои внуки разбавят этот мужской поток хоть одной девочкой. Но я заранее в нее влюблен и приветствую с того света. Не обязательно красивая – пусть будет желанная. У меня была знакомая, родители так долго ждали ее, что назвали Желанной. Она ненавидела это провокационное, как невыпол­ненное обещание, имя, сократив до Жанны. Пусть моя прав­нучка будет желанной не только для своих родителей. Вот во мне и заговорил педофил, коим я, по-видимому, всю жизнь и был, влюбившись в мою жену с первого взгляда, когда она была угловатым безгрудым подростком, и любуясь в ней до сих пор подростковой грацией и душевным наивом. Вот почему мне никогда не грозило стать педофилом – педофил я сызмала. А на инцест проверки не прошел – у меня нет дочери, похожей на мою жену.

На Маше я застрял, любуясь тем, на что и смотреть – грех. Но – не оторваться. И что есть грех с точки зрения вечности? На то и искусство, чтобы преобразовывать греховность в пра­ведность. Отец и дочь – праведники. Перед Богом – чисты. В отличие от меня с моими греховными мыслями.

Уже в «Эмералде» меня пробирала внутренняя дрожь, а когда вышли на улицу, я дрожал, как осиновый лист.

– Что с тобой? – удивилась жена. – Сейчас не холодно.

– От мыслей, – сказал я, не пускаясь в подробности. – С женским днем, моя несравненная!

– Ты меня уже поздравлял с днем святого Валентина!

Я подсмотрел чужую тайну, и теперь мне не с кем поделиться моей собственной тайной: тоской по еще одной женщине – по дочери.

Спустя несколько дней, уже в нашей теплой компании, я рас­сказал о своих общих впечатлениях от юбилея в «Эмералде», ко­торые здесь опускаю – танец живота, например.

– Он нашел себе кого-нибудь? – спросил меня сосед о вдовце.

– Дочь, – сказал я. И сходу: – Тебя дочь называет солныш­ком? Ласкает? Гладит по щеке? – теребил я дружбана.

– Она погладит – жди. Разве что против шерсти…

Незнакомые между собой дочери моих знакомых были одних приблизительно лет. И то правда – мой сосед не был вдов. Да и в отношениях с женой они скорее деловые партнеры, чем страст­ные любовники. Случись что – не дай бог! – убиваться так не будет. Тем более, не станет искать утешения у дочери. Или моих друзей я знаю, как облупленных – ничего не измыслишь? Иное дело – юбиляр в «Эмералде», которого я вижу, дай бог, раз в два года. Его старуху-мать встречаю чаще. Надо ей позвонить – не обиделась ли, что серьезный разговор я свел к шутке?

Ничего не откладывать: ни звонки, ни встречи, ни замыслы. Если что с нами и происходит, то по чистой случайности – чудом мы преодолели барьер времени. А как-нибудь останемся позади него. Вот я уже прилагаю усилия, чтобы вызвать из завалов памя­ти недавно умершего приятеля. А кто помянет меня? Не обяза­тельно добрым словом. У злопамятных память крепче – по опре­делению.

Жаль все-таки, что я бездочерен. Почему у меня нет дочки вдобавок к сыну?

Безотносительно к тому, что я здесь насочинял. Поздравил бы ее сегодня с днем 8 марта.