ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ |1993

 ГЛОТОК СВОБОДЫ, или ЗАКАТ РУССКОЙ ДЕМОКРАТИИ 

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса

Продолжение. Начало в предыдущих выпусках

*

Чего никак не ожидала, так этой липкой жары в Нью-Йорке, хоть Волков с Евреем предупреждали про три h – hot, hazy, humid. На слово вообше никому не верю – вот и убедилась на собственной шкуре. Короче, эта жара освободила нас с Иосифом от необходимости искать повод, чтобы избавиться от соглядатаев и остаться вдвоем. А нам есть что скрывать. Говорю не столько о настоящем, сколько о будущем – ближайшем! Прямо из аэропорта, проводив удрученного Волкова – а не приставай к малолеткам! – рванули с Иосифом на север – спасибо кондиционеру в его «тойоте камри», который вышел из строя. А так тачка ничего себе, бегает, ее бы на русских дорогах проверить! Уже на Ван-Уик экспрессвэй мы попали в пробку и чуть не испеклись – такая удушина лезла к нам в открытые окна.

– Поехали к океану, – предложила я, имея в виду пляж нудистов на Огненном острове, где можно скинуть с себя все, включая кожу. Иосифу я сочувствовала больше, чем себе, он каждую минуту лез за платком и вытирал пот со лба. На этот раз, надеюсь, он скинет с себя все, а мы поглядим. Во мне говорило не любопытство, а желание сойтись с ним поближе.

– Там то же самое, а то и хуже. Это ведь не одна жара, а жара в сочетании с влажностью.

– А где не то же самое?

– У Святого Лаврентия.

– Лаврентия Павловича? – пошутила я, до него не сразу дошло, хотя, казалось бы, это из их возрастного лексикона. То ли жара, то ли совсем оторвался от своей географической родины.

[adinserter block=”7″][adinserter block=”8″]Потом он поделился со мною сведениями о канадской провинции Квебек, где прохладно и все говорят по-французски.

– Так махнем туда!

– Прямо сейчас?

– Why not?

Иосиф с минуту подумал, в очередной раз вытер лоб, потом сказал:

– В самом деле, why not?

Так что, завести его можно, в нем дремлет авантюрист, надо только разбудить и расшевелить. А это внушает надежды и на все остальное.

Так начался наш бросок на север. Это он выбрал палаточный образ жизни – я бы предпочла мотельный, как в «Лолите». Может у него мелькнула та же ассоциация – вот он и струсил. Либо из экономии – кемпграунды в пять раз дешевле, чем мотели. Сам он объяснил, что так будет романтичнее и живописнее. Он меня, случаем, не путает с Леной, которая приучила его к природе?

Ладно, пусть так. Решила не торопить события и согласилась на палаточный вариант. Заехали к бабуле, которая обрадовалась нашей поездке, считая, что теперь уж дело в шляпе. По пути заглянули в спортивный магазин Херманс и купили две палатки, хотя могли б сэкономить и обойтись одной, спальные мешки, фонари, швейцарские ножи, даже плиту и к ней баллончики с газом. Первую ночь провели в сырой Франконии с ползучими туманами, но там прошло без приключений, а по-настоящему все, действительно, началось только на Святом Лаврентии, хоть и не сразу.

*

Первая наша остановка там – на горе Святой Анны. Между прочим, ни одной деревни, острова, озера, реки или горы, которые не начинались бы со слова святой – такое у меня сложилось впечатление, а редчайшие исключения только подтверждают правило. Взяла сегодня напрокат велосипед и умчалась исследовать окрестности. Полно грибов, которые невежественные американцы называют дикими и все сплошь считают отравленными. Квебекские французы недалеко ушли и лесные грибы тоже игнорируют – вот раздолье, ни одного конкурента! А что если грибной поход избрать местом действия? Или нет: не путать две страсти.

Вернулась поздно, познакомившись по пути с бонжуром – так мы с Иосифом именуем аборигенов за их пристрастие к этому слову (как у американцев –  о’кэй) и чтобы не путать с настоящими французами, которые тоже изредка попадаются, посмеиваясь на провинциальных соплеменников и их диковинную речь: язык Расина и Ронсара, нашпигованный американизмами (так нам объяснил один парижанин, которого мы подбросили из пункта А в пункт Б). Бонжур оказался моего возраста, мы с ним быстро нашли общий язык: английский. Что редкость – большинство по-английски ни гу-гу. Лапал, но я не дала. Иосиф беспокоился, но это также входит в мои планы: такое беспокойство – род ревности. К тому ж, реванш: я тоже за него «беспокоилась», когда он в Москве крутил свой ностальгический роман с Еленой Прекрасной и возвращался за полночь. Надо бы ей, кстати, письмо написать.

– А чего беспокоиться? Квебек – не Москва и не Нью-Йорк. Или ты боишься, что какой-нибудь бонжур покусится на мою девичью честь? Ха-ха! Чего нет, того нет.

Даже такие невинные обороты приводят его в замешательство. Сорок уже, а краснеет, что красна девица. Мне это доставляет удовольствие, а потому время от времени я подпускаю подобные выражения, хоть и не злоупотребляю.

Интересно, он меня, что, за целку держит? Вряд ли он об этом не думал – не мог не думать. Мне бы это по фигу, если б не мой замысел. Что мне выгоднее для его осуществления – чтоб он считал меня Орлеанской Девой или современной девицей с кой-каким опытом? Последнее несколько снизит мой образ, ведь он меня любит в том числе за нетронутость – по ассоциации с Леной. С другой стороны, если он решит, что я все еще девица, это усилит его табу на близкие со мной отношения. Может, так и оставить его в сомнениях, которые в конце концов будут преодолены его либидо, если только не импотент? Или не будут? В его старомодном представлении, возможно, лишить почти шестнадцатилетнюю девочку рогового нароста во влагалище есть если не преступление, то проступок, в то время как на самом деле – благодеяние. Нет, оставлять на волю случая нельзя – это тактика Лены, не моя. Каждый человек, как известно, кузнец своего счастья, а посему куй железо, пока горячо.

Надо взвесить все за и против и решить окончательно.

Академический вопрос: что легче – целке притвориться бывалой или бывалой сойти за целку?

*

Завтракаем вчетвером: я, Иосиф, бурундук и белка, которых считаем супругами, а ужинаем вместе с парочкой симпатичных енотов, один из которых в первый же вечер ласково дотронулся до меня лапой, чем заслужил мое расположение.

По ночам на наши припасы совершает набеги медведь.

Учусь терпимому отношению к этой ораве попрошаек, воришек и грабителей.

*

Потрясен приготовленным мной грибным супом – вышел на славу благодаря не столько моим кулинарным способностям, сколько количеству и качеству найденных грибов – сплошь белые плюс рыжики и лисички! Вот где еврей в нем и сказался, несмотря на ассимиляцию и открещивание от себе подобных: темный в грибах человек. А ведь самый раз для его широко разрекламированного вегетарьянства.

– Нравится? – говорю, закрепляя свой успех.

– Не то слово.

– Хорошая я хозяйка?

– Кто спорит?

Тут я его и ошарашила:

– Ну вот и женись на мне.

Он подумал немного, а потом заржал – нашел выход из положения.

Я ему тогда говорю:

– Это не шутка. Без балды: женись на мне, пожалуйста.

[adinserter block=”10″][adinserter block=”11″]Вышло даже как-то чересчур серьезно, просительно, жалостливо. Не тот, чувствую, тон взяла. Но по сути – какая разница: отец? муж? Ведь если муж может быть как отец – с учетом возрастной разницы, то почему отцу не стать мужем? У нас с ним пропуск в шестнадцать лет – нам ну никак не стать теперь просто отцом и дочерью, даже если я ему об этом в конце концов сообщу прямым текстом. А под одеялом мы за одну ночь сократим этот разрыв и сравняемся, породнившись. Ситуация довольно драматичная, чтобы не сказать больше, и женитьба – чем не выход?

Вот тут он мне и говорит в качестве возражения:

– Тебе еще нет шестнадцати!

– Подумаешь, блин! И далась вам всем циферь эта проклятая! В кино на порно не пускают, в некронавты не берут, от любви отказываются. А если мне очень хочется? Впрочем, недолго ждать осталось… Сколько было Джульетте, помнишь?

– А сколько было Ромео? Я гожусь тебе в отцы.

– Ты и есть мой отец, – отвечаю.

Что с ним тут сделалось!

Да ничего не сделалось, потому что ничего я ему не сказала – не решилась, хоть и вертелось на языке. А сказала совсем другое:
– Какую роль играет возраст? Мы же с тобой не навечно. Или сбрендил – не справишься? Я не требовательная. Надеюсь, ты не импотент?

Он, конечно, в краску, но ответил вразумительно, успокоив меня на этот счет:

– Нет, не импотент.

– Ну, вот и хорошо, – говорю с ним как с деткой. – Может, я тебе не нравлюсь?

– Нравишься.

Спрашиваю тогда напрямик:

– Ты меня хочешь?

– Катя! – в том смысле, что как не стыдно, запретная тема, табу и все такое прочее, ханжи треклятые!

– Да не будет стыдно говорить то, о чем не стыдно думать!

Попался:

– Опять твой Фрейд?

– Пальцем в небо! Это твой Монтень.

Я ему из его же Монтеня – мы с ним временно обменялись: еле уговорила взять Фрейда, а он мне взамен своего Монтеня. Взаимно просвещаем друг друга.

Странно все-таки: мы живем среди сплошных французов и читаем по-русски Монтеня, о котором они слыхом не слыхивали и имя которого для них просто «гора».

– Ладно, – говорю. – Раз мы такие застенчивые, зайдем с другой стороны. Ты кого-нибудь сейчас любишь?

Молчит. Посмеивается. Скорее всего сам не знает.

– Следующий вопрос, – говорит.

– На засыпку. Лену?

И не дожидаясь ответа:
– О’кэй. Объясняю: это вовсе не любовь, а ностальгия. Ты влюблен в прошлое, которого больше нет. У тебя единственный выход – жениться на мне. Вот тогда – и только тогда! – ты избавишься от своей идефиксы и станешь мужчиной. Как все.

Смеется:

– Не хочу быть, как все!

– Туфта! Вовсе не нужно быть психом, чтобы сохранить свою индивидуальность.

Хоть я все это ему и выложила, но, честно говоря, вовсе не собираюсь выходить за него. Женитьба – это эвфемизм, а на самом деле мой план состоит в том, чтоб поспать с ним. Его безынициативность и сопротивление разжигают меня еще больше. Да и нет иного способа обзавестись в моем возрасте отцом!

Эзопова моего языка не усек и решил, что я действительно предлагаю ему на мне жениться. Хоть ум у него еврейский, зато сознание линейное, неразветвленное, инфантильное. Говорит, что годится мне в отцы, а на самом деле это я гожусь в матери собственному отцу. Думаю, мужчины всегда младше женщин – независимо от возраста и опыта. Сущие дети, по сравнению с нами. Что-то в этом роде пишет его Монтень: женщин сама Венера просветила, мы с детства грезим о бесстыдствах любви, о бесстыжей любви – так и есть. Долой стыд! – это я сама себе, потому что, несмотря на сквернословие на людях и бесстыдство в дневнике, я дико застенчива. Моя словесная откровенность есть не что иное, как преодоление стыда. Что имел в виду Блейк, сочиняя «Песни невинности и опыта»? Как это сочетается в одном человеке – невинность и опыт?

*

Разговоры у нас довольно откровенные – ими все пока и ограничивается, увы. Не зная о настоящем табу между нами, он словно нарочно воздвигает искусственные препятствия, главное из которых – возраст.

Что говорить, уже не юноша, особенно по сравнению со мной, малолеткой и сопливкой, но он старит себя дополнительно разговорами о старости. Это как с болезнями: пока не ходишь к врачу – здоров. Или, говоря о старости, он ждет моего опровержения? Всегда готова его представить, хотя оно будет выражено не в слове. А что если он и ждет этого внесловесного опровержения, сам про то не догадываясь? А пока что все сосредоточено именно в слове – с ума сойти, сколько говорим!

[adinserter block=”13″][adinserter block=”16″]Он все чаще возвращается к своей юности, которая меня тоже странным образом тревожит, но он скорее философствует, чем вспоминает:

– Как мы обманывались! Думали, все в будущем, а все давно уже было в прошлом, – выдает он готовую формулу.

– Ну, заныл. Не рано себя хоронишь? Ты спятил: сорок лет – и все уже позади. Это в тебе еврейская кровь говорит – нация старая, а не ты! Ты еще будешь вспоминать свои сорок как молодость – когда стукнет восемьдесят.

Смеется:

– Мне никогда не стукнет восемьдесят.

– Ну уж никогда! Не зарекайся. Человеку не дано знать своего будущего. Я, например, уверена, что никогда не умру, а меня смерть поджидает уже через месяц. Когда меня зачислят, наконец, в некронавты.

– Представляю себя часто в виде трупа. Почему-то мне кажется, что умру насильственной смертью.

– Любая смерть насильственна – это раз. А в-четвертых, как я любила перескакивать в детстве, твой страх смерти есть на самом деле здоровый инстинкт самосохранения. Вот и получится: пока ты трясешься за свою жизнь, умрет кто-нибудь из твоих близких. Я, например. Если не убережешь.

Он дотронулся до моей руки, погладил ее, а потом опять за свое:

– Недавно вышел ночью, не спалось – пустынно, моросит, из мглы какие-то редкие фигуры возникают, очертания нечеткие, движутся не касаясь земли. Пошел в гараж, а там такой полусвет, хозяин экономит на электричестве, в результате совсем уж что-то потустороннее. Сел в машину, включил фары и поехал по этим пустынным улицам, среди парящих над землей одиноких прохожих – тени, призраки, что угодно, только не люди! И как назло – ни одного белого, только негры, а они и по природной окраске как тени, и все как сомнамбулы – на игле сидят либо поддатые. Все как во сне, но сон странный, посмертный какой-то. И такое ощущение, что тебя самого уже нигде нет, кроме вот этого странного мира. Тоска зеленая, что уже никогда обратно не вынырнуть на жизненную поверхность.

И добавил без никакой связи:

– Не советую тебе рисковать, со смертью шутки плохи. Туда легче попасть, чем оттуда выбраться. Не было еще случая.

– Что обо мне говорить, когда ты так распускаешься! – И доступно разъясняю: – Это в тебе суицидальные наклонности взыграли. В тебе борются два противоположных влечения – к Эросу и к Танатосу. А так как твое сверх-Я цензурирует и подавляет нормальное Я, и ты не даешь волю своим естественным эротическим устремлениям…

– Да, ну тебя с твоим Фрейдом! И потом давай себе волю или не давай, но мой Эрос давно уже мертв. Я не о похоти, а именно об Эросе. Я это разделяю – Венеру и Эроса. Когда-то было слитно, а теперь Венера осталась без Эроса. И вот результат – деэротизированный человек.

– Глупости! Просто Лена тебя монополизировала, оттянула все остальные твои чувства, сузила и превратила в уродца. Слишком сильная концентрация Эроса в одном человеке. Быть влюбленным – это неподобающим образом преувеличивать разницу между женщинами.

– Чтобы Фрейд был остроумным? – удивился он, оценив фразу.

– Ты прав – это Бернард Шоу, но любимейший Фрейдом афоризм.

– Один – насмешник, а другой – редукционист. Оба – циники.

– Где уж нам до твоего Монтеня!

– Нет, кроме шуток, Катя, у тебя все в будущем, а у меня все в прошлом. Жизнь позади, остался эпилог, но он как-то уж очень затянулся. Я живу в эпилоге собственной жизни, замкнутая перспектива, исчерпанность жизненных ходов, сul de sac, как здесь на дорожных знаках обозначают тупик – вот откуда у меня эпилогическое сознание.

– У тебя не эпилогическое, а романическое сознание. Снова литература, будь проклята! Ты и себя и всех нас воспринимаешь как героев романа. А главное, самого себя полагаешь не только героем, но одновременно автором этого романа, сюжет которого у тебя застопорился. Но мне что-то не очень хочется участвовать в твоем буксующем сюжете. Я сама по себе. И ты сам по себе. И то, что с тобой происходит – это не роман, а жизнь, над которой ты не властен. А что у тебя не вышло в романе, может получиться в жизни, не все еще потеряно. Надо же, какая самоуверенность – исчерпанность жизненных ходов. Да, жизнь тебе еще такое преподнесет…

– Нет, это уж я знаю точно – как говорили в пору моей юности, кина не будет.

Вот здесь бы его и огорошить – еле сдержалась.

Стало мне его вдруг очень жалко. Подошла к нему и потрепала по щеке. А он, ну, совсем как собачонка, потерся о мою ладонь.

А потом поцеловал мою ладошку.

Может быть, не стоит его соблазнять?

*

– Мы свободны только в наших снах, а не наяву. Да и наши свободные сны мы забываем, проснувшись. А ты хочешь свободу сна навязать яви.

– Why not? Почему свобода – это плохо? Почему сон – плохо? Хочу как во сне. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…

*

Будь я мужиком, а он бабой, давно б изнасиловала.

*

Никто за язык не тянул, сама помаленьку, слово за слово стала ему рассказывать о наших с Волковым контроверзах этим летом в деревне – про дождь, про баньку, про искушение Св. Антония. Не без умысла, конечно. Сработало. Когда дошла до отца Сергия и пошутила, что вместо топора – бритва, он меня резко оборвал:

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– С кем-то я должна поделиться! Не с Леной же. Или ты хочешь, чтоб я загнала эти детские впечатления в подсознанку и стала психопаткой? Ты – теперь мой врач, а это моя кушетка, – и указала на его спальный мешок, на котором возлежала, как римская куртизанка. – Не хочешь про волковское обрезание, тогда расскажу, как он меня купал в детстве и, подзарядившись как следует, шел к Лене, а та потому и поощряла эти купания.

Смотрю, он скривился, как от боли – Лену не трожь!
– Не думаю, что Волкову нужен был дополнительный допинг, – говорит, пересилив себя.

– Круто ошибаешься! Не суди по себе. Ты был влюблен в Лену, а Волков – нет. И потом – разные темпераменты. У Волкова – зиро. Ты б своего не упустил.

– О чем ты?

– Поставь себя на его место?

– То есть?

– Что я твоя дочь, живем вдвоем, я неудержимо взрослею, и уже в самый раз – ну, как сейчас…

– И что же произошло, когда ты застала Волкова с бритвой в руке?

– Ага! Попался! А еще писатель! Интересно узнать, что дальше! «Тысячу и одну ночь» помнишь? Вижу, ты охоч до моих сказок, Шахрияр!

– Ты все это наплела?

– Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. По принципу Шахерезады: продолжение – завтра, а сейчас спаиньки. Уложить детку?

– Перестань паясничать!

– Какие мы сегодня серьезные. Так разволновался, что, смотри, не заснешь. Ладно, не бери в голову – забудь, что я сказала. Спокойной ночи, зомби!

На том, к сожалению, и расстались. Будь моя воля, осталась б в его палатке на всю ночь.

Про то больше не заговаривали. Но я добилась, чего хотела – Волков теперь ему соперник не из-за Лены, а из-за Кати! Ревнует, перебирает варианты, а спросить прямо стесняется – застенчивый.

Пусть помучится.

*

Уж коли стали поминать Волкова, спрашиваю, почему не обиделся на жидяру:

– У нас, евреев, атрофировано чувство обиды. Так долго прожили в диаспоре, среди других народов, что приспособляемость и необижаемость стали условием нашего существования. Так часто на нас наезжали, пинали и всякое навешивали, что чувство обиды в конце концов умерло. Что не так уж плохо. Обида, гордость – это все маргинальные чувства. За одного битого двух небитых дают.

– Так и думала, – говорю, а потом уточняю: – Волков – не антисемит.

– А если даже антисемит? Не так уж существенно. Пусть даже ты антисемит. В любом случае, вы не такие антисемиты, как я.

– Не понимаю.

– Мое весьма критическое к себе отношение – чувство вины, если хочешь – включает в том числе и критическое отношение к себе как к еврею. Ну, к своим еврейским чертам.

– А ты способен отличить свои еврейские черты от индивидуальных?

– Более-менее. Хоть и не всегда. Это не еврейские черты, а еврейчатина.

– А что такое еврейчатина? – не отстаю я.

Смеется.

– Если хочешь, наследственная скверна, генетический блуд мысли, релятивизм чувств, густой такой замес чувственности, растерянности, высокомерия и обреченности. Об этом можно говорить и говорить, но разговор на эту тему завел бы нас в такие дебри, из которых нет выхода. До сих блуждаю. А тем более опасно туда углубляться нееврею.

– Ко мне это не относится. Я тоже еврей. Частично.

Этого я ему, конечно, не сказала, хоть меня и распирает уже от всех этих семейных тайн и секретов. Так и тянет все ему выложить как на духу.

*

Снова о смерти:

– Знаешь, я всегда мечтал умереть в пути, множество преимуществ, как-нибудь в другой раз. И вот вчера ночью лежу в палатке, дождь, нос не высунуть, такое чувство, что заживо погребен, а спальный мешок – как саван. И кругом горы, вода, бонжуры.

– А палатка – твой надгробный памятник, – подсказываю ему. А потом серьезно и назидательно: – Не дай мыслям о смерти захлестнуть и одолеть тебя. А то они возьмут и материализуются.

– А знаешь, ведь умерев, мы мгновенно приравниваемся к большинству человечества. Молчаливому большинству. Смерть сводит на нет тысячелетнюю разницу между нами и Гомером, царем Соломоном, царицей Нефертити, чьими современниками мы немедленно становимся.

– Вот-вот, – говорю, – потому я и записалась в некронавты, чтоб проверить это на собственном опыте, а возвратившись, поделиться впечатлениями с вами, невеждами.

А сама думаю: ну, что тебе стоило, коли такое настроение, перебраться ко мне в палатку. Я б тебя мигом утешила.

*

Не поверила, если б кто другой сказал, но я это видела собственными глазами, когда присутствовала при умерщвлении – ужас, как хотелось быть на месте некронавта! Желание сродни сексуальному. Поразительно все-таки, как легко отключить человека от жизни! Процесс умерщвления занимает всего несколько минут.

[adinserter block=”14″][adinserter block=”17″]Вот он лежит на реанимационном столе, но то, что с ним производят два врача «Скорой помощи» – противоположного свойства. Энцефалограмма нормальная. Функции организма обычные. Даже пульс в норме. Отключаются физиологические функции при полной ясности сознания. Сначала у него на лице появилось мечтательное выражение, а потом и оно потухло – обычный трупешник!

Жаль, все-таки, что он все еще в коме и не может нам рассказать, что там с ним приключилось.

*

А вот еще несколько причин – помимо возраста – почему не решается.

На прямой вопрос, почему не хочет со мной спать, отвечает:

– Кто тебе сказал, что не хочу? Но человек, слава Богу, делает только ничтожную часть того, что хочет.

– Почему же это «слава Богу»?

– Ты хотела когда-нибудь кого-нибудь убить?

– Хотела – и не раз. Вот тебя, например.

– Но не убила же!

– Потерпи немного – еще не все потеряно. Будешь так сопротивляться – убью непременно.

– Видишь ли, даже по американскому законодательству ты еще несовершеннолетняя.

– А по канадскому? Ладно, не бзди – я тебя не сдам. К тому же, у меня вот-вот день рождения. Осталось всего ничего. Выдержишь? А что еще?

– Ну, тебя как-никак мне доверили. Ты дочь моего друга.

– Бывшая дочь бывшего друга! – вырвалось у меня, но до него не дошло. – Шестнадцать лет не виделись, какая там дружба. Не говоря уже, что вы в разных политических лагерях. Вдобавок соперники. Тебе сподручнее было бы, если б я была твоя дочь?

– Не говори глупости!

– Почему это глупости?

Вовремя сдержала себя.

– А главное, ты дочь Лены.

– Так это, наоборот, должно возбуждать тебя еще больше!

– И возбуждает, – неожиданно признался он.

Продолжение следует