Владимир СОЛОВЬЕВ – АМЕРИКАНСКИЙ | Джойс: Годовщина первого соития?

Поразительная все-таки вещь – этот день празднует весь ли­тературный мир. От Дублина и Парижа до Триеста и Нью-Йорка. Не день рождения писателя и не день его смерти. Не день выхо­да его гениальной книги. Это день, когда разворачивается сюжет, быть может, самого великого романа ХХ века. Весь сюжет умеща­ется в один июньский день – с раннего утра до позднего вечера. Действие происходит в Дублине, роман называется «Улисс», ав­тор – Джеймс Джойс, а Блумсдэй – по имени главного героя ирландского еврея Леопольда Блума.

Почему выбор Джойса пал именно на этот день? Случайно? Нет. В этот день, 16 июня 1904 года, когда Джойсу было двад­цать два, произошло самое главное событие в его жизни – ему дала любимая женщина Нора Барнакл, гостиничная горнич­ная, на которой он много позже (спустя 27 лет) женился, всю жизнь ревновал и с которой написал портрет жены Леопольда Блума – знаменитой на весь читающий мир Молли. Неизвест­но, как Нора Джойсу, а Молли единожды изменила Блуму – как раз в тот самый знаменательный день, который стал Днем Блума. Сам роман «Улисс» – своего рода памятник безумной любви автора к своей жене, а Блумсдэй, который мы ежегодно праздну­ем, – годовщина их первого соития. Можно и так сказать, хотя не совсем.

В письме Норе от 3 декабря 1909 года Джойс так описывает эту встречу:

Ведь это ты, паршивка, вредная девчонка, сама первая пошла на всё. Не я начал первый трогать тебя тогда в Рингсенде. Это ты скользнула рукой мне в брюки ниже, всё ниже, потом отвела тихонько рубашку, дотронулась до моего кола щекочущими длин­ными пальцами и, постепенно, взяла в руку целиком, он был тол­стый, твёрдый, и начала, не торопясь, действовать, пока я не кон­чил тебе сквозь пальцы, и всё это время глядела на меня, наклонясь, невинным и безмятежным взглядом.

Кстати, этот шедевр англоязычной литературы, написан­ный в 1922 году, был надолго запрещен, а в Ирландии вообще признан сравнительно недавно, но теперь уже служит как бы путеводителем по ее столице. Употребляю слово «англоязыч­ный», потому что ирландец или шотландец формально не счита­ются английскими писателями. В любом американском словаре Бернард Шоу числится как ирландский драматург, а Стивен­сон – как шотландский прозаик. Но назвать великого Джойса ирландским писателем язык не поворачивается из-за его разрыва с Ирландией и антиирландских диатриб, которые ему до сих пор не могут простить ирландские националисты. Джойс рано по­кинул Ирландию, прожил всю жизнь иммигрантом в Европе, ни­когда не возвращался на родину – даже на похороны матери не приехал. Человек он был во всех отношениях загадочный и скрытный, включая этот его непримиримый конфликт с родака­ми, с Ирландией, с католической церковью.

А почему чистокровный ирландец Джеймс Джойс выбрал в главные герои своего великого романа еврея? Только для того, чтобы поддразнить «циклопов» – ирландских националистов? По средиземноморской ассоциации: грек Улисс (Одиссей) – еврей по происхождению Блум? Чтобы противопоставить дру­желюбного, мирного, находящегося над схваткой филистера, с его мечтой о духовном Иерусалиме – враждующим политиче­ским фракциям Дублина? Вполне вроде бы заурядный человек, если не считать его зацикленности на Боге и сексе. Вот ведь даже в Дублинской библиотеке он заглядывает между ног античных статуй, пытаясь представить у Артемиды отверстие, соответ­ствующее мраморному члену ее близнеца Аполлона.

Всё это, пожалуй, верно, и все-таки, оказывается, недоста­точно. Хоть в Дублине в джойсовские времена были уже евреи, но еврейского прототипа Леопольда Блума среди них не было. Был некто Альфред Хантер, который однажды пустил к себе на ночь бездомного, пьяного и избитого Джойса, и он более дру­гих подходит на роль литературной модели, с которой написан Блум, но в отличие от последнего, Хантер – белфастский про­тестант, перешедший в католицизм. Как раз для Джойса граница между католицизмом и протестантизмом была непроходима – ему легче было представить своего героя евреем или полукров­кой, чем протестантом. Вот почему еврей по рождению проте­стант Альфред Хантер, уже перешедший однажды в католицизм, был писателем обращен обратно в еврея – Леопольда Блума.

А как же с остальными объяснениями? Одно не исключа­ет другого, третьего, четвертого, пятого и проч. Наше реляти­вистское сознание удержит несколько причин там, где, согласно догматикам, должна быть одна-единственная. Думаю, и таковая сыщется: Леопольд Блум – это ответ Джойса на господствую­щий в английской литературе антисемитизм: от Шекспира до Диккенса, от Уэллса до Честертона.

Дотошный джойсист – а таких в мире становится всё боль­ше и больше – подыщет прообразы для всех героев «Улисса». Вплоть до мелькнувшего однажды в романе пса. Им оказывает­ся ирландский ред-сеттер по кличке «Гарриоуен». Это уже, по­жалуй, чересчур, хотя будь на месте собаки кот, я бы, наверное, будучи страстным кошатником, воспринял подобную информа­цию с куда бòльшим подъемом.

Шутки шутками, но такое воссоздание дублинского реала, который послужил основанием для писательской мифологемы об одном дне из жизни столицы Ирландии, в конце концов ув­лекает все большее число фанатов Джойса. В самом деле, разве не интересно, как и из чего творится миф? Отсюда, я бы сказал, такой микроскопический взгляд джойсофэнов, как будто они пытаются разъять целое на составляющие его молекулы и ато­мы. Или как говорят французы – разделить волос на четыре ча­сти. Не пробовали?

Джойс хотел дать дублинцам статус мифа, а для этого ему пришлось уменьшить мифологические фигу­ры до земных размеров его соплеменников и земляков в каж­додневном протекании их жизни. Быстротечую реальность он пропустил сквозь игольное ушко однодневного времени, мир превратил в миф. Вот этот писательский подвиг и празднует чи­тательский мир ежегодно в Блумсдэй – день, когда произошел первый секс между Джойсом и его будущей женой, и он кончил ей в руку.

Не слабо.