Владимир Соловьев-Американский | 1993

Глоток свободы, или закат русской демократии  

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса

Продолжение. Начало в предыдущих выпусках

6. У ЖИДОЕДОВ

Катя явилась с судками и термосом, и мы с Иосифом набросились. Четвертый день не было горячей еды во рту: Кремль не только обестелефонил, но и обесточил БД, перекрыв нам источники питания, все всухомятку, если не считать водяры, которая тоже была на исходе. Но Катя и здесь проявила догадливость, притащив кое-что из моих запасов.

– Ну, спасибо тебе, утешила родителей, – сказал я.

– У меня для вас сногсшибательная новость! Меня можно поздравить! – сказала Катя победоносно, глаза ее возбужденно блестели.

– Ты у нас просто кладезь сногсшибательных новостей, одна почище другой. Не пора ли остановиться?

– Вы даже не представляете!

– Ты уже родила, – сказал Иосиф, который, похоже, свыкся с Катиной беременностью, коли позволял на эту тему шутки.

– Совсем наоборот! У меня началась менструация! И какая! Извержение вулкана! Такого еще не было! Все, что накопилось за два месяца…

Мне трудно объяснить, какие мы с Иосифом испытывали в тот момент чувства. Наверное, разные. Но что-то было в нашей реакции и общее, потому что Катя сказала:

– Вы что такие кислые рожи состроили, мужики? Я-то думала, мы устроим в честь такого события всеобщий загул. Лена и та обрадовалась. Или вы оба соскучились по младенчику? Можно попробовать еще разок. Правда, Иосиф? Или с тобой, Волков? Теперь мне море по колено! Какая девка перед вами, гляньте! Неужто ни один из вас меня не любит?

– А ты сама-то кого любишь? – спросил я.

– Обоих. Одного, правда, как отца. Но кого как именно – не разберу.

Я не выдержал и рассмеялся:

– Когда ты, Катя, повзрослеешь?

– Никогда! Ты раньше постареешь, Волков, чем я повзрослею.

Заводная – не соскучишься.

– Нет, серьезно! Я, конечно, дико извиняюсь, что по ложной тревоге ввергла всех вас в такие переживания, но ничего, живы остались! Можно иногда и поволноваться за дочку. А ты, Иосиф, себя особенно не утруждал, пренебрегая отцовскими обязанностями шестнадцать лет. Знаем мы вашего брата! Как что, нам не рожать – всунул, вынул и бежать. А ты-то, Волков, чего? Можно подумать, я отняла у вас обоих игрушку, папочки!

Катя была на взводе.

– Ты, Иосиф, теперь свободен – можешь жениться на своей вечной Джульетте. Придется немного подождать – у нее сейчас траур по Вилли, но Электре идет траур, ее участь – траур, у нее траурное сознание, а повод всегда найдется! И поминальный пирог пойдет на свадебный стол. А медовый месяц проведем в Америке. Или еще лучше в Квебеке. Маршрут известен, палатки те же самые – в одной ты с Леной, а в другой мы с Волковым. Иосиф, я надеюсь, вы возьмете нас с собой в свадебное путешествие? Или наоборот – мы вас. Сыграем две свадьбы одновременно. Или ты, Волков, предпочитаешь мальчиков? А может быть вам жениться друг на дружке? Вы же жить один без другого не можете…

Лучше б она, конечно, сообщила о своей менструации каждому из нас по отдельности, а так мы с Иосифом стеснялись друг друга, и из-за этой нашей застенчивости оба Катю немного предавали. Она глядела на нас растерянно, глаза на мокром месте, принимая нашу скованность за равнодушие к ней. Она была в том еще возрасте, когда кажется, что весь мир крутится вокруг тебя, и то, что близкие ей люди связаны между собой помимо нее, она просто не понимала. Ну, ладно еще Иосиф с Леной, но не я с Иосифом! А тем более обоих нас она отвоевала от Лены, и ей было невдомек, что мы с Иосифом тоже повязаны – пусть не любовью, уже не любовью, хотя кто знает?

Чтобы разрядить обстановку, я откупорил бутылку и предложил тост за Ирода.

– Господи, счастье-то какое – быть свободной! – продолжала тараторить Катя. – Ну, разве это не счастье – сначала избавиться от девственности, а теперь от беременности? Одно хуже другого, я думать ни о чем больше не могла. Как раба! Волков, не ревнуй – могу тебе тоже дать, от меня не убудет. Если Иосиф не возражает. Он у нас сеньор – право первой ночи. И со мной и с Леной. Только предупреждаю заранее, господа родители – на этот раз противозачаточные средства в обязательном порядке! С меня довольно – никаких больше беременностей. Мне рано иметь детей – сама еще ребенок. Господи, что я такого сказала? Уж и пошутить нельзя… Да здравствуют семейные связи! Уж куда теснее! А теперь мы еще вместе роман напишем. Русский роман с еврейским акцентом – неплохой подзаголовок, а? Моя часть уже готова, дала Лене экземпляр – как бы не умерла от ревности и от зависти! От женской ревности и от писательской зависти. Она уже давно жалуется, что мы похитили у нее воспоминания. Вношу поправку: национализировали. Бесполезно – она у нас агеластка, начисто лишена чувства юмора. Надо ее успокоить, что Нобеля дадут всем четверым – как авторскому коллективу. Он же – семейный. А я окончательно решила стать писателем. Вот только слетаю на тот свет – и за письменный стол! Кстати, первой в мире расскажу о моем посмертном опыте – сенсация! Моя прямая обязанность – взять реванш за ваше литературное фиаско. Сколько у меня сюжетов в голове! Теперь, когда я свободна… Нет, я не провороню свою молодость, как вы, господа-товарищи. Ваш опыт, дорогие родители – мне урок, благодарю вас. И на этом – адью. Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв, как сказал твой тезка, Иосиф. У меня своя жизнь, а у вас своя. От вас нужно держаться подальше, а то еще затянет ненароком в вашу семейную воронку. Чуть не затянуло, да Бог миловал. Сдвинем стаканы – за нашу и вашу свободу! Талант одинок и самодостаточен. Как говорил товарищ Ницше, немногие мне нужны, мне нужен один, мне никто не нужен.

– Плагиат! – сказал Иосиф. – За триста лет до Ницше то же самое говорил Монтень.

– Совсем свихнулся на Монтене. Одна надежда на Лену, что она тебе мозги вправит.

Чего же все-таки она нас лишила, сообщив о своей менструации, кстати, всего только четвертой в ее жизни? Все у меня на счету с тех пор, как она прибежала ко мне испуганная: «Волков, из меня кровь течет. Что будем делать?»

Я думаю, вот что произошло. Ну, прямо по художественным законам. Даже если завязка нашего сюжета и теряется где-то там в дали десятилетий, когда все мы трое (натурально, без Кати) еще не достигли нашего нынешнего роста и даже на лобке у нас не было волос, то крещендо, кульминацией, апогеем следует считать Катино сообщение о ее беременности – даже жаль, что именно мне с моим равнодушным пером досталось рассказать об этом. Представляю, в каких высоких регистрах повел бы повествование Иосиф. На самом деле, конечно, наш шестнадцатилетний эквилибриум был нарушен еще раньше – первым приездом сюда Иосифа и нашим с Катей ответным визитом в Нью-Йорк. У Лены, которая свыклась с горизонтальной поверженностью своей жизни, забрезжили какие-то матримониальные надежды в связи с Иосифом, хоть она и отрицает; Катя решила повязать своего биологического отца сексуально; даже я, человек бесслезный и бестемпераментный, был снова вовлечен в дружеско-враждебные отношения со школьным приятелем, против которого, царство ей небесное, предупреждала меня маманя и даже в последнем классе перевела в другую школу, но мне так и не удалось соскочить с этого поезда, пока Иосиф не отвалил, и мы все зажили более-менее нормальной жизнью, не могу сказать, что очень счастливой, но и без тех рывков, взлетов и падений, которые снова у всех нас начались, как только он пожаловал. Вот, вот – те самые великие потрясения, о которых пророчески писал Константин Леонтьев, с переносом его наблюдений с государственной сферы на семейную. Каждый из нас был выбит из колеи, начались великие потрясения. Как в школе он был заводилой, заводным тараканом, возмутителем спокойствия, таким и остался. Самое смешное, что сам об этом даже не подозревает. Все у него происходит на бессознательном уровне, и черта эта все-таки не индивидуальная, а национальная, это у них в крови: бродило, уксус, искус. Вот что я имел в виду, назвав его спьяну жидом. Жид и есть. Точнее, жидяра. Считайте меня после этого юдоедом, теперь все равно.

Ему – тем более.

Короче, с возобновлением отношений после шестнадцатилетнего перерыва, наша семейная драма пошла как по маслу с участием в ней нового героя, точнее героини – Кати. И Лена, и я, каждый из нас был слишком занят своими делами, а потому прошляпили качественный сдвиг в отношениях Иосифа и Кати. Новость о ее беременности была, как гром среди ясного неба. Все равно, что твою дочь изнасиловали, надругались. Да еще от этого разъебая! Драме был дан разгон, она грозила обернуться кой для кого трагедией, я уже вынес приговор.

И вот, вместо того чтобы стать трагедией, по которой я все еще неосознанно тосковал, она превращается в фарс, в пародию на самое себя. Все шло по нарастающей – вплоть до Катиной беременности. А теперь по нисходящей, буквально – под откос. Катя с начинкой и Катя без начинки – разные завязки. Катина неожиданная менструация – как будто ничего между ними и не произошло. Одно – трахнул, другое – забрюхатил. То есть трахнул результативно. Словно у нее не только возобновились регулы, но и заново выросла девственная плева, которой я, впрочем, не придаю такого значения, как Иосиф. Короче, вина Иосифа теперь на порядок меньше. Плюс смягчающие вину обстоятельства, о которых оба все уши прожужжали – палатки, бонжуры, ночные заморозки, северное сияние, одиночество вдвоем, Катина инициатива. Это с одной стороны. А с другой, при смягченной вине, его наказание, как бы сурово ни было, не повлечет за собой таких катастрофических последствий для других людей – для его беременной возлюбленной и для его будущего отпрыска. Короче, я запутался – приводить приговор в исполнение или нет, хоть у меня все еще оставался резон его кончить.

Для начала я решил выпроводить Катю и скорее для очистки совести, чем искренне, предложил Иосифу уйти вместе с ней.

– Я не боюсь смерти, – сказал этот пижон.

– Если ты думаешь, что тебя спасет американский паспорт – ошибаешься. Даже если ты будешь носить его в левом кармане на груди. Паспорт – не бронежилет.

– Дался тебе мой американский паспорт! Завещаю его тебе на случай моей гибели. Можешь прямо сейчас забрать. Я и в самом деле чувствую себя ну, не то что неуязвимым, но защищенным, над схваткой и все такое. А отсюда уж комплекс неполноценности, точнее – непричастности. Все, что мне остается – сочувствовать. То одним, то другим.

Катя, натурально, тоже осталась.

Я так устал от обоих – точнее, от всех троих, себя включая – что провалился в сон среди дня и среди дел, прямо у себя в кабинете, за столом, и мне приснилась дуэль между Иосифом и мной, на которой я погибаю. Я открыл глаза и прямо перед собой увидел своего убийцу, который внимательно, не отрываясь, на меня глядел. Я схватился за Макарова, но до меня вдруг дошло, что проснулся я на самом деле, а не во сне. Думаю, Иосиф успел заметить и мое движение и мой отнюдь не дружеский взгляд. Не люблю, когда на меня смотрят спящего.

– Ты обещал сводить меня к жидоедам, – напомнил Иосиф.

– С твоей физией лучше туда не соваться. Засветишься, а потом – поминай, как звали, – сказал я.

– Мы же вместе пойдем, а ты здесь начальник.

Я открыл несгораемый шкаф и протянул ему пистолет:

– Да, я с ним и обращаться не умею…

– А зря! Может пригодиться.

– Ни при каких обстоятельствах! Лучше быть убитым, чем убить.

Это прозвучало выспренно, но я промолчал: в конце концов, стилистика – не главное между нами расхождение. Но и то, что мы с ним оказались по разные стороны баррикад, тоже перестало вдруг казаться важным. Сейчас как раз мы были по одну сторону, но что бы ни случилось, кто бы ни победил, он укатит к себе в Штаты целехонький и невредимый, а нам здесь расхлебывать нашу русскую кашу, живым и мертвым. Да и вся его отвага была скорее легкомыслием прохожего, зеваки, зрителя, стороннего наблюдателя, пусть с симпатиями, но все равно над схваткой, а потому она ему и не грозит – даже как враг он никому здесь не нужен, даже шальная пуля его не заденет. Я смотрел на него и ненавидел почти, как во сне, но все никак не мог вспомнить, из-за чего у нас случилась дуэль, на которой он меня убил.

– Дай мне, – сказала Катя и потянулась за пистолетом.

– Еще чего! – и спрятал пистолет обратно в несгораемый шкаф. Мы отправились в цокольный этаж, Катя, как ни отговаривал, увязалась с нами.

Электричества не было, лифт не работал, мы спускались по широким лестницам, потом шли по длинным темным коридорам, снова по лестницам, снова по коридорам. На втором этаже стояли два охранника и очень выборочно пропускали наверх. Привычное дело: белая и черная кость революции, аристой и хой поллой. Понять нашу элиту тоже можно, достаточно взглянуть на лица – помимо идейного экстремизма, общая страхолюдность здешней публики. Что говорить, патриотическая шантрапа, густо прослоенная бродяжьим и криминогенным элементом – одним словом, нелюдь. Афганцы, беженцы, бомжи, люмпены, панки, казаки – короче, уличная шваль, пьянь и вольница. Но кто еще, кроме них, возьмется за черную работу? Ракета-носитель, которая отпадет сама собой, когда выведет на политическую орбиту вождей и идеологов. Так было всегда – революцию делают одни, а плодами пользуются другие. На верхних этажах засели честолюбивые белоручки, которые предпочитали держать сподручных на расстоянии, чтоб не компрометировать себя общением с ними – вот почему выше первых этажей им ходу не было. Глянул украдкой на Иосифа и стало немного стыдно за них, но я тут же устыдился своего стыда и еще больше возненавидел школьного друга – как во сне, когда он меня таки шпокнул. Вот тут я и вспомнил, из-за чего мы с ним стрелялись.

Мы ходили по коридорам, из кабинета в кабинет, везде было полно народу. Спали вповалку, пели песни, спорили, шумели. Настроены воинственно: «В последний бой нас поведет товарищ Сталин», – одна из их репертуара. Много оружия и много водки. Поймал себя на том, что сам гляжу на эту публику свысока, хотя если убрать накипь, то по сути это все идеалисты, романтики, анархисты, чернорабочие революции, ее бродильная сила. Организации, конечно, никакой, но анархия – мать порядка, кто знает. На нас поглядывали искоса, и один раз я схватился за пистолет, решив, что разборка неизбежна: стакнулись, было, с какими-то поднабравшимися амбалами, когда те, скоморошничая, окружили нас – решил, из-за Иосифа, оказалось, из-за Кати, но она сама их отшила, да так что эти козлы – а по ее словам, мудилы и хуилы – вмиг отвязались и слиняли:

– Порядок, папаша. Убери свою пугалку, – сказал мне один из головорезов на прощанье.

В очередной раз удивился Катиной находчивости – за словом в карман не полезет. Парни тоже удивились, коли сразу намылились. Не удивился один только Иосиф. За тот американо-канадско-квебекский месяц Катю он узнал лучше, чем я за шестнадцать лет.

Сунулись в очередную комнату, а там как раз тусовка, не продохнуть, столько народу набилось. Говорили так, словно победа у них в кармане: что теперь с жидярами делать в перспективе национально гомогенного государства? Трепачи и пустозвоны! Хорошо хоть, мы пристроились сзади у дверей, так темно, хоть спи с открытыми глазами, свеча на столе, ну, прямо как у Рембрандта или де Латура, вот никто и не замечает живой образец, наглядный экземпляр жидовства, который мы с Катей притащили с собой. А Иосиф меж тем, как ни в чем не бывало, вытащил свой диктофон. Почему, спрашивается, я должен бояться больше него, вместо него, за него? Почему из-за него должен стоять здесь, переминаясь с ноги на ногу, и слушать всю эту лажу, которую знаю наизусть?

– Антисемитизм – это ярлык, который привесили нам на грудь, кляп, которым затыкают нам рот, первобытное табу цивилизованного общества. Почему обязательно любить евреев – меня, например, никто не заставит.

В последнем можно было не сомневаться, достаточно было глянуть на оратора – есть такие зоологические типы, у которых антисемитизм на лице, как проказа (я не из их числа). С другой стороны, ненависть у таких вот – единственный проблеск сознания. Лично я здоров, переболел антисемитизмом в стертой форме – как прививка против тяжелых, затяжных форм, а все равно боюсь рецидива, такое окружение. Публика еще та! Да и аргументы часто убедительны, никуда не денешься. Ловлю себя на том, что не хочу слушать, но не оторваться. В качестве сюжета и темы евреи – завлекательны, даже когда интерпретаторами выступают такие вот унтер-менши – так что, кому-кому, а не им говорить о сверхчеловеках и недочеловеках. Но меня не интересует кто есть кто среди этой кодлы – мнения, а не лица! Как и в литературе: не характеры, но испытываемые ими чувства, высказываемые ими идеи и происходящие с ними истории – вот что есть главная страсть как писателя, так и читателя. Все остальное – от лукавого. То есть общее, независимо от индивидуальности, которая суть химера и фикция. Основные, опорные, базовые чувства человека – похоть, голод, зависть, ревность, ненависть, гордость, страх и желание смерти – одни и те же у всех. Чувства, как идеи, объединяют разных людей и делают их похожими друг на друга. А на чем еще основан художественный эффект литературы? Читатель, не похожий ни на Гамлета, ни на Анну Каренину, оказывается вовлечен в их переживания, которые не чужды и ему. Он может даже больше походить на Полония или Клавдия или Гертруду, на господина Каренина или господина Вронского, но все равно сочувствует не своим двойникам, а Гамлету и Анне. Когда это было? Двадцать лет назад, готовясь в писатели, мы спорили с тобой о природе читательских ассоциаций. И о читателях – а судьи кто? В конце концов сошлись – кто угодно, только не женщины. Надо писать так, чтобы не нравилось женщинам, от них непоправимый вред литературе, ориентированная на них, она превращается в павлиний хвост, вторичные половые признаки, настало время для чистого искусства…

Я глянул на Иосифа, которого предательски выдавал красный огонек диктофона, но все были слишком увлечены, чтобы оборачиваться. Почему я обращаюсь к нему, даже когда молча говорю сам с собой? О эта власть привычки над нами! В школе нас называли Лениным и Сталиным, а то и просто братишками. Как же – Авель и Каин, Ромул и Рем, Этеокл и Полиник! Кто есть я в этой классической паре? Дурацкое слово братство, символ ложного, навязанного союза. Я попал в мир, в котором все наоборот, чем меня учили, и где братство, как и дружба, означает смертельную вражду, а любовь есть ненависть. И ненависть имеет такое же право на существование, что и любовь.

Так может быть и здешний антисемитизм на поверку окажется жидолюбием?

Согласно вышеизложенному литературному кредо, привожу одни только реплики, независимо оттого, кому они принадлежат, да оно и неважно за одним только исключением – назову, когда он возникнет из полутьмы этих посиделок. Где ему еще быть, как не здесь! Странно, что не встретили его прежде.

– И это называется у них свободой слова! Сами о ней пекутся, но себя из нее исключают. Уж если говорить, то обо всем – о евреях в том числе. Начистоту! Чего стыдиться? И главное – кого? Они сами стыдятся, что евреи, их национальная спесь – это преображенный стыд. Почему же тогда неевреям запрещена критика евреев? Выходит, Гитлер, уничтожив шесть миллионов, выдал остальным индульгенцию, отпустив им все прошлые и будущие грехи перед другими народами, которые приютили их у себя.

– Либо теми, у кого они поселились без спросу!

– Мы должны создать свой Совет Сионских Мудрецов – Совет Антисионских Мудрецов, чтобы заговору противопоставить заговор.

– Да не одни же евреи на свете…

– Вот именно, что не одни! Сотни наций – и евреи. Все остальные живут естественной жизнью, в то время как евреи плетут заговоры. Неистребимый народец!

– «Василь Иваныч, проснись – Гольфстрим замерз!» – «Ну, Петька, сколько раз тебе говорил – не ставь евреев в караул!» – шепнула на два голоса будущая актриса, если только семейная традиция не утянет ее в литературу.

Даже если въехать на этом быдле в Кремль, дальше Спасской башни им пуску не будет. Что угодно, только не охлократия!

– Почему евреям позволено быть русофобами, и не только русо-, но гойимфобами, а нам юдофобами быть нельзя? – говорил меж тем следующий оратор. – У какой еще нации есть такое подразделение на своих и чужих, на евреев и гойев? Говорят, нас заклинило на еврейском вопросе, что мы подменяем им более важный – русский. Извините! Разве Россия не была изнасилована евреями в семнадцатом году? Пусть не изнасилована, а совращена, но в любом случае никогда бы русский народ сам не поднялся на такое дело, если б не окраинные меньшинства, предводимые жидами? Не враги же мы самим себе, чтобы против себя же бунт поднимать! Октябрь Семнадцатого был прямым следствием Марта Семнадцатого, когда Временное правительство отменило черту оседлости, и евреи хлынули в столицу делать свое черное дело. Да если б не тот злополучный указ Временного правительства, никакой революции у нас не было. Черта оседлости была русской плотиной, еле сдерживавшей еврейский натиск из местечек на исконную Русь. Плотина была уничтожена, и Россия затоплена революцией, сиречь евреями. Какая ж это русская революция, когда вовсе и не русская?

– А сейчас что? Чем меньше в России евреев, тем более активную роль они в ней играют. Кто наши скоробогачи? Евреи. Кто в Кремле? Евреи.

– Это как в биологии – несовместимость, а как следствие – отторжение чужеродного органа.

– Нам поможет только хирургическое вмешательство. Как ампутируют ногу при гангрене либо вырезают раковую опухоль, чтоб дальше не распространялась, – предложил кто-то еще одну медицинскую метафору, с моей точки зрения, более удачную.

– Антижидизм есть благороднейшая черта русского характера. Избавившись от евреев, русский народ избавится заодно от комплекса неполноценности, главной нашей болезни, с которой дальше жить невозможно. Великая нация – и комплекс неполноценности: две вещи несовместные.

– А как от них избавишься?

– Очень просто – пусть убираются на все четыре стороны!

Послышались возражения:

– А если не захотят?

– Тогда – силой.

– Зачем плодить себе врагов? Там, на воле, они еще больше распустятся.

– Да вырезать их всех подчистую – и дело с концом. Что не излечивает лекарство, то излечивает железо. Что не излечивает железо, то излечивает огонь, – это был тот же голос, который упомянул про ампутацию.

– А как быть с детьми?

– С какими детьми?

– Ну, с ихними, с еврейскими…

– А чем еврейские дети отличаются от палестинских, которых евреи убивают тысячами?

– Господи! Почему Гитлер их всех до одного не вырезал? – раздался вдруг чей-то кликушечий голос. – Ему все одно отвечать перед Богом, ну так грехом больше или меньше, не все ль равно! Семь бед – один ответ. А нас бы зато от этого греха избавил. А то ведь деток впрямь грех убивать, все равно чьих…

Я легко догадался: эта – из православных прозелиток.

– Лучше взять этот грех на душу, чем другой – обречь нашу великую нацию на прозябание, – торжественно произнес голос, который настаивал на ампутации и говорил об огне и железе. – Если Россию можно спасти только с помощью фашизма, пусть будет фашизм. Нам ли бояться этих слов – фашизм, нацизм, когда у нас семьдесят лет был коммунизм? Да здравствует Адольф Алоизович, только наш, русский!
– Что еще за грех? Когда крыс морим, мы о крысятах жалеем?

– Или о клопятах!

По комнате прокатился смех.

Мы уже были на выходе, когда из тьмы возник Борода, наш бывший одноклассник и школьный Дон Жуан, а теперь идеолог русофилов, некоторые выставляли его кандидатуру в президенты. Даже Иосиф, демонстрируя свою объективность, включал его в обойму самых интересных русских политиков, несмотря на завиральные идеи и гомогенные представления о России. Вот и сейчас уши развесил, словно лично о нем говорят, а не о племени, к которому принадлежит случайностью своего рождения. Почему я могу представить, что родился не русским, а англичанином или китайцем, а еврей может вообразить себя кем угодно в очередной реинкарнации – женщиной, птицей, слоном, горой, травой, инфузорией-туфелькой, а вот неевреем не может?

– Лично я против кровопусканий, – сказал Борода, – но боюсь, кончится именно этим, и вина тут не наша, а самих еврейцев. Где же их хваленый инстинкт самосохранения, которого так не хватает нам, русским? То же было в Германии – не торопились собирать шмотки, вот и дождались. Разве случайно, что они вызывают такую повсеместную неприязнь у народов, которые во всем остальном ничем меж собой не связаны? Кто спорит, они исторические долгожители, но и они не вечны. ХХ век – зенит их славы, апогей их влияния, кульминация их всемирной власти. Ленин с Троцким, Чаплин с Кафкой, капитализм с социализмом, Голливуд, теория относительности, атомная бомба, государство Израиль, даже Гитлер с его еврейской идефикс, которая его и сгубила – все это еврейские изобретения. Так было уже однажды, когда иудаизм стал распространяться по миру под именем христианства, и вот снова, никуда не денешься, жидовский век, но к счастью – на исходе. Дальше и больше – некуда. Выйдя из тесных гетто на мировой простор, еврейцы выдали все, что накопили за несколько тысячелетий замкнутой жизни – осталось разве что на самом донышке. Они исчерпали свой исторический лимит, свой генетический потенциал. Все их кумиры – Маркс, Фрейд, Эйнштейн, вплоть до Иисуса – оказались фальшивыми. Их время кончается. Я не злорадствую, а констатирую. От судьбы не уйдешь – я, знаете ли, с некоторых пор фаталист. Следующее столетие будет русским. Мы возьмем на себя мессианскую роль и встанем во главе человечества.

– Что касается детей, – он задумался, поскреб бороду, в комнате стало тихо, как на кладбище. – Разве в одних детях дело? А взрослых не жалко? Убитых всегда жалко, кто бы ни были.

И вдруг добавил, выкрикнул:

– Убитых жалко, но живые внушают священный ужас.

Сорвал-таки аплодисмент. Даром что политик – бьет на эффект.

– Нет, я не антисемит, нет во мне этой изнуряющей cтрасти, – отмежевался он вдруг. – Это у поляков, скажем, чистая такая к ним ненависть, а у нас, русских, – скорее ненависть-любовь, или даже любовь-ненависть. Что ни говори, единственные среди нас иностранцы, бок-о-бок живут, а из другого теста и русских на расстоянии держат, не впускают в свою закрытую и элитарную корпорацию. Они еще на процентную норму жалуются! А захоти наш брат, русский, еврейцем стать – ничего не выйдет, и не пытайся. Если б еврейцы открыли для всех свой дом, то и антисемитизм бы исчез – все бы стали еврейцами, смешались без различия. Как все христианами стали когда-то. Ведь что такое христианство? Это открытие иудаизма для других. Но из этого ничего не вышло, потому что еврейцы замкнулись от христианства в своем добровольном гетто. Гетто – это внутренняя эмиграция, и стены гетто созданы не христианами, а самими еврейцами. Я сейчас не только о тех гетто, что в средневековых городах, но о тех воображаемых гетто в Москве, Нью-Йорке, Париже, Лондоне, куда посторонним вход воспрещен. Но если даже случится когда-нибудь чудо и еврейцы откроют нам двери своего невидимого храма, который неизвестно чем держится – не Библией, не верой, не этносом, а великой тайной, то все равно останется маленькая секта фанатиков, и те станут объектом ненависти и остракизма, но по собственному выбору, по своей воле, и в конце концов снова возродят еврейство с его мировой паутиной. Антисемитизм – это подкорм еврейства, вот почему они так цепляются за него, вот почему не хотят впустить нас к себе и раствориться раз и навсегда среди других народов, вот почему так лелеют свои обиды и замыкаются в гордом одиночестве. А их болезный интерес к антисемитизму? Из мазохизма, думаете? Из инстинкта самосохранения! Не сомневаюсь, что и здесь, среди нас, один-другой затесался, – сказал Борода и пристально глянул в зал. – Без антисемитизма нет еврейцев, антисемитизм – создание еврейцев, внушенное еврейцами нееврейцам.

Признаться, я уже не поспевал за его мыслью, хоть и разделял некоторые его взгляды на еврейцев. Тьфу, евреев! В частности, по поводу их нездорового интереса к антисемитизму, живое свидетельство чему наш общий школьный товарищ, который жадно внимал здешним речам. Но последовательности в этом выступлении я не видел, виной чему не сложность, а запутанность – не намеренная, а бессознательная, оттого что выступающий мыслил образами, говорил спонтанно, экспромтом, думал одновременно с тем, что говорил, а не заранее. Он продолжал импровизировать, поворачивая сюжет различными гранями:

– Нас зациклило на истории. В будущем не обязательно должно происходить то, что произошло в прошлом. История многовариантна. Даже в шахматах, на 64-х клетках, после нескольких первых ходов начинается неизвестность. Тем более, в жизни. Боюсь ассоциаций, аналогий и метафор – мы живем впервые, в прошлом у нас нет двойников, сравнение затемняет оригинал. А потому верю в русский вариант фашизма – иной, чем вспыхнул в тридцатые и пал в сороковые. Как верят в возможность иного социализма, чем наш ленинско-сталинский вариант. Есть люди, который хотели бы провести социалистический эксперимент на Руси заново и уверены в удаче. Социализм с человеческим лицом – так, кажется? Русский фашизм включает элементы социализма, но никто не собирается тотально запрещать частную собственность и прочее. Нас больше на понт не возьмешь. Все эти марксистские штучки обернулись пшиком, социализм у нас спекся – скатертью дорога.

Слушал с интересом, хоть и не поклонник этого дремучего, нафталинного национализма, который уже стилево обречен на маргинальность. Рассеюшка, деревенька, полюшко-поле, Матренин двор, ностальгия по никогда не существовавшему прошлому, беззубые старушки, охальные частушки, доярка Дуня и баянист Петя – остоебенило! Русский национализм может выжить, только будучи современным, интеллектуальным, агрессивным, веселым и модным. И безбородым, подумал я, взглянув на Бороду, которого занесло тем временем куда-то в сторону от политики:

– В нашей скорбной, прощальной, посмертной, ностальгической, некрофильской любви к России усматривают ненависть к другим нациям, одну только ненависть – ничего больше! Каков перевертыш, однако: наша любовь – для них ненависть. Так кто же кого дискриминирует: русские – нерусских или нерусские – русских? Нам не позволено и толики того, что есть у других народов и благодаря чему они существуют. Нам отказано в любви, а значит – в существовании. Вот я сидел сегодня, слушал, в чем-то внутренне спорил с выступавшими, иногда вас заносит, господа, но сердечной страсти вашей верю, и чистоте ваших помыслов – пусть даже кровавых! А будто мало русской кровушки пролито! Кто ее считает? О шести миллионах нам все уши прожужжали, а тридцать миллионов русских, погибших в ту же войну – не в счет? Да и в концлагерях – разве одни еврейцы были? Сталин уничтожил треть своего населения, Пол Пот – одну пятую камбоджийцев, американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки – да мало ли! У них, что, монополия на страдания, на память, на историю? Кто спорит, еврейцам в России бывало плохо, но русским в России – хуже всех.

– С этим я согласен, – шепнул мне Иосиф.

– Не обольщайся! – сказал я ему. – Они все равно тебя шлепнут, согласен ты или нет.

И тут мне показалось, что Борода смотрит в нашу сторону и обращается к кому-то из нас. Так и не успел спросить Иосифа, догадался ли он, что конец этой спонтанной импровизации был адресован лично ему.

– Москва уже наша, остался только Кремль, а что дальше? Что дальше, я спрашиваю? Вас спрашиваю, себя спрашиваю, а в ответ только эхо собственного голоса. Непостижимо, как Россия. Охлократия? Диктатура? Думаете, одними еврейцами ограничится? Как бы не так! Стоит нам только развязать темные силы, которые в нас таятся, спустить с цепи ангелов зла, которые дремлют в нашем народе – и поминай, как звали! Нам уже будет не загнать их обратно, пока они не пронесутся по стране, как смерч, круша все на своем пути. Кто знает, может еврейцы – последний заслончик России от русских? Лишившись его, мы окажемся лицом к лицу с самими собой – что может быть страшнее? И еще: не погубит ли нас то, что кружит нам сегодня головы – власть? Мы и всегда-то были к себе снисходительны, все себе прощали или валили на других, а что будет, когда власть падет к нам под ноги, как перезрелое яблоко? И самое главное – мы ли это придем к власти? Не станем ли мы другими, придя к власти? Да все мы и не поместимся на капитанском мостике. А остальные? Богу – Богово, а Кесарю – Кесарево. Подождите, наши кесари еще станут преследовать нас, запрещать, сажать в тюрьмы. И нам ничего не останется, как уйти в подполье, и как ни прискорбно – это единственное место, где выживет русская идея, которая всегда была поправкой к власти, а властью -никогда. Власть нас сгубит.

Мы бы остались здесь навечно из-за племенного мазохизма Иосифа, но тут вбежал боевик и, размахивая Калашниковым, заорал в мегафон:

– Свистать всех наверх! Моссовет взят! Следующим – Останкино. Ночью Кремль будет нашим!

И памятники, толкаясь и галдя, повалили к выходу.

– Думаешь, выйдет? – возбужденно спросил меня Иосиф. – Или это у них сон такой – им снится победа?

– Здесь возможно все, – сказал я, усомнившись вдруг в собственной способности верно оценивать ситуацию. Или это у них головокружение от успеха – взять Останкино, а Кремль уж сдастся сам?  Блеф? Туфта? Самообман? А что если чернь права в своей эйфории, а Борода – в своей печали? В любом случае, реальность превосходила самые смелые о ней прогнозы. Было от чего свихнуться.

– У снов есть одно удивительное свойство – они сбываются, – сказал я Иосифу, вспоминая нашу с ним дуэль во сне из-за Кати.

Продолжение следует