Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | 1993

Глоток свободы, или закат русской демократии 

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса

Продолжение. Начало в предыдущих выпусках

– В каком классе вы с ним начали? – спрашивает стервозная Катя мне назло, отлично понимая, что ни о чем таком и речи быть не могло в нашу постсталинскую эпоху. Молча смотрю на нее и глажу Вилли, тот мурлычет от счастья, мой друг закадычный и единственный.

– Мне все равно, – говорит Катя, но для меня непостижимо, как ты могла ему не сказать, что беременна, после стольких лет знакомства и близости, когда бы вы с ним ни начали.

– Тебе что, собственной жизни мало? – спрашиваю.

– Вы столько в своей напортачили, что мне ничего не осталось – я состою из одних ваших тайн, которых не знаю. Это не праздное любопытство, потому что лично меня касается, – убеждает меня Катя. – Я должна была родиться в Америке и знать моего отца сызмала. Многого тогда можно было избежать, – говорит она нравоучительно. А также многозначительно, с подтекстом и намеком, которые я не собираюсь отгадывать. – Ты поступила безответственно, скрыв от Иосифа, потому что это не только твой ребенок, но и его, – говорит Катя о себе в третьем лице.

Докатилась – всегда чувствовала себя жертвой, а теперь, оказывается, сама во всем виновата. Никого никогда не обвиняла – не чья-либо жертва, но жертва обстоятельств. Не обязана перед ней отчитываться, сама удивляюсь, что говорю:

– Полной уверенности, что беременна, у меня не было. Уже раз так было, но оказалась ложная тревога: лжебеременность – так, кажется, называется? То же самое – задержка с менструацией, тошнило, или казалось, что тошнило. Мы были невежественны в этих вопросах.

– А почему не пошла к врачу?

– Потому и не пошла, что предыдущий раз пошла, а оказалось все в порядке.

– А ему почему не сказала?

– По той же причине – что зря беспокоить? Прошлый раз мы с ним оба извелись, я совсем тогда свихнулась и его доводила, хоть это был скорее бунт против природы – почему я одна должна расплачиваться? Меня страшно раздражала зависимость от моего тела с чужой начинкой, я была подавлена, угнетена, полный тупик, конец перспективы. А когда оказалось, что зря, чувствовала себя виноватой перед ним. Как в той сказке про мальчика и волков.

– И он ни о чем не подозревал?

– В том-то и дело! Ему было не до того – он меня тогда ни с того ни с сего взревновал.

– Что у тебя еще кто-то есть?

– Скорее – был. До него. Он ревновал к прошлому. Ретроспективной ревностью.

– А был?

– В том смысле, что ты имеешь в виду – не был.

– А в каком был?

– Ни в каком.

– Почему ты ему так и не сказала?

– Возмутило, что я, наверное, беременна, а он со своими глупостями лезет. И потом первая беременность, первые месяцы, я на взводе, нервы так и гудят, мозги вывихнуты, плюс общая невнятица – беременна или нет, а он в это время выясняет, целкой ли я ему отдалась. В таком была состоянии, что его ревность казалась блажью и оскорблением.  Раньше надо было выяснять! Да и не его дело. Так ему и сказала: «Если что и было – что с того? Это мое дело». Хотела ему сделать больно, чтобы он тоже помучился. С чего он тогда взревновал? Может, у него это тоже замещением было. В КГБ вызвали, прижали, он и решил в срочном порядке смыться. Пришел однажды с ультиматумом: немедленно замуж и с ним в Америку. И жестко так говорит: никакой колебательности, надоели увертки – да или нет?

– На тебе отыгрывался?

– Как всегда упрощаешь.

– А ты усложняешь! Как всегда, мудришь.

– Не думаю. Тогда все сошлось – моя беременность, его ревность, наши с ним разборки, КГБ, и мамаша тут как тут, не исключаю, что с ней была проведена там предварительная работа, все может быть.

– А она-то что?

– Еще до того, как он пришел со своим отвальным ультиматумом, стала мне скандалы закатывать, чтобы с ним не вздумала уехать. И набор самых разнообразных угроз – прокляну, разрешения на выезд не дам. Представляешь, тогда от родителей требовалось разрешение, даже если у детей уже свои дети, все равно. Дикие времена.

– Ну и что было, когда он потребовал от тебя да или нет?

– А то было, что я не привыкла, чтоб так разговаривали, а тем более – он, тем более – сейчас. Что и было ему сказано. Он в ответ, что ему надоела моя нерешительность, мое безволие, что больше ждать не намерен – не тот случай.

– Не поняла.

– Это он про то, что у нас жениховский период затянулся – ну, до того, как я ему дала. Тогда он был терпелив, а теперь, в связи с его подозрениями, тогдашняя предупредительность казалась ему напрасной, он себя чувствовал одураченным. Слово за слово, мы наговорили друг другу с три короба. Помню, я ему сказала, что евреям легко, у них есть запасной выход, почему им такая привилегия – эмиграция? Нет, это была не мамашина аргументация, но не без ее влияния, конечно. Да, я и сейчас так думаю, что евреи у нас в стране – привилегированное племя. И никакой это не антисемитизм. Но он тогда все эти вещи очень болезненно воспринимал. Последняя капля – когда я сказала, что не люблю его. Что было правдой, но я это со зла, чтоб ему досадить. И со зла промолчала о беременности… А, что сейчас ворошить прошлое…

– Нет, подожди, подожди! Ты главное пропустила. Была ты девственницей, когда ему отдалась?

Ох, Катя, Катя, думаю. Ну что ей на это сказать?

– Наверное, – говорю.

– Как это – наверное!

– А вот так – наверное, и дело с концом! Кофе тебе сделать?

– Иди ты со своим кофе!

Вскочила и убежала.

А чем я виновата, что сама не знаю. Квартилла в «Сатириконе» не помнит времени, когда была девственницей, а я не помню, когда перестала ею быть и кто именно прорвал заграждение. Единственно, думаю, не член, а пальцы, а чьи, не знаю – маленькие мальчиковые Осины или папашины фортепьянные или школьных подружек, когда играли во врача-гинеколога, или мои собственные, потому что, когда настала пора, занималась этим лихо, а сама тем временем принца ждала, но для чего-то другого, сексуально была заторможена и невежественна. Первая менструация в семнадцать лет! Да хоть на лошади можно потерять, только я никогда на лошади не скакала! Могла и позабыть, если когда мамаша в роддоме была, а папаша пьяным ввалился – провал в памяти. Верно Ося ревновал – к времени, когда его не было рядом. Только он думал, что когда ездила на археологическую практику в Ольвию, где расцвела, от ухажеров проходу не было, чуть не отдалась покойнику, но не отдалась же! Чувство ложной вины, когда сочиняла ему покаянное письмо оттуда, но что-то нас тогда уже с ним связывало, коли винилась ни за что. Или в Туапсе, мамаша в дом отдыха отправила с недоразвитой сестрицей, которая так и не умерла, общение с ней опустошает и отупляет, культура ниже рабоче-крестьянской в силу хитрожопого тунеядства и ожидания лотерейного чуда. И то хорошо, что редко встречаемся. Или еще раньше, когда после школы год не виделись, и я на филфаке влюбилась, еще один учитель, взамен школьного, взамен несуществующего отца, еще одна платоническая любовь, даром что Платонова, к кому-нибудь прижаться и заплакать от восторга, обнять весь мир – по-теперешнему сублимация. Безлюбая похоть и платоническая любовь – и никакой связи между ними. А Ося даже к Волкову ревновал, хоть тот и исполнял честно роль посыльного между нами, а все на самом деле случилось задолго до того, как впервые увидели друг друга на переменке, и я помню и люблю эти красивые виртуозные искусные родные пальцы, которые ласково поглаживают там, голая у него на коленях, а у самого тупое такое выражение, как всегда у самцов во время соития – а какое у нас? и спустя еще несколько лет мои собственные устремились проторенным путем, а потом уж и Осины маленькие, даже не женские, а детские, и я обречена теперь на сравнения – вот любовный инстинкт ему и подсказал, что не он там первый шуровал. При тогдашнем уровне наших отношений объяснить ему все это было невозможно. И к кому бы тогда ревновал – к моей собственной детской пятерне или к пронырливому разведчику на виртуозной красивой вылепленной папашиной руке?

Вот мы идем с ним по праздничной улице, и я крепко, чтобы не потеряться, держу его за палец, который вдруг вздувается и растет и уже не умещается в моей детской ладошке, и я пытаюсь отдернуть руку, но папаша не дает, накрывая ее своей и сжимая мою ладошку на своем члене, а тот вздрагивает, дрожит и обрушивает на меня фонтан, и я просыпаюсь вся в чем-то жидком и холодном – нет, не в сперме, просто описалась. Недержание – пока не начала спать с Осей. И сон этот никогда больше не снился, а раньше – преследовал. И экзальтация прошла. И щекотки перестала бояться. А он до сих пор боится, как девственник – не дотронуться, не приласкать как следует. Вот кто недотрога и невиннец, родной мальчик, чистюля, наивняк, а теперь еще и вегетарианец, никого ближе не было. Всю жизнь, кажется, знакомы, словно и не уезжал никуда, ждала принца и принца проморгала, какой же принц, когда ровесник и всегда под рукой? затылок с двумя макушками, означает счастье, но я помешала, так ни разу и не сказала ему люблю, зато он непрерывно, любит до сих пор как прежде, мой первый мужчина и мой последний шанс. Ждала его все эти шестнадцать лет, а их как бы не было и впрямь не было, совсем еще не жила, а он – все, что осталось от юности, мой мальчик-с-пальчик, мой мужчина, мой еврей, мой неопознанный принц, махнуть рукой на романтические бредни, вся молодость на них ушла. Мost necessary tis that we forget to pay ourselves what to ourselves is debt, нет, в переводе все-таки лучше – Чтоб жить, должны мы клятвы забывать, которые торопимся давать – начать жизнь заново, родить ему американского гражданина все равно какого пола, у этой истории еще будет счастливый конец, еще не вечер. Вот, думала, вся женская жизнь у меня позади, а все как прежде, и даже папаша, как прежде, является в самый неподходящий момент, в самый разгар ласк, стóит только закрыть глаза. В кальсонах с высунутым и готовым к разбою, как будто это было вчера, и так будет всю жизнь, красивый покойник, из семени которого я вышла и который возжелал вплеснуть его в меня обратно, да видимо все-таки не успел, и вот теперь стоит, сидит, лежит, живет во мне, отбрасывая тень на будущее, которого у меня нет – потому и нет. Если б тогда убила, была бы свободной и меня бы не преследовал этот оборотень, который притворяется то Волковым, то Осей и еще явится к моему смертному одру со своим лилово-красным, в голубых зассанных кальсонах, с белой пуговичкой на ширинке, с болтающимися тесемками.

А что если плюнуть на все, выйти за Осю и уехать отсюда, где одна только сволота, погань, порча и похабные воспоминания, преследующие как дурной сон?

И Катя хочет, чтобы я ей все это рассказала? Еще чего! Так и мамаша сказала, тряся меня из последних сил и плача. Что я ей тогда говорила, чему она не поверила – или сделала вид, что не верит? Этого еще не хватало, честь семьи, сор из избы, позор, чтоб все как у людей, в то время, как все не как у людей. Что присочинила, а что – правда? Что мамаша знает, чего я не знаю? Маленькая была и хрупкая, а он большой и пьяный – или делал вид, что пьяный, чтоб снять с себя ответственность? Комочек страха – и вал похоти. Что его остановило тогда, что не успел всплеснуть в меня обратно свое треклятое семя, из которого я возникла? Пусть не измышляет на мамашу, от него, от него к сожалению.  Моя единственная надежда – его советский страх, всегда был трус, на нас отыгрывался за свое малодушие, боялся всего, милиционера и дворника, а совращение малолетней дочери – за это можно и подзалететь всерьез, а я кричу, зову на помощь, услышат, вызовут милицию – испугался в последний момент?

Противостояние – похоть и страх, его страх, не мой, с моим бы справился – с его-то силой, по утрам зарядка, гантели, холодный душ, любимая поговорка «в здоровом теле – здоровый дух», а все равно безносая достала, почему раньше не сдох? И помощи ждать неоткуда, ловушка отдельной квартиры, где впервые с ним одни, только переехали, мамаша все пороги обивала и трясла животом, подкладывая под платье подушку для вящей убедительности, чтоб не было сомнений – потому и дали, что беременна, а она потому и не пошла на аборт, из-за квартиры, ну, еще мальчик и защитник, а заместо – дополнительная девица, еще одно приношение на алтарь папашиной похоти, пусть только подрастет, взамен совращенной и использованной.

Каков стратег – сделал вид, что напился по причине рождения новой жертвы, а от меня давно отрекся, объявив не своей дочерью и уже с год, наверное, устраивал мамаше скандалы за ту давнюю измену, причину моего появления на свет. В конце концов и меня убедил, и я пытала мамашу о том моем отце, живо представляя родного, настоящего, красивого, который придет, защитит, спасет от дракона – это и был мой первый принц, который не явился, когда дверь в уборной подалась напору его похоти, злоумышленность которой получила два смягчающих вину обстоятельства: во-первых, пьян, а во-вторых, не его дочь – совращение малолетней по пьянке, но не инцест. «Он, он, больше некому…» отрицала мамаша, а я все равно ей не верила. Перед кем заговаривал он свою будущую вину? Перед Богом? Перед милиционером? Перед мамашей? Перед судом?  Перед кем угодно, но только не передо мной, на меня наплевать! Я для него больше не существовала, а только моя девственная плева, которая, может, еще не выросла. Орудие наготове, цель как у маньяка: ворваться, прорвать, разорвать, разворошить – вот его цель. Что случилось, когда крючок слетел и дверь с грохотом распахнулась, а я сижу в одной ночнушке скорченная, вдавленная в стульчак, ни жива? ни мертва? Что меня спасло? Кто?

Полный провал. Ничего не помню. Лакуна беспамятства. С тех пор клаустрофобия, даже дома долго сидеть не могу взаперти, задыхаюсь, а он говорит, что у писателя должен быть геморрой. Какой из меня писатель – дома не сидится, замкнутого пространства боюсь, в памяти провалы. И только когда мамаша возвращается с запеленутым куском мяса, память начинает работать снова, будто ее включает младенческий крик. Где-то рядом по времени слышу другой крик – это я кричу, когда притворившийся пьяным папаша врывается в уборную, но кто прибежал на мой крик и спас меня – не помню. Помню только, что принц мой так и не явился. И больше ничего не помню. Пробел. День этот окутан густым туманом амнезии, сквозь который уже не прорваться к прошлому. Да и не хочу. Могла и напридумать, конечно, как придумала, что он мать насиловал, когда на самом деле по обоюдному согласию и даже по ее скорее инициативе, похотлива как кошка, а он давно к ней остыл и полон иных планов, измышляя себе пьяное алиби и снимая инцестные запреты на пути ко мне, отказываясь от своего, увы, безусловного отцовства. Что правда, а что измыслила? Самовнушение? Синдром ложной памяти? Он там, конечно, у меня шуровал, и не только рукой, но меж ляжек, у самого входа, терся, но не всунул, не решился, обрызгал своей гадючей спермой, а туда не попал. Что было, а чего не было? Пожалел в последний момент? Испугался? Сон, беспамятство, болезнь, температура, мамаша вернулась из больницы с куском мяса, а я разметалась в постели, этого еще ей не хватало, жар, испарина, бред, галлюцинации, стоит в голубых кальсонах с высунутым сквозь ширинку огромным, толстым, синим, красным, кусок сырого мяса, как сестрица, до сих пор подташнивает при одном воспоминании. Помню! Ангина, температура, жар, бред, мамаша в горло каждый день лезет с ложкой – причем здесь горло? что за дьявольский эвфемизм!

Почему у меня подскочила температура? Мамаша плачет и орет шепотом на папашу: «Что ты наделал? Ребенка на тебя оставить на два дня нельзя!» Просыпаюсь от крика среди ночи, вся в поту: «Что он наделал? Что сделал?» – «Мороженым тебя перекормил, вот и ангина», шепчет мамаша и плачет. А что если все знала, а только притворялась, спасая семью от распада, хоть спасать к тому времени было уже нечего, все порушено, разворочено, похищено, и в каком-то безумном отчаянии совала мне в рот ложку обратной стороной и больно, будто нарочно, давила на язык? Как я их тогда ненавидела обоих за то, что нарушили суверенные пределы моего тела, которое стало мне после чужим и отвратным. И мороженое с тех пор больше никогда не ела, смотреть не могу, идиосинкразия.

Могла быть и ангина, горло саднит, глотать не могу, компресс из моей мочи у меня на шее, а врача почему-то не помню – не вызвала? испугалась? рискуя мной, жертвуя мной – только бы все как у людей! – папашу спасала: что было, то было, не вернуть, а папаша загремит лет на пять, хоть и в пьяном виде и не дочь, пусть и дочь? Этого еще ей не хватало, позор на всю семью, сор из избы – может быть, она о будущем моем думала, девичью мою честь спасала, чтобы все как у людей? Или это явление ложной памяти, и я пытаюсь сейчас вспомнить то, чего не было, возводя напраслину на гнусного и без того покойника? Что бы ни было, порча сызмальства, детство испоганено, психика искалечена, воля сломлена, жизнь сломана, нравственная уродина – вот кто я! Ошибка природы! Вот за что его ненавижу – не за то, что дефлорировал, а за то, что зачал меня! И ничего не помню, в собственном прошлом запуталась, сон от яви не отличаю.

Другое дело с Осей, когда забеременела – по пунктам могу, но самой себе, а не Кате: что ее касалось, все уже рассказала. Ну, почти все.

Ося держал меня за девственницу, я сама считала себя девственницей, а может и была ею, если не считать девственной плевы, которую можно потерять необязательно при первом соитии. На этом моем девстве и строилась вся система наших отношений – его осмотрительность при сексуальном сближении, чтоб меня не вспугнуть, как будто догадывался, что пуганая, вот и приручал, развращая – или развращал, приручая, пока я сама не взмолилась, потому что сил больше не было, и вышло, что по моей инициативе, что не так, потому что инициатива все-таки его, а не моя, но я ему благодарна за долготерпие и доброту, потому что испытывала страх и отвращение к их гениталиям, предпочитала все сама, а долгожданный принц был бесполым, как ангел, и никакого отношения к этим делам не имел. А спустя год по какому-то ничтожному поводу взревновал, и когда инцидент был исчерпан и заключено любовное перемирие, впервые задумался, почему не было ни крови, ни боли, хоть прямо сказать не решился, чтоб не выглядеть в моих глазах идиотом, если подозрения напрасны: все обиняком, вокруг да около, намеками и иносказанием, пока не вывел из себя. Каков – я попалась в ловушку, мне идти в консультацию, а потом на аборт, сквозь весь этот ад, а он в это время выясняет, в каком виде я ему досталась! Привык смотреть на мир сквозь мою девственную плеву – вот и боится теперь, что ее не оказалось на месте! Далась она ему! Я защищала тогда от него свое прошлое, в котором его не было, свою независимость, которую я потеряла, связавшись с ним и забеременев, свои небывшие ему измены, защищалась от его сомнений, которыми он в конце концов заразил меня, но это было позднее, а тогда не до того. Что его мучения в сравнении с моими? не ему рожать, не ему делать аборт, почему только мне платить за эти ненужные мне утехи, без которых я могла обойтись, но он развратил и соблазнил, а расплачиваться – мне? Была угнетена, подавлена, тупик, мрак, отчаяние, люто его ненавидела, а еще больше себя, что угодила в эту нехитрую западню, расставленную природой. Жить не хотелось, помутнение рассудка, является долгожданный принц, которого не дождалась – беременна. Попалась, как зверек какой, вот и металась по клетке, а тут он со своими ему самому не очень внятными сомнениями. Ничем помочь ему не могла, как и он мне – и не хотела. «Даже если так», говорю, «что с того?» И еще: «У меня нет никаких обязательств перед тобой, я не люблю тебя». На этом и расстались, потом звонил из Шереметьева, говорил, что разорвет билет и визу, останется, если скажу да. Мне тогда было все едино, я уже решилась, направление на аборт, чтоб никогда больше не зависеть от мужчин, вот и сказала ему нет.

Рассказать Кате – это ее касается.

– И ты пошла делать аборт?

– А что мне оставалось?

– Значит я все-таки обязана своей жизнью Волкову? Если б не он, меня бы не было?

– Была бы в любом случае. Волков приехал прямо из Шереметьева – это Ося его ко мне послал. Волков у него всегда на посылках был, как Гермес между нами. Как поссоримся с Осей, я уже сама через день-другой жду Волкова. И является.

– А позвонить не мог?

– Куда позвонить, когда телефона не было. Поставили месяца за два до его отъезда. А сам приходить боялся – мамаша его круто ненавидела.

– Потому что еврей?

– Потому что такой еврей.

– Не понимаю. Что значит такой еврей?

– Спроси у своей бабули – ей виднее. Мне бы еврея от нееврея еще отличить, а одного еврея от другого – извини.

– Ну, Волков приехал с Шереметьева, а ты ему все и выложила?

– С ума сошла! У нас с ним не такие отношения были. Если я даже Осе ничего не сказала…

– Как же тогда? Пошла делать аборт?

– Пошла. Туда с вечера нужно идти, а рано утром – чистка. За ночь такого наслушалась, я одна первый раз, для других – дело привычное, хотя как к этому привыкнуть? Вот они и делились своим знанием, такие ужасы рассказывали, да и по обращению видно, как со скотом, шуточки медсестер и санитарок – а, не хочу вспоминать. Глаз не сомкнула, а наутро – очередь на операцию. Я – шестая. Никаких, сама понимаешь, анестезий, так, по живому и скоблят при полном сознании, ножом плод соскребают, крик стоит, как на живодерне, а потом в палату возвращаются, в крови и раскорякой, калеками. Вот предшественницу мою вызывают: «Подготовиться Платоновой Елене». Представь мое состояние. Быть следующей – страх. Как на казнь. А последствия? Искалечу себя на всю жизнь – после первого аборта не смогу рожать. Дрожу, нервы ходуном ходят и писать все время хочется. Побежала в уборную, а там окно открыто и первый этаж, слава Богу – я и выскочила. Прямо в больничном халате. На меня как на сумасшедшую на улице смотрели.

– Бедная.

– Не говори! Десять таких вот абортов на душу женского населения в России. Это тебе в предостережение.

– В Америке накупила всяких средств. Поделиться?

Ну совсем как две подружки!

– Не беспокойся, – говорю.

– Дальше!

– Что дальше? Обычный физиологический процесс длиной в девять месяцев. Мне еще шесть осталось – поздно спохватилась.

– А когда бабушка заметила?

– Видишь ли, она человек не очень тонкий и не наблюдательный. Да у меня и живот был небольшой – ведь ты родилась совсем крошка, два триста пятьдесят. Когда родила, многие были буквально потрясены, потому что за несколько дней меня видели и ничего не заметили. Первым – даже не заметил, а скорее смекнул что к чему Волков, вот он и зачастил ко мне после Осиного отвала.

– У тебя с ним начался роман?

– Еще чего! Из одной постели в другую, да в моем состоянии? Он и не добивался. Не думаю даже, что был в меня влюблен. Он был Осин приятель, а не мой – ради дружбы все и сделал. Как прежде говорили, из благородных намерений, на чужих грехах. Быстренько все в своей математической голове просчитал и предложил замуж – в качестве прикрытия, формальный брак, никаких сексуальных обязательств. Вот тогда я и ввела его в курс дела. И отказалась. В конце концов, не я первая в стране мать-одиночка. Он продолжал настаивать, даже мамашу подключил, которой он всегда нравился, она его Осе противопоставляла.

– Как русского – еврею?

– Упрощаешь. Выше ростом, спортивен, красивее, надежнее Оси. Так и есть. Ну и свой, конечно – за границу не поддастся. Уговорить меня было легко – я была подавлена, мало что соображала. Не хотела делать аборт и не хотела рожать – до самого последнего момента, когда начались схватки и Волков повез меня в роддом. Как я ненавидела тогда Осю за то, что улизнул!

– Я – дочь твоего страха. Выходит, я была нежеланным ребенком.

– Да уж какое там! Но роды были легкими и быстрыми, ты выскользнула, как с горки скатилась, думала кричащий комок мяса, как сестрица, а здесь показывают задумчивое такое существо, большеглазое, рыжие волосики на голове – очень хороша была тогда. Впрочем, и сейчас. На Осю совсем не похожа – в нашу платоновскую породу пошла. Влюбилась с первого взгляда. Страстной матерью была. До определенного времени, правда. Но это ты уже сама знаешь.

– А Волков?

– Что Волков! Насколько позволял его усредненный темперамент, был примерным отцом. Не думаю, что родную дочь любил бы сильнее. Даже папаша зачастил к нам с гостинцами. А мамаша отлынивала.

– Подозревала, что я не от Волкова?

– Не знаю. Скорее бабье лето, роман в доме отдыха с каким-то полудохлым евреем, но после папаши любой покажется сказочным принцем. Как-то явилась, а я, помню, в тот день совсем замоталась, прошу ее пеленки постирать, она говорит: «Не могу – маникюр испорчу».

– А как у вас с Волковым сложилось?

– Поначалу никак. Формальный брак, он как бы исполнял поручение своего заморского друга, хоть тот ему ничего и не поручал. Видишь ли, стыдно признаться, но первое время я как-то смутно надеялась, что Ося даст о себе знать, и все уладится. Да и Волков так думал. У нас не было с ним близких отношений ни когда женились, ни после твоего рождения.

– И никаких поползновений с его стороны?

– Никаких. Он же женился, чтобы по старинке защитить мою честь, потому что мать-одиночка по тем временам – существо социально неполноценное, униженное и обреченное. А потом всем говорили, что ты недоношенная, хотя родилась в срок. Я же говорю – он сделал это по дружбе с Осей, а не по любви ко мне. А потом мы с ним ждали, когда объявится наш общий друг, и Волков передал бы ему меня вместе с тобой в целости и сохранности. Как я сейчас понимаю, все мы, в том числе он сам, переоценили Осины возможности, вкупе с западными, и недооценили заградительных способностей Совдепии. Когда человек уезжал из страны, он как бы навсегда исчезал из этого мира. Эмиграция была равносильна смерти. Я это поняла не сразу.

– Он надеялся, писал тебе первое время.

– Не получила ни одного письма. Тогда с почтой оттуда был полный завал. Как и отсюда – туда. Я даже не знала, где он живет.

– А он решил, что ты не хочешь с ним больше знаться. Обо мне он даже не подозревал. И только спустя несколько лет узнал, что ты замужем за Волкова и у вас дочка. Это его потрясло. Твоя измена и предательство друга. Он был близок к самоубийству.

– Терпеть не могу эту формулу – близок к самоубийству. Не дай Бог, конечно, но – или ты кончаешь самоубийством, или не кончаешь. Нет, наверное, человека, который хоть раз не проигрывал эту дивную возможность взять, наконец, верх над своей судьбой. Сказать, что кто-то был близок к самоубийству – не сказать ничего, потому что у каждого бывают такие моменты, когда жизнь невмоготу.

– Ты веришь только в собственные переживания.

– Как и каждый из нас.

– А как у вас с Волковым началось по-настоящему?

– Ты хочешь знать, как мы приступил к исполнению супружеских обязанностей?

– Мне все равно, как ты это называешь.

– Думаю, ты нас и сблизила. Как потом, спустя еще несколько лет – разлучила. Нет, не твое рождение, а совместные родительские заботы. Он бы сам, наверное, не решился по благородству и отсутствию темперамента. Я ему говорю: «Заведи себе кого-нибудь», а он мне: «Зачем?» Тогда предложила ему развестись, он свою благородную миссию уже выполнил, разведенка не то же, что мать-одиночка – вполне пристойный статус. «Я тебе мешаю?» – спрашивает. Тебе, наверное, был уже год, или около того, не помню точно. Сама к нему пришла. Из благодарности? по желанию? чтобы не длить больше эту ненатуральную ситуацию? устав от роли Пенелопы? Не знаю. Все вышло как-то само собой, без слов и без объяснений, тем более это произошло под утро, в полусне. Проснулась, подошла – лежит на спине с открытыми глазами, мается. Ну я и перешла к нему в кровать. Вот и весь сказ. Чтобы в нашей жизни что-нибудь после этого сильно изменилось? Не могу сказать. К тому времени мы так друг к другу попритерлись, что это уже не имело большого значения. Странно что раньше не случилось.

– Ты любила Волкова?

– Любила не любила – это все словеса. Сначала надо определить, что такое любовь, а уж потом… В твоем возрасте это легче сказать – любишь, не любишь. А к Волкову я привязалась. По сравнению с родительским домом и треволнениями с Осей – покой. С Волковым мне было спокойно – он очень многое брал на себя. Казался старше, чем есть. Он со школы как-то очень быстро повзрослел. Не в пример своему приятелю. А с Осей у нас было какое-то кромешное равенство. Я не воспринимала его как мужчину. Школьный товарищ, собеседник, близкий человек. Другое дело Волков – взамен отца, которого у меня, как ты догадываешься, никогда не было. Ниша была свободной. Потому, наверное, я в учителей и влюблялась – сначала в школе, потом в институте. Отцовская фигура, как принято сейчас говорить. Нас это с Волковым обоих устраивало. Думаю, хотел от меня ребенка, но сказать боялся, испытывая пиетет перед моим литературным будущим, которому второй ребенок мог помешать. В итоге ни того, ни другого. Надо было родить, а я аборт сделала, помня неудачный мамашин эксперимент с двумя девицами и не желая испытывать судьбу. Где гарантия, что родится мальчик, а не еще одна с такими, как у тебя, закидонами? Вот и упустила свой шанс. А потом пошли ссоры, но эту историю ты сама знаешь. И чем она кончилась. А сейчас даже по нашим ссорам скучаю. Помнишь, как он меня тогда переименовал?

– В Айвазовскую? Это когда он тебя встречал в Феодосии, а ты сошла остановкой раньше, в Айвазовской, да? А я вас обоих ждала в Коктебеле, но вы приехали так поздно, я уже спала. Ну и рассеянная же ты!

– Откуда мне было знать? Я впервые приехала в Коктебель – все сходили, вот и я сошла. А он в это время бегал по вагонам, объявлял по радио, звонил в Москву. А я, когда до меня дошло, мчалась на такси из Айвазовской в Феодосию. Он так обрадовался, когда я в конце концов нашлась жива и невредима, что ни разу не попрекнул, только перекрестил в Айвазовскую. Тогда, в Коктебеле, мы ссорились с ним чуть не ежедневно, а ночью мирились. Думали, что так будет всегда, но эти ежедневные ссоры постепенно все-таки разъедали нашу совместную жизнь. Как я его, бедного, доводила, ты была свидетельницей и всегда становилась на его сторону, да еще подначивала. Если б не ты, может, и не расстались. Уж слишком ты была горячей его защитницей. А если б не Волков, мы расстались бы еще раньше: уступал, амортизировал, от материальных и бытовых забот я была избавлена. Это и дурно – он меня отучил от самостоятельности, и сам же потом сердился, когда я портачила то немногое, что он мне поручал. Тогда, в Коктебеле, он увлекся фотографией, и когда я поехала в Феодосию за продуктами, попросил сдать в лабораторию пленки. А там мне сказали, что надо, чтобы из кассет торчали хвостики – естественно, я тут же на свету развинтила кассеты и вынула хвостики. Откуда мне было знать, что это надо делать в темноте? Разве моя вина, если я никогда в жизни не занималась фотографией? Или что я на третий день нашей совместной жизни, убираясь, выбросила в мусоропровод его сберкнижку. Но я в глаза никогда не видела сберкнижек, папаша все пропивал, жили от получки до получки, мамашиной естественно – еле концы с концами сводили.

– А помнишь, как я ночных бабочек вокруг фонарей ловила?

– Не ловила, а истребляла. Из-за этого мы с ним тоже ссорились – что он тебе потворствует в этом варварском занятии. Слава Богу, это твое увлечение прошло так же быстро, как все остальные. Надеюсь, и с некронавтикой ты завязала?

– Еще нет. А ведь хорошо тогда было! Море, горы, вечерние запахи, огромные ночные мотыльки. Волков мне кричал, когда я накрывала очередного бражника сачком: «Сожми грудку!» и никто не понимал, о чем речь, такой у нас был с ним энтомологический шифр. Мы с ним точно решили тогда, что я стану профессиональным лепидоптерологом. А молоко помнишь? Слегка горчило, с полынным таким привкусом. Ежам на ночь оставляли – наутро пустое блюдце. Они ночью выходили на дорогу и, завидев нас, вставали на задние лапки – белоснежный такой животик, как у младенчика, ни одной иголки. А ты не жалеешь, что с Волковым рассталась?

– Не знаю. С ним как за каменной стеной. Сейчас он, правда, другой. Пьет, идеи какие-то бредовые.

– Это он после Афганистана сломался.

Так мы с Катей и трепались, пока она возьми и не скажи вдруг:

– А не выйти ли мне за Волкова, коли он такой надежный? Как ты думаешь?
Это Катя пытается меня ошарашить, но я уже привыкла к ее выходкам, а потому отвечаю спокойно:

– Юридически это невозможно. Официально он твой отец.

– Тогда за Иосифа, – быстро сказала Катя, застав меня врасплох. – Юридически он мне никто. Выхожу замуж, переезжаю в Америку и автоматически становлюсь гражданкой США. Как ты думаешь? Мне надо срочно решать, забыла тебе сообщить – он завтра прилетает на «Финнэйр». Так выходить или не выходить?

Господи, о чем она? Еще один инцест? Дурная бесконечность, отцы и дети, виноград и оскомина, Катя ему так ничего и не сказала, вот тебе и счастливый конец. Все, что осталось – воспоминания – и те крадут, а теперь и единственного возлюбленного, опустошая мое прошлое и лишая настоящего! Последний шанс в моей неудавшейся жизни, ведь ближе никого не было, если не считать котофея, но тот скоро помрет. Как мы набросились друг на другу, как истосковались за эти несуществующие шестнадцать лет! А выходит – встреча двух призраков. Нет, он живой, зато я – мертва. Соитие человека с призраком. Некрофил: не меня, а свою память. Одно отличие – у меня нет хватки, как у мертвых. Никогда ни за что не боролась, а теперь и подавно! Не поражение, а унижение. Главное не подать виду, а потому спокойно ей так отвечаю:

– Выходи. Если тебя не смущает анекдотизм ситуации – соперничество дочери с матерью. Отдаю без борьбы того и другого, а ты сама выбирай. Хоть за обоих. Как побирушка – идешь по следам и подбираешь моих мужиков. Могу еще несколько подкинуть, если тебе ничего не светит среди сверстников.

Не ожидала, один ноль в мою пользу, хотя какую это теперь играет роль, да и рано радуюсь.

– У меня никого больше нет, – пожаловалась Катя. – Оба мои папани оказались на поверку мужиками. С моей, конечно, помощью, но это дела не меняет. Тебе эта проблема, как я понимаю, знакома по собственному детству, вот я и советуюсь.

Умом понимаю, как ей сейчас тяжело, а эмоционально не до нее. Мать я никудышная. Ревновать к Кате! Заколдованный круг какой-то – отец и дочь, отец и дочь. Только сейчас до меня, наконец, дошло, что Катя не выпендривается, когда говорит об их отношениях с Осей.

– А когда ты ему все рассказала? – спрашиваю.

– Под конец, когда было уже все равно. К тому времени мы…

Как мог решиться – пусть не со своей, но с моей дочкой? А тем более со своей! Не знал или не хотел знать? Мог сосчитать на пальцах! Как мог тогда бросить меня? Попрыгунчик, воздушный шар, перекати-поле! Нет, никогда не любила и не люблю.

– А в перерывах вы, конечно, обсуждали меня. Как это на него похоже!

– Как сейчас с тобой обсуждаем его.

Господи, как тошно жить на свете!

А Катя окончательно добивает, требуя ответа:

– А дедушку ты ненавидишь, потому что он тебя совратил?

А кому еще сказать, как не родной дочери, если даже мамаша не поверила или сделала вид и меня убедила, что фантазии и галлюцинации из-за ангины и общей моей зловредности, а для Оси с его подростковым сознанием и вовсе неподъемно, ему бы справиться теперь со свалившимся на него отцовством спустя столько лет? Сюжет с неведомо куда пропавшим девством исчерпан и снят с повестки дня, а уж Катя пусть растрезвонит urbi et orbi, если это еще хоть кому интересно, коли даже мне все равно, как было. Было – и быльем поросло. Смерть в воздухе, повсюду, в нас самих, вчера уже умерло и сегодня уже умирает. Вот и говорю ей, мгновенно вспомнив, как крючок сорвался, дверь распахнулась и папаша поволок, как серый волк в сказке – «Папочка, папочка, не надо!» – а он только еще больше разъярялся от моего сопротивления. Задрал рубашку и, ну, хлестать ремнем, а сам, падла, возбуждается тем временем. У, ненавижу…

– Да, – говорю Кате и уточняю зачем-то:

– Только не совратил, а изнасиловал.

Хотя какая разница? Совратить восьмилетнюю это и есть изнасиловать. Я, правда, отбивалась, как могла, распаляя его и как бы выравнивая отношения. Как вор, до самой глубины, как никто потом никогда, невольно сравнивала, или у него в самом деле гигантский, как у негра, или я мала, или потому что первый раз?  Помню, для меня все тогда в одном ряду было, неотличимо – избиение от изнасилования, ремень от хера, что по попке, что по пипке – все одно. Пожалуй, даже когда трахал не так больно, как когда избивал, да и быстро как-то у него это произошло, едва всунул, опомниться не успела. Разорвал все там, разворотил, украл, похитил, сломал – не целку, которой, может, еще и не было, но все равно распечатал, а я принца ждала, всю судьбу сломал, искалечил, превратил в психа и урода, а от меня уже другим несчастья. А сам испугался и в ванной заперся. С тех пор там и жил – редкие вылазки. Хорошо хоть уборная отдельно. А ванной не пользовались – в баню ходили.

Потом думала, что не он меня, а я его – обольстила, соблазнила, совратила. Пока не выкинула все это из головы, отнеся в разряд дурных детских выдумок. Вот и получалось – возвела на папашу напраслину. Кто знает точно, так это мамаша, но та скорее умрет, чем скажет: семейный позор. Зачем я Кате призналась? И самой себе? Дура. А, не все ли равно.

На этом кончается поток сознания Лены. Продолжение следует.