ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ |1993

 ГЛОТОК СВОБОДЫ, или ЗАКАТ РУССКОЙ ДЕМОКРАТИИ 

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса

Продолжение. Начало в предыдущих выпусках

*

Чего никак не ожидала, так этой липкой жары в Нью-Йорке, хоть Волков с Евреем предупреждали про три h – hot, hazy, humid. На слово вообше никому не верю – вот и убедилась на собственной шкуре. Короче, эта жара освободила нас с Иосифом от необходимости искать повод, чтобы избавиться от соглядатаев и остаться вдвоем. А нам есть что скрывать. Говорю не столько о настоящем, сколько о будущем – ближайшем! Прямо из аэропорта, проводив удрученного Волкова – а не приставай к малолеткам! – рванули с Иосифом на север – спасибо кондиционеру в его «тойоте камри», который вышел из строя. А так тачка ничего себе, бегает, ее бы на русских дорогах проверить! Уже на Ван-Уик экспрессвэй мы попали в пробку и чуть не испеклись – такая удушина лезла к нам в открытые окна.

– Поехали к океану, – предложила я, имея в виду пляж нудистов на Огненном острове, где можно скинуть с себя все, включая кожу. Иосифу я сочувствовала больше, чем себе, он каждую минуту лез за платком и вытирал пот со лба. На этот раз, надеюсь, он скинет с себя все, а мы поглядим. Во мне говорило не любопытство, а желание сойтись с ним поближе.

– Там то же самое, а то и хуже. Это ведь не одна жара, а жара в сочетании с влажностью.

– А где не то же самое?

– У Святого Лаврентия.

– Лаврентия Павловича? – пошутила я, до него не сразу дошло, хотя, казалось бы, это из их возрастного лексикона. То ли жара, то ли совсем оторвался от своей географической родины.

Потом он поделился со мною сведениями о канадской провинции Квебек, где прохладно и все говорят по-французски.

– Так махнем туда!

– Прямо сейчас?

– Why not?

Иосиф с минуту подумал, в очередной раз вытер лоб, потом сказал:

– В самом деле, why not?

Так что, завести его можно, в нем дремлет авантюрист, надо только разбудить и расшевелить. А это внушает надежды и на все остальное.

Так начался наш бросок на север. Это он выбрал палаточный образ жизни – я бы предпочла мотельный, как в «Лолите». Может у него мелькнула та же ассоциация – вот он и струсил. Либо из экономии – кемпграунды в пять раз дешевле, чем мотели. Сам он объяснил, что так будет романтичнее и живописнее. Он меня, случаем, не путает с Леной, которая приучила его к природе?

Ладно, пусть так. Решила не торопить события и согласилась на палаточный вариант. Заехали к бабуле, которая обрадовалась нашей поездке, считая, что теперь уж дело в шляпе. По пути заглянули в спортивный магазин Херманс и купили две палатки, хотя могли б сэкономить и обойтись одной, спальные мешки, фонари, швейцарские ножи, даже плиту и к ней баллончики с газом. Первую ночь провели в сырой Франконии с ползучими туманами, но там прошло без приключений, а по-настоящему все, действительно, началось только на Святом Лаврентии, хоть и не сразу.

*

Первая наша остановка там – на горе Святой Анны. Между прочим, ни одной деревни, острова, озера, реки или горы, которые не начинались бы со слова святой – такое у меня сложилось впечатление, а редчайшие исключения только подтверждают правило. Взяла сегодня напрокат велосипед и умчалась исследовать окрестности. Полно грибов, которые невежественные американцы называют дикими и все сплошь считают отравленными. Квебекские французы недалеко ушли и лесные грибы тоже игнорируют – вот раздолье, ни одного конкурента! А что если грибной поход избрать местом действия? Или нет: не путать две страсти.

Вернулась поздно, познакомившись по пути с бонжуром – так мы с Иосифом именуем аборигенов за их пристрастие к этому слову (как у американцев –  о’кэй) и чтобы не путать с настоящими французами, которые тоже изредка попадаются, посмеиваясь на провинциальных соплеменников и их диковинную речь: язык Расина и Ронсара, нашпигованный американизмами (так нам объяснил один парижанин, которого мы подбросили из пункта А в пункт Б). Бонжур оказался моего возраста, мы с ним быстро нашли общий язык: английский. Что редкость – большинство по-английски ни гу-гу. Лапал, но я не дала. Иосиф беспокоился, но это также входит в мои планы: такое беспокойство – род ревности. К тому ж, реванш: я тоже за него «беспокоилась», когда он в Москве крутил свой ностальгический роман с Еленой Прекрасной и возвращался за полночь. Надо бы ей, кстати, письмо написать.

– А чего беспокоиться? Квебек – не Москва и не Нью-Йорк. Или ты боишься, что какой-нибудь бонжур покусится на мою девичью честь? Ха-ха! Чего нет, того нет.

Даже такие невинные обороты приводят его в замешательство. Сорок уже, а краснеет, что красна девица. Мне это доставляет удовольствие, а потому время от времени я подпускаю подобные выражения, хоть и не злоупотребляю.

Интересно, он меня, что, за целку держит? Вряд ли он об этом не думал – не мог не думать. Мне бы это по фигу, если б не мой замысел. Что мне выгоднее для его осуществления – чтоб он считал меня Орлеанской Девой или современной девицей с кой-каким опытом? Последнее несколько снизит мой образ, ведь он меня любит в том числе за нетронутость – по ассоциации с Леной. С другой стороны, если он решит, что я все еще девица, это усилит его табу на близкие со мной отношения. Может, так и оставить его в сомнениях, которые в конце концов будут преодолены его либидо, если только не импотент? Или не будут? В его старомодном представлении, возможно, лишить почти шестнадцатилетнюю девочку рогового нароста во влагалище есть если не преступление, то проступок, в то время как на самом деле – благодеяние. Нет, оставлять на волю случая нельзя – это тактика Лены, не моя. Каждый человек, как известно, кузнец своего счастья, а посему куй железо, пока горячо.

Надо взвесить все за и против и решить окончательно.

Академический вопрос: что легче – целке притвориться бывалой или бывалой сойти за целку?

*

Завтракаем вчетвером: я, Иосиф, бурундук и белка, которых считаем супругами, а ужинаем вместе с парочкой симпатичных енотов, один из которых в первый же вечер ласково дотронулся до меня лапой, чем заслужил мое расположение.

По ночам на наши припасы совершает набеги медведь.

Учусь терпимому отношению к этой ораве попрошаек, воришек и грабителей.

*

Потрясен приготовленным мной грибным супом – вышел на славу благодаря не столько моим кулинарным способностям, сколько количеству и качеству найденных грибов – сплошь белые плюс рыжики и лисички! Вот где еврей в нем и сказался, несмотря на ассимиляцию и открещивание от себе подобных: темный в грибах человек. А ведь самый раз для его широко разрекламированного вегетарьянства.

– Нравится? – говорю, закрепляя свой успех.

– Не то слово.

– Хорошая я хозяйка?

– Кто спорит?

Тут я его и ошарашила:

– Ну вот и женись на мне.

Он подумал немного, а потом заржал – нашел выход из положения.

Я ему тогда говорю:

– Это не шутка. Без балды: женись на мне, пожалуйста.

Вышло даже как-то чересчур серьезно, просительно, жалостливо. Не тот, чувствую, тон взяла. Но по сути – какая разница: отец? муж? Ведь если муж может быть как отец – с учетом возрастной разницы, то почему отцу не стать мужем? У нас с ним пропуск в шестнадцать лет – нам ну никак не стать теперь просто отцом и дочерью, даже если я ему об этом в конце концов сообщу прямым текстом. А под одеялом мы за одну ночь сократим этот разрыв и сравняемся, породнившись. Ситуация довольно драматичная, чтобы не сказать больше, и женитьба – чем не выход?

Вот тут он мне и говорит в качестве возражения:

– Тебе еще нет шестнадцати!

– Подумаешь, блин! И далась вам всем циферь эта проклятая! В кино на порно не пускают, в некронавты не берут, от любви отказываются. А если мне очень хочется? Впрочем, недолго ждать осталось… Сколько было Джульетте, помнишь?

– А сколько было Ромео? Я гожусь тебе в отцы.

– Ты и есть мой отец, – отвечаю.

Что с ним тут сделалось!

Да ничего не сделалось, потому что ничего я ему не сказала – не решилась, хоть и вертелось на языке. А сказала совсем другое:
– Какую роль играет возраст? Мы же с тобой не навечно. Или сбрендил – не справишься? Я не требовательная. Надеюсь, ты не импотент?

Он, конечно, в краску, но ответил вразумительно, успокоив меня на этот счет:

– Нет, не импотент.

– Ну, вот и хорошо, – говорю с ним как с деткой. – Может, я тебе не нравлюсь?

– Нравишься.

Спрашиваю тогда напрямик:

– Ты меня хочешь?

– Катя! – в том смысле, что как не стыдно, запретная тема, табу и все такое прочее, ханжи треклятые!

– Да не будет стыдно говорить то, о чем не стыдно думать!

Попался:

– Опять твой Фрейд?

– Пальцем в небо! Это твой Монтень.

Я ему из его же Монтеня – мы с ним временно обменялись: еле уговорила взять Фрейда, а он мне взамен своего Монтеня. Взаимно просвещаем друг друга.

Странно все-таки: мы живем среди сплошных французов и читаем по-русски Монтеня, о котором они слыхом не слыхивали и имя которого для них просто «гора».

– Ладно, – говорю. – Раз мы такие застенчивые, зайдем с другой стороны. Ты кого-нибудь сейчас любишь?

Молчит. Посмеивается. Скорее всего сам не знает.

– Следующий вопрос, – говорит.

– На засыпку. Лену?

И не дожидаясь ответа:
– О’кэй. Объясняю: это вовсе не любовь, а ностальгия. Ты влюблен в прошлое, которого больше нет. У тебя единственный выход – жениться на мне. Вот тогда – и только тогда! – ты избавишься от своей идефиксы и станешь мужчиной. Как все.

Смеется:

– Не хочу быть, как все!

– Туфта! Вовсе не нужно быть психом, чтобы сохранить свою индивидуальность.

Хоть я все это ему и выложила, но, честно говоря, вовсе не собираюсь выходить за него. Женитьба – это эвфемизм, а на самом деле мой план состоит в том, чтоб поспать с ним. Его безынициативность и сопротивление разжигают меня еще больше. Да и нет иного способа обзавестись в моем возрасте отцом!

Эзопова моего языка не усек и решил, что я действительно предлагаю ему на мне жениться. Хоть ум у него еврейский, зато сознание линейное, неразветвленное, инфантильное. Говорит, что годится мне в отцы, а на самом деле это я гожусь в матери собственному отцу. Думаю, мужчины всегда младше женщин – независимо от возраста и опыта. Сущие дети, по сравнению с нами. Что-то в этом роде пишет его Монтень: женщин сама Венера просветила, мы с детства грезим о бесстыдствах любви, о бесстыжей любви – так и есть. Долой стыд! – это я сама себе, потому что, несмотря на сквернословие на людях и бесстыдство в дневнике, я дико застенчива. Моя словесная откровенность есть не что иное, как преодоление стыда. Что имел в виду Блейк, сочиняя «Песни невинности и опыта»? Как это сочетается в одном человеке – невинность и опыт?

*

Разговоры у нас довольно откровенные – ими все пока и ограничивается, увы. Не зная о настоящем табу между нами, он словно нарочно воздвигает искусственные препятствия, главное из которых – возраст.

Что говорить, уже не юноша, особенно по сравнению со мной, малолеткой и сопливкой, но он старит себя дополнительно разговорами о старости. Это как с болезнями: пока не ходишь к врачу – здоров. Или, говоря о старости, он ждет моего опровержения? Всегда готова его представить, хотя оно будет выражено не в слове. А что если он и ждет этого внесловесного опровержения, сам про то не догадываясь? А пока что все сосредоточено именно в слове – с ума сойти, сколько говорим!

Он все чаще возвращается к своей юности, которая меня тоже странным образом тревожит, но он скорее философствует, чем вспоминает:

– Как мы обманывались! Думали, все в будущем, а все давно уже было в прошлом, – выдает он готовую формулу.

– Ну, заныл. Не рано себя хоронишь? Ты спятил: сорок лет – и все уже позади. Это в тебе еврейская кровь говорит – нация старая, а не ты! Ты еще будешь вспоминать свои сорок как молодость – когда стукнет восемьдесят.

Смеется:

– Мне никогда не стукнет восемьдесят.

– Ну уж никогда! Не зарекайся. Человеку не дано знать своего будущего. Я, например, уверена, что никогда не умру, а меня смерть поджидает уже через месяц. Когда меня зачислят, наконец, в некронавты.

– Представляю себя часто в виде трупа. Почему-то мне кажется, что умру насильственной смертью.

– Любая смерть насильственна – это раз. А в-четвертых, как я любила перескакивать в детстве, твой страх смерти есть на самом деле здоровый инстинкт самосохранения. Вот и получится: пока ты трясешься за свою жизнь, умрет кто-нибудь из твоих близких. Я, например. Если не убережешь.

Он дотронулся до моей руки, погладил ее, а потом опять за свое:

– Недавно вышел ночью, не спалось – пустынно, моросит, из мглы какие-то редкие фигуры возникают, очертания нечеткие, движутся не касаясь земли. Пошел в гараж, а там такой полусвет, хозяин экономит на электричестве, в результате совсем уж что-то потустороннее. Сел в машину, включил фары и поехал по этим пустынным улицам, среди парящих над землей одиноких прохожих – тени, призраки, что угодно, только не люди! И как назло – ни одного белого, только негры, а они и по природной окраске как тени, и все как сомнамбулы – на игле сидят либо поддатые. Все как во сне, но сон странный, посмертный какой-то. И такое ощущение, что тебя самого уже нигде нет, кроме вот этого странного мира. Тоска зеленая, что уже никогда обратно не вынырнуть на жизненную поверхность.

И добавил без никакой связи:

– Не советую тебе рисковать, со смертью шутки плохи. Туда легче попасть, чем оттуда выбраться. Не было еще случая.

– Что обо мне говорить, когда ты так распускаешься! – И доступно разъясняю: – Это в тебе суицидальные наклонности взыграли. В тебе борются два противоположных влечения – к Эросу и к Танатосу. А так как твое сверх-Я цензурирует и подавляет нормальное Я, и ты не даешь волю своим естественным эротическим устремлениям…

– Да, ну тебя с твоим Фрейдом! И потом давай себе волю или не давай, но мой Эрос давно уже мертв. Я не о похоти, а именно об Эросе. Я это разделяю – Венеру и Эроса. Когда-то было слитно, а теперь Венера осталась без Эроса. И вот результат – деэротизированный человек.

– Глупости! Просто Лена тебя монополизировала, оттянула все остальные твои чувства, сузила и превратила в уродца. Слишком сильная концентрация Эроса в одном человеке. Быть влюбленным – это неподобающим образом преувеличивать разницу между женщинами.

– Чтобы Фрейд был остроумным? – удивился он, оценив фразу.

– Ты прав – это Бернард Шоу, но любимейший Фрейдом афоризм.

– Один – насмешник, а другой – редукционист. Оба – циники.

– Где уж нам до твоего Монтеня!

– Нет, кроме шуток, Катя, у тебя все в будущем, а у меня все в прошлом. Жизнь позади, остался эпилог, но он как-то уж очень затянулся. Я живу в эпилоге собственной жизни, замкнутая перспектива, исчерпанность жизненных ходов, сul de sac, как здесь на дорожных знаках обозначают тупик – вот откуда у меня эпилогическое сознание.

– У тебя не эпилогическое, а романическое сознание. Снова литература, будь проклята! Ты и себя и всех нас воспринимаешь как героев романа. А главное, самого себя полагаешь не только героем, но одновременно автором этого романа, сюжет которого у тебя застопорился. Но мне что-то не очень хочется участвовать в твоем буксующем сюжете. Я сама по себе. И ты сам по себе. И то, что с тобой происходит – это не роман, а жизнь, над которой ты не властен. А что у тебя не вышло в романе, может получиться в жизни, не все еще потеряно. Надо же, какая самоуверенность – исчерпанность жизненных ходов. Да, жизнь тебе еще такое преподнесет…

– Нет, это уж я знаю точно – как говорили в пору моей юности, кина не будет.

Вот здесь бы его и огорошить – еле сдержалась.

Стало мне его вдруг очень жалко. Подошла к нему и потрепала по щеке. А он, ну, совсем как собачонка, потерся о мою ладонь.

А потом поцеловал мою ладошку.

Может быть, не стоит его соблазнять?

*

– Мы свободны только в наших снах, а не наяву. Да и наши свободные сны мы забываем, проснувшись. А ты хочешь свободу сна навязать яви.

– Why not? Почему свобода – это плохо? Почему сон – плохо? Хочу как во сне. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…

*

Будь я мужиком, а он бабой, давно б изнасиловала.

*

Никто за язык не тянул, сама помаленьку, слово за слово стала ему рассказывать о наших с Волковым контроверзах этим летом в деревне – про дождь, про баньку, про искушение Св. Антония. Не без умысла, конечно. Сработало. Когда дошла до отца Сергия и пошутила, что вместо топора – бритва, он меня резко оборвал:

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– С кем-то я должна поделиться! Не с Леной же. Или ты хочешь, чтоб я загнала эти детские впечатления в подсознанку и стала психопаткой? Ты – теперь мой врач, а это моя кушетка, – и указала на его спальный мешок, на котором возлежала, как римская куртизанка. – Не хочешь про волковское обрезание, тогда расскажу, как он меня купал в детстве и, подзарядившись как следует, шел к Лене, а та потому и поощряла эти купания.

Смотрю, он скривился, как от боли – Лену не трожь!
– Не думаю, что Волкову нужен был дополнительный допинг, – говорит, пересилив себя.

– Круто ошибаешься! Не суди по себе. Ты был влюблен в Лену, а Волков – нет. И потом – разные темпераменты. У Волкова – зиро. Ты б своего не упустил.

– О чем ты?

– Поставь себя на его место?

– То есть?

– Что я твоя дочь, живем вдвоем, я неудержимо взрослею, и уже в самый раз – ну, как сейчас…

– И что же произошло, когда ты застала Волкова с бритвой в руке?

– Ага! Попался! А еще писатель! Интересно узнать, что дальше! «Тысячу и одну ночь» помнишь? Вижу, ты охоч до моих сказок, Шахрияр!

– Ты все это наплела?

– Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. По принципу Шахерезады: продолжение – завтра, а сейчас спаиньки. Уложить детку?

– Перестань паясничать!

– Какие мы сегодня серьезные. Так разволновался, что, смотри, не заснешь. Ладно, не бери в голову – забудь, что я сказала. Спокойной ночи, зомби!

На том, к сожалению, и расстались. Будь моя воля, осталась б в его палатке на всю ночь.

Про то больше не заговаривали. Но я добилась, чего хотела – Волков теперь ему соперник не из-за Лены, а из-за Кати! Ревнует, перебирает варианты, а спросить прямо стесняется – застенчивый.

Пусть помучится.

*

Уж коли стали поминать Волкова, спрашиваю, почему не обиделся на жидяру:

– У нас, евреев, атрофировано чувство обиды. Так долго прожили в диаспоре, среди других народов, что приспособляемость и необижаемость стали условием нашего существования. Так часто на нас наезжали, пинали и всякое навешивали, что чувство обиды в конце концов умерло. Что не так уж плохо. Обида, гордость – это все маргинальные чувства. За одного битого двух небитых дают.

– Так и думала, – говорю, а потом уточняю: – Волков – не антисемит.

– А если даже антисемит? Не так уж существенно. Пусть даже ты антисемит. В любом случае, вы не такие антисемиты, как я.

– Не понимаю.

– Мое весьма критическое к себе отношение – чувство вины, если хочешь – включает в том числе и критическое отношение к себе как к еврею. Ну, к своим еврейским чертам.

– А ты способен отличить свои еврейские черты от индивидуальных?

– Более-менее. Хоть и не всегда. Это не еврейские черты, а еврейчатина.

– А что такое еврейчатина? – не отстаю я.

Смеется.

– Если хочешь, наследственная скверна, генетический блуд мысли, релятивизм чувств, густой такой замес чувственности, растерянности, высокомерия и обреченности. Об этом можно говорить и говорить, но разговор на эту тему завел бы нас в такие дебри, из которых нет выхода. До сих блуждаю. А тем более опасно туда углубляться нееврею.

– Ко мне это не относится. Я тоже еврей. Частично.

Этого я ему, конечно, не сказала, хоть меня и распирает уже от всех этих семейных тайн и секретов. Так и тянет все ему выложить как на духу.

*

Снова о смерти:

– Знаешь, я всегда мечтал умереть в пути, множество преимуществ, как-нибудь в другой раз. И вот вчера ночью лежу в палатке, дождь, нос не высунуть, такое чувство, что заживо погребен, а спальный мешок – как саван. И кругом горы, вода, бонжуры.

– А палатка – твой надгробный памятник, – подсказываю ему. А потом серьезно и назидательно: – Не дай мыслям о смерти захлестнуть и одолеть тебя. А то они возьмут и материализуются.

– А знаешь, ведь умерев, мы мгновенно приравниваемся к большинству человечества. Молчаливому большинству. Смерть сводит на нет тысячелетнюю разницу между нами и Гомером, царем Соломоном, царицей Нефертити, чьими современниками мы немедленно становимся.

– Вот-вот, – говорю, – потому я и записалась в некронавты, чтоб проверить это на собственном опыте, а возвратившись, поделиться впечатлениями с вами, невеждами.

А сама думаю: ну, что тебе стоило, коли такое настроение, перебраться ко мне в палатку. Я б тебя мигом утешила.

*

Не поверила, если б кто другой сказал, но я это видела собственными глазами, когда присутствовала при умерщвлении – ужас, как хотелось быть на месте некронавта! Желание сродни сексуальному. Поразительно все-таки, как легко отключить человека от жизни! Процесс умерщвления занимает всего несколько минут.

Вот он лежит на реанимационном столе, но то, что с ним производят два врача «Скорой помощи» – противоположного свойства. Энцефалограмма нормальная. Функции организма обычные. Даже пульс в норме. Отключаются физиологические функции при полной ясности сознания. Сначала у него на лице появилось мечтательное выражение, а потом и оно потухло – обычный трупешник!

Жаль, все-таки, что он все еще в коме и не может нам рассказать, что там с ним приключилось.

*

А вот еще несколько причин – помимо возраста – почему не решается.

На прямой вопрос, почему не хочет со мной спать, отвечает:

– Кто тебе сказал, что не хочу? Но человек, слава Богу, делает только ничтожную часть того, что хочет.

– Почему же это «слава Богу»?

– Ты хотела когда-нибудь кого-нибудь убить?

– Хотела – и не раз. Вот тебя, например.

– Но не убила же!

– Потерпи немного – еще не все потеряно. Будешь так сопротивляться – убью непременно.

– Видишь ли, даже по американскому законодательству ты еще несовершеннолетняя.

– А по канадскому? Ладно, не бзди – я тебя не сдам. К тому же, у меня вот-вот день рождения. Осталось всего ничего. Выдержишь? А что еще?

– Ну, тебя как-никак мне доверили. Ты дочь моего друга.

– Бывшая дочь бывшего друга! – вырвалось у меня, но до него не дошло. – Шестнадцать лет не виделись, какая там дружба. Не говоря уже, что вы в разных политических лагерях. Вдобавок соперники. Тебе сподручнее было бы, если б я была твоя дочь?

– Не говори глупости!

– Почему это глупости?

Вовремя сдержала себя.

– А главное, ты дочь Лены.

– Так это, наоборот, должно возбуждать тебя еще больше!

– И возбуждает, – неожиданно признался он.

Продолжение следует