Владимир Соловьев – Американский | Ад – это безлюбие

К 105-летию Сэлинджера.

Джером Сэлинджер

Он мог пойти по пути своего отца и стать торговцем кошер­ными копченостями и сырами – ведь даже по указке отца, наез­дом из Нью-Йорка в польский город Быдгощ, изучал производ­ство колбас. Колбасник из него не вышел, и папа Соломон решил дать сыну хорошее образование: Джером закончил военное учи­лище в Вэлли-Фордж, штат Пенсильвания, слушал лекции в ньюй­оркжском университете и Усинус-колледже, поступил в Колум­бийский университет, из которого, прослушав курс о коротком рассказе, ушел на вольные хлеба, к недовольству отца, с которым, в конце концов, порвал.

Он пробует себя на литературном поприще, но в это время грянула Вторая мировая, которая помогла ему определиться с вы­бором профессии – поневоле. Призванный в армию, он становит­ся контрразведчиком и в чине сержанта участвует в высадке десан­та в Нормандии, а потом в освобождении концлагерей, включая печально знаменитый Дахау, работает, как переводчик, с военно­пленными. Имея такой боевой опыт и литературный дар, Джером Сэлинджер, в отличие от Нормана Мейлера и Джозефа Хеллера, создавших в разных жанрах лучшие американские книги о Второй мировой войне – соответственно, «Нагие и мертвые» и «Улов­ка-22», – не становится военным романистом, хотя у него есть классные и общепризнанные, трогательные, пронзительной силы, трагические рассказы о психологическом воздействии войны на человека (по-медицински, пост-травматическое стрессовое рас­стройство): «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Лапа-растя­па», «Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью».

Да вот беда, его культовый роман «Над пропастью во ржи» полностью заслонил всё остальное, что он написал. Не так уж много для человека, умершего в возрасте 91 года полным анахо­ретом: вдобавок к «Над пропастью во лжи» – девять рассказов и четыре повести. Правда, ходили – и до сих пор ходят – слухи, что в своем добровольном затворничестве за высокой оградой в особняке в городке Корниш, штат Нью-Гэмпшир, он продолжал строчить книгу за книгу в специально построенном для него бун­кере, но пока тому нет ни никаких доказательств. Что точно, в по­следние десятилетия он был не в ладах с реальностью, а то и вовсе шизанутый, но это со стороны, а изнутри жил напряженной ду­ховной жизнью, практикуя дзен-буддизм, индуизм, йогу и мисти­ческий католицизм. Был также увлечен нетрадиционной медици­ной, типа макробиотики и дианетики – не этим ли объясняется его долголетие?

«А вот мерзостная – или же трогательная – часть этого рассказа. Место действия меняется. Меняются и действующие лица. Я по-прежнему остаюсь в их числе, но по причинам, кото­рые открыть не волен, я замаскировался, притом так остроумно, что самому догадливому читателю меня не распознать».

Это к тому, что Сэлинджер, интеллигентный, одинокий, не­рвозный, играл в прятки давно, пока не спрятался окончательно за каменной стеной и за семью печатями своего нью-гэмпширского особняка, откуда его и пытаются post mortem вытащить на свет божий сэлинджероведы. При том, что новых фактов никаких, да и откуда, если архивы писателя пока не опубликованы? Даже его эпистоляриум строго-настрого запрещено цитировать по зако­нам копирайта, подтвержденного американским судом несколь­ко десятилетий назад, когда это пытался сделать его биограф Иэн Гамильтон в книге «В поисках Сэлинджера». Какой скандал раз­разился, когда до писателя дошла корректура этой книги! В конце концов, биограф вынужден был убрать обильные цитаты и огра­ничился их пересказом. Задуманный биографом эффект пропал. Непохоже, что после смерти Сэлинджера его наследники смягчи­ли копирайтные требования.

Как же тогда решил рассекретить Сэлинджера тот же Кеннета Славенски? Путем идентификации автора с его героями – сэлинджеровских персонажей с самим Сэлинджером. Может, и не идеальный способ разгадки такого затворника, каким тот был, но кто предложит лучший способ?

Жизнь Сэлинджера биограф буквально собирает, как пазл, по крохам – по сусекам его прозы. К примеру, Сэлинджер только мимоходом, вскользь упоминает антисемитизм, с которым при­шлось однажды столкнуться его герою. Однако сам Сэлинджер, как утверждает его биограф, ссылаясь, в том числе, на воспоми­нания его дочери Маргарет, сталкивался с ним с детства, когда семья переехала с космополитической Уэст-Сайд на «гойскую» тогда Парк-авеню, – и не однажды, на гражданке и на войне, хотя был полукровкой, о чем узнал только после бар-мицвы: мать шот­ландско-немецкого происхождения, выйдя замуж, поменяла имя с Мэри на Мириам.

Конечно, в Холдене Колфилде много от самого Сэлинджера, но полное тождество опять-таки невозможно хотя бы по возраст­ной причине: писатель на двадцать лет старше своего героя. С од­ной стороны, он сам отождествляет себя с ним, но одновремен­но смотрит на него и его товарищей как бы со стороны: «Я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огром­ном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом – ни души, ни одно­го взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над про­пастью, понимаешь? И мое дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Наверное, я дурак».

Вот этого ощущения «дурака» и нет, к сожалению, в озна­ченной биографии.

Как нет и удивительных метафизических озарений Сэлин­джера:

«Мне было шесть лет, когда я вдруг понял, что все вокруг – это Бог, и тут у меня волосы стали дыбом, и все такое, – это из рассказа «Тедди». – Помню, это было воскресенье. Моя се­стренка, тогда еще совсем маленькая, пила молоко, и вдруг я по­нял, что о н а – Бог, и м о л о к о – Бог, и все, что она делала, это переливала одного Бога в другого, вы меня понимаете?»

Увы, био Сэлинджера не вровень с самим Сэлинджером.

Именно поэтому, наверное, автора порою заносит в сослага­тельно-гипотетическую сторону. Вот он пересказывает знамени­тую историю психически покалеченного войной штаб-сержанта Икса из помянутого рассказа «Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью», который через несколько недель после побе­ды над Германией на постое в баварском городке листает остав­ленную арестованной хозяйкой книжку Геббельса, где на форза­це по-немецки написано: «Боже милостивый, жизнь – это ад».

Из этого наслоения цитат – немецкой, русской и всё объ­единяющей, но криптограммной английской – можно сделать вывод, что сэлинджеровский ад – это безлюбие. Очень даже по­хоже, судя по его одинокой прозе и по его пост-прозаическому крутому одиночеству в Нью-Гэмпшире. Он мог бы повторить вслед за Ницше: «Немногие мне нужны, мне нужен один, мне никто не нужен». Это ли не ступеньки, по которым герой-автор прозы Сэлинджера спускается в ад своего одиночества и безлю­бия?

Естественный вопрос: как Сэлинджер дошел до такой безот­радной и безлюбой жизни? И вот тут биограф впадает в буквализм и позволяет себе натяжки. Оказывается, возвратившись с войны, Сэлинджер надеялся застать ту же напряженную интеллектуаль­ную жизнь в Сохо, какой она была перед войной, когда он только начинал свою литературную карьеру. Однако все в корне измени­лось – соответственно, надломилась жизнь и психика отставного контрразведчика. Тем более, его не дождалась та самая Уна О’Нил, с которой у него то ли был, то ли не был предвоенный роман.

Романическая история, положенная в сюжетную основу ро­мана Фредерика Бегбедера.

Дочь самого молодого нобелевского литературного лауреа­та Юджина О’Нила (даже наш Бродский был старше, когда полу­чил Нобелевку). Общий интеллектуальный уровень, общие куль­турные интересы – вроде бы, две эти души-подранка нашли друг друга. Будто бы это и была та единственная любовь, которая вы­ела все живое из души Сэлинджера, и он ушел в глубокое подпо­лье, когда Уна бросила его, предпочтя Чарли Чаплину, хотя тот был старше ее на 37 лет. Тем не менее, их семейная жизнь растя­нулась на 35 лет и сложилась счастливо – они прожили вместе до самой смерти Чаплина, Уна родила ему трех сыновей и пяте­рых дочерей (последний ребенок родился, когда Чаплину было 72 года). Правда, Юджин О’Нил, узнав об их свадьбе, проклял обо­их, а с дочкой порвал, хотя не понятно из-за чего – из-за почтен­ного возраста жениха или из-за его еврейства, от которого он сам отмежевывался. Тем не менее, Чаплин ходил в евреях в Америке, так как создал на экране образ маленького человека с еврейски­ми ужимками и еврейским чувством юмора и, как что боксировал с собеседником, если тот казался ему антисемитом. (Аналогично Набоков бросался в драку с антисемитами и однажды нокаутиро­вал бедного Марка Алданова, хорошего писателя, у которого ан­тисемитизма ни в одном в глазу и настоящая фамилия – Ландау!)

Всё куда сложнее, чем кажется, но для того, чтобы копнуть глубже в эту трагедию надобен талант самого Сэлинджера, а не Кеннета Славенски и Фредерика Бегбедера, не в обиду им будет сказано. И так ли уж позарез книги о писателе, который сам напи­сал закамуфлированную автобиографию в собственных книгах, пусть и немногочисленных? Вот что он сам писал: «А увлекают меня такие книжки, чтобы их как дочитаешь до конца – так сра­зу подумаешь: хорошо если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочешь».

Этот идеал юного Холдена Колфилда и был реализован, осу­ществлен Сэлинджером в его знаковой повести «Над пропастью во ржи». Единственная в своем роде, эта книга не просто заво­евала и до сих пор держит мировое первенство, несмотря на из­начальные цензурные препоны в отдельных странах и даже аме­риканских штатах за депрессивного героя-подростка и бранную лексику (зато с тех пор взяла реванш и включена в школьные про­граммы), но создала вымечтанную ее героем беспрецедентную короткость отношений между автором и читателем. Вот литера­турный рекорд писателя, так никем больше не достигнутый, вот где секрет его мгновенной всемирной славы по сию пору. Пото­му что, как говорил сам Сэлинджер, если человек умер, это еще не причина перестать его любить. Мы его и любим, пусть сам он умер безлюбым.