ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ |1993

ГЛОТОК СВОБОДЫ, или ЗАКАТ РУССКОЙ ДЕМОКРАТИИ

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса

Продолжение. Начало в предыдущих выпусках

*

Что же его все-таки останавливает? Возрастная разница? Попечительские обязанности? Прежние отношения – внешне дружеские, скрытно враждебные и подспудно соревновательные с Волковых и всепоглощающие с Леной, остаточные явления любовной лихорадки? Оторопь? Боязнь меня развратить?

Слепой крот: считает меня девственницей и не подозревает, что я его дочь.

*

Чудный вид с обрыва на залив, тупичок такой, которым кончается тропа, укромное местечко, а посередке валяется использованный презерватив яркокрасного цвета со спермой в торчащем резервуарчике. Деликатно отворачивается, делает вид, что не замечает. Глядит исключительно на природу.

– Презерватив, – говорю.

– Ну и что?

С некоторым даже вызовом.

– Ничего. Только чего нос воротить? Это же не противоположно, а связано. – И разъясняю: – Декорации и действие. Соответствует. В такой шикарной обстановке, на таком шикарном фоне! И парочка это почувствовала! А ты – нет. Лично я, будь у меня подходящий кавалер, не тебе чета, тоже бы не отказалась. Потому что вдохновляет и возбуждает. Полное слияние с природой. Сама природа подсказывает, а ты, братец-кролик, слеп и глух.

Как я его, однако, уделала!

Но и он не промах.

– Знаешь, если такая страсть и вдохновение, то забыли бы про презерватив.

В последнее время стал огрызаться.

– Ты человек доСПИДовой эпохи, – отвечаю. – Теперь даже насильники пользуются презервативами. Жить-то всем хочется.

*

То же самое с пуканьем. Несколько раз, лежа в своей палатке, нарочно пускала газы. Со звуком. Не обращает внимания. Точнее делает вид, что не обращает. Зря, выходит, стараюсь. Однажды не выдержала и говорю:

– Ты, что, не слышишь – я пукнула.

– Пукай на здоровье сколько угодно. Человек не родился запечатанным. И как прикажешь на твой пук реагировать? Знаешь, на каждый чих не наздравствуешься. А тем более, на пук. Или ты это специально ради меня стараешься? Я уже в том возрасте, когда такими вещами не проймешь.

Опять о своем возрасте. Вот заеба!

*

Также несколько раз при нем нарочно рыгнула, а один раз, в лесу, пописала, не отходя в сторону, по-мужицки, стоя, отогнув шорты. Бедняжка, не успел даже отвернуться, стоял как в столбняке. Шоковая терапия, так сказать. Но надо не перебрать, а то вспугну.

Знал бы этот губошлеп, чего стоит мне это бесстыдство!

*

– Что ты там делаешь? – реагирую на невероятный шум, который он устроил перед сном в своей палатке.

– Выгоняю комара.

– Пока ты выгоняешь одного, влетят пять новых. Легче убить.

_ Тебе бы только убивать!

– Иисусик!

Обменялись любезностями на сон грядущий. Ничего: утро вечера мудренее.

*

Иду по лесу, под ногами желуди потрескивают, а навстречу мне лис – изо рта у него четыре лапки торчат, подрагивают в предсмертной судороге. Присмотрелась – суслик, он же бурундучок, из Иосифовых любимчиков. Сюда б моего вегетарьянца! Он бы, что, за лисой погнался, чтоб отнять у нее добычу? Будь по евонному, все бы хищники давно вымерли. Его вегетарьянство – это борьба с природой. Как и подавление в себе сексуальности.

То же мне Франциск Ассизский! Птички-невелички, цветочки-хуечки, зверечки и прочая поебень! А тем временем родная дочь изнывает без любви.

*

Рассказала ему про Волкова – как он попал к муджахидам и его обменяли на танк. Как в плену полюбил афганского подростка, и тот погиб на его глазах, шурави убили.

– Кто такие шурави? – спрашивает.

– Русские. С тех пор Волков ущербный какой-то стал, ушибленный, слегка шизанутый: пьянь вперемежку с идеологией, а часто вместе. Ежедневные возлияния в умеренных дозах, а время от времени – запой.  Афганистан у него – идефикс, символ, имя нарицательное. Теперь вот снова озабочен – на этот раз Чечней. Думаешь, он антисемит? Исключительно по отношению к тебе. Скорее уж антимуслим.

*

– Он к тебе приставал? – не выдерживает он, когда я в очередной раз, вокруг да около, останавливаюсь на самых пикантных местах и, напуская тумана, рассказываю про нашу с Волковым жизнь вдвоем. Чем больше пробелов, двусмысленностей и невнятицы, тем лучше на него действует. Прямо заходится от любопытства.

– Было дело, – отвечаю. – Он был такой одинокий после ухода Лены. Я сама его дразнила – вот и додразнилась. А потом решила: будь что будет. Он – взрослый: ему решать. А тут как раз ты подвернулся. Путем вытеснения.

И на этом – прерыв, на сегодня хватит, пусть себе гадает. А сама думаю про Волкова: тип еще тот – пробудил во мне женщину, пусть еще спасибо скажет, что по рукам не пошла.

– Ревнуешь? – спрашиваю.

– Не то слово. Сейчас я о другом.

– Инцест? Какое это имеет значение? Ты веришь во все эти побасенки и табу?

– Как, ты говоришь, называется на вашем варварском наречии человек без тормозов – ну, тот, которому все до фени?

Догадываюсь, что это Лена меня выдала, но делаю вид, что не секу:

– Беспредельщик? Отвязной? – спрашиваю.

– Нет, из похабельного ряда.

– Ты хочешь сказать, что я – похуистка?

– Это ты сказала, а не я.

– Лучше быть похуисткой, чем лицемером.

– Лицемер по-гречески – это актер.

– Ты не актер, а ханжа. Вот женишься на мне, тогда все тебе выложу. По супружеской обязанности.

Пусть помучается – спала я с Волковым или нет? Вечные соперники, его волнует Волков, а не я.

Я тебя сильнее огорошу, папочка.

*

Столкнулись два разных отношения к жизни – мое активное и его пассивное. Активистка и созерцатель.

– Чувствуешь, как клубника на зубах хрустит, – говорит он, когда мы поедаем означенную ягоду.

В самом деле, хрустит. Сама б в жизнь не заметила.

*

Из тактических соображений прочла ему целую лекцию о девственности. Ну, в том смысле, что первый мужчина – нулевой вариант, а институт девственности – мужская выдумка. А если разобраться, яйца выебанного не стоит. Вы придаете этому неоправданно большое значение – и своему собственному девству и нашему, до которого вам в принципе нет дела. Бог, правда, возмутительно несправедлив, снабдив нас – в отличие от вас – физическим знаком девства. Или у вас (евреев) девственную плеву заменяет крайняя плоть?  (Шутка.) И чего вы носитесь с девством, как с писаной торбой? Боитесь потерять, хоть у вас это никак не обозначено, и одновременно стыдитесь, притворяясь многоопытными мужами – ну, разве не смешно? А уж как за нас боитесь, нет слов! За сестер, за невест, за дочерей! Не обязательно за своих собственных. Сестра друга например. Или дочь брата. Ведь надо ж – смерть дочери или сестры для многих предпочтительней их позора. А все эти худосочные христианские мифы – непорочное зачатие, девственник Иисус! До чего убогая фантазия – одна, но пламенная страсть: лишить мир пола, страсти, любви! Не спорю: для нас это тоже проблема, но в обратном направлении и чисто техническая – досадная помеха на пути к нормальной жизни. Вы стремитесь сохранить наше девство как можно дольше, а мы – избавиться от него как можно скорей. С вашей, правда, помощью, хоть эта наша от вас зависимость и унизительна. Пособники Бога – он нас вычленил из животного мира, снабдив тонкой заслонкой на пути в наше чувствилище, а вы превратили ее в фетиш и навязали нам всю эту умственную чепуху по ее поводу. То есть это у вас чепуха, а у нас нелепый страх крови, боли, стыда, позора. Вы требуете от нас невинности, развращая нас. Высшая ваша мечта, чтобы мы оставались девственницами, ебя*ь с вами. (Употребила эвфемизм – какой, не помню.) Вот ваш идеал –  мусульманский рай, сам мне рассказывал: там девицы на следующий ночь после оргии возвращаются к своим любовникам целыми! Мы стремимся от нее поскорей избавиться, а вы хотите сохранить ее нам навечно. Почему вы из нашего гимена сделали себе фетиш? Завидуете? Что у вас такого нет? Молчишь? А будто ты не гадаешь, девственница я или нет? Ну, скажи честно – гадаешь или не гадаешь?

– Я и так знаю.

Я даже растерялась.

– Что ты знаешь?

– Ничего не знаю. Это я пошутил.

– Так гадаешь или не гадаешь?

И снова застал меня врасплох:

– Ты девственница? – спрашивает.

Вот тогда я и выпалила:

– Знаешь, какое облегчение лишиться, наконец, ничтожной этой перепоночки, а с ней вместе и страха! У нас есть парень в школе – мастер-ломастер. Мастер спорта по гребле.

– Гребле?

– Ну да. Ас в этих делах. Всех телок у нас в классе перегреб. Ходят теперь гребанные-перегребанные. Так вот, если тебе так уж любопытно, это был не он.

Поверил, не поверил – не знаю, но попытался перевести разговор в теоретическую плоскость:

– Вот ты говоришь, что в животном мире девственность как физический фактор отсутствует. Исключение – женщина. Может быть это особая отметина.

– Ну, не совсем исключение: кит и крыса плюс подземная такая мышка, типа крота, кто-то еще.  Пусть будет: китиха и кротиха. Надеюсь, их мужья этому никакого значения не придают и с ума не сходят. В отличие от вас.

Возвращаю беседу к более конкретным сюжетам:

– А ты, небось, у Лены был первый? Да? С какого класса ебе*есь? Только не падай, пожалуйста, в обморок от моих вопросов.

Помаленьку кое-что из него вытягиваю. Смутные какие-то сомнения по поводу ее девства, хотя в ком в ком, но только не в Лене! Сомнения, что его кто-то опередил, а среди подозреваемых – Волков. Говорит неохотно и невнятно. Из-за этого и расстались. То есть не совсем из-за этого, но в том числе из-за этого. Еще одна семейная тайна! Он говорит: не семейная, а метафизическая. А я говорю: физиологическая! А он говорит: ты все хочешь свести к одному знаменателю. А я: общая основа. Базовый инстинкт. Остальное – надстройка.

– Знаешь, – говорю, – что где-то в глубинах памяти есть воспоминание о том, как нас зачали – это память оплодотворенного сперматозоида.

– Ты помнишь? – смеется он.

– Пытаюсь вспомнить.

– Ну и как?

– Странно, но фуй не волковский.

Не усек. Смотрит на меня как на полоумную.

Самой стало неловко.

*

Все дальше и дальше захожу в наших вечерних разговорах у костра, все больше и больше смущая моего свежеиспеченного папана.

– А ты, случаем, не голубой? – в который раз выясняю.

– Что? Голубой?

– Ну, да, из этих, из геев? Какая у тебя сексуальная ориентация? С Волковым у вас отношения странные. Признавайся! Гомосек?

– Вроде нет. Не пробовал. А почему так решила?

– Потому что на меня никак не реагируешь.

– А что мне на тебя кидаться?

– Ничего против не имею. Мог бы меня изнасиловать?

– Нет. Мне с тобой не справиться, – отшучивается он.

– А ты попробуй! Вдруг справишься. Обещаю: буду сопротивляться изо всех сил. Кто сильнее? Если ты, что делать? Будь по-твоему! А если я, то в награду отдамся тебе добровольно. Идет?

Молчит.

– Боюсь, у тебя комплекс Менелая.

– Это еще что такое?

– Темный ты человек, Иосиф.

– А ты, я вижу, неплохо подкована в этих вопросах?

– Скажи еще, что у меня нездоровый интерес к этому делу. У меня – здоровый интерес.

– У тебя это идефикс.

– Что естественно в моем возрасте. Только про то и думаю. Знаешь, кто о чем, а шелудивый – о бане. А это почище любой шелуды. Точнее, зуда. Мог бы помочь, если б не израсходовал всю доброту на свой бестиарий, а сублимированную сексуальную энергию – на Лену. С одной стороны, ты обращаешься со мной, как с сопливкой, а с другой – ревнуешь к бонжурам. Познай самого себя, дружок! Какой же ты, к черту, натурфилософ, если подавляешь в себе природу! А заодно и во мне. А что, ты в моем возрасте не был пансексуалистом?

– Как ты знаешь, с детства я был влюблен в Лену. Мне было как-то не до техники и теории секса.

– Ты, что же, был влюблен в нее платонически? Или все-таки хотел поеть?

– Вся моя мужская энергия была целенаправлена.

– Так это и есть комплекс Менелая. Он тоже был помешан на Елене. Вот и ты – свихнулся на своей крале и ничего вокруг не замечаешь. Это у тебя идефикс, а не у меня.

– Любовь – это и есть идефикс, наваждение, безумие, одержимость, как здесь говорят, obsession. Амок.

– Я и говорю: комплекс Менелая. Когда какое-нибудь одно чувство мешает нормальному отправлению мужских функций с другими особями. Но это еще поправимо. Хочешь, я тобой займусь? Ту, кстати, тоже звали Еленой. А может ты загипнотизирован самим именем? Ах, почему я не Елена? Ты бы мне отдался, если б я была Еленой?

– Не надоело кривляться?

– А тебе? Это же самое главное в жизни! Вся цивилизация крутится вокруг этого.

– Ну, уж вся!

– Прямо или косвенно, путем сублимации.

– Вот именно – путем сублимации. Культура – это сублимация.

Все вокруг да около!

– А ты меня хочешь? – не выдерживаю я этого пустопорожнего разговора.

– Следующий вопрос.

– Будем играть в молчанку? А может ты все-таки импотент? У тебя стоит?

Усмехнулся:

– Случается.

– А на меня? На кого ты дрочишь в своей гребанной палатке, анахорет несчастный! Можешь не отвечать! Думаешь, я не слышу, как скрипит твой надувной матрац по ночам? Смотри, как бы не лопнул! Долго будем мучить друг друга?

Ну, погоди, к этому разговору мы еще вернемся! И очень даже скоро. Тогда уж тебе не отвертеться!

*

Реабилитация плоти, освобождение от табу, предрассудков и словесной шелухи. А в чем тогда разница между любовью и похотью? Похоть деперсонализирована: все равно с кем. Похоть – это деперсонализированная любовь. Или любовь – это эвфемизм похоти?

Какая все-таки умная девочка, эта Катя Волкова!

*

Когда в очередной раз умилялся моей грибной стряпне (суп из белых и маслят, жаренка из лисичек и рыжиков с луком и картошкой), прошлась по поводу его вегетарьянства:

– А грибам, думаешь, не больно, когда их срезают, а то и вырывают с корнем, как это делаешь ты по невежеству, уничтожая всю грибницу? Если хочешь, грибы – такие же живые существа, как корова или курица, которых ты отказываешься есть по ханжеству.

Его смущают мои резкости и выпады – вот и сейчас он со значением на меня глянул и, выдержав паузу, сказал:

– Знаешь, Катя, давай не задирать друг друга. К примеру, я ведь не трогаю твой монархизм, хоть он и носит, я бы сказал, противоестественно революционный характер. Ну, так и ты не обращай внимание на мое едовые привычки, тем более я никого к ним не принуждаю. Хочешь быть хищницей – на здоровье. А я никого не ем.

Немного странно, что он приравнивает мой конституционный монархизм к своему противоестественному вегетарьянству. Ведь человек – хищник по своей природе: таким создан Богом, а не сам стал, по своей злой воле.

Хоть и научила его отличать белый от поганки, и он увязывается иногда со мной по грибы, но делает это с явной неохотой, брюзжа по дороге и портя другим (мне) настроение. Грибы-то он уплетает будь здоров, в его вегетарьянском меню главный деликатес, но сам процесс поиска и сбора называет активизмом, предпочитая созерцательные способы общения с природой. За все это время поссорились дважды: один раз из-за грибов, другой – из-за бонжуров.

По поводу им же поедаемых грибов изрек приблизительно следующее:

– Меркантильное, хищническое отношение к природе – потому и называют третьей охотой, что по сути ничем не отличается от двух других. Охота и есть – истребление грибов ради поживы. Вдобавок полонит, загрязняет мозг, ставит предел воображению, сужает угол зрения – ничего, окромя грибов, не видишь, ни о чем больше не думаешь, одни только грибы на уме! А смотришь только вниз: «Какое сегодня небо?» – «Откуда мне знать – я грибы собирал».
– Никто тебя не неволит. Не собирай. И не ешь. Думаешь, ты созерцатель, Пришвин и Торо в одном лице? Нет, ты Тартюф и Фома Фомич Опискин, вот ты кто! Оставайся в палатке и общайся со своими сусликами.

Я передразнила, как он щелкает языком, заманивая суслика, которого мы зовем бурундучком, и ушла одна в лес.

Какие-то у нас с ним отношения совсем не товарищеские. И ругаемся мы, ну, точь-в-точь, как муж с женой.

А со здешним зверьем он и впрямь ежедневно общается как с равными. С сусликом-бурундуком разговаривает – пощелкает языком, а тот внимательно выслушает и отвечает своей трещоткой. На одном уровне разговор. Скоро совсем разучится по-человечески разговаривать. Раз проснулась, выглядываю из палатки, а он – палец к губам. Протерла глаза спросонья, вгляделась, а это он зайца морковкой с рук кормит. Также подкармливает енотов, которых на американский манер зовет ракунами. Один бонжур на ломаном английском пытался как-то его вразумить, что эти ракуны опасны, но он в ответ, что опасен на десятки тысяч один, который болен. Среди людей процент психо- и социопатов гораздо выше, но это не значит, что людям нужно перестать общаться друг с другом. То же самое с ракунами, то бишь с енотами, они же – барсуки. Бонжур слушал, слушал, а потом свалил, решив, что имеет дело с ку-ку. У меня тоже иногда закрадывается сомнение, все ли у него дома. Сам он всю эту лажу зовет натурфилософией. Сначала думала, что блажит, но потом вижу – искренне.

В благодарность меньшие эти братья устраивают нам по ночам погромы!

И потом они же с нами ничем не делятся – это улица с односторонним движением. Мы к ним всей душой, умиляемся, на них глядя, а они к нам сугубо меркантильно.

– Откуда ты знаешь, что у них в душе творится? – возражает мой папулечка.

– Зато я знаю, что у тебя в душе творится.

Иногда даже неловко как-то на него смотреть. Если он не в депрессии, то в каком-то возбужденном, восторженном состоянии – не человек, а восклицательный знак. У него интимные, родственные отношения с природой (лучше бы со мной!) – заяц ли заглянет к нему в палатку, лань промелькнет в камышах либо баклан-кормаран стоит на камне в своем блестящем черном оперении и проветривает подмышки, растопырив крылья – по любому, самому ничтожному поводу радости на целый день.

Сам над собой, правда, посмеивается:

– Все волновало нежный ум!

– Фу, как плохо – нежный ум.

– Это Пушкин!

– Да хоть Шекспир! Все равно плохо.

Его идиллическое отношение к миру нарушает только неутоленная, подавленная и сублимированная страсть ко мне. Я должна ему отдаться из милосердия, для восстановления его душевного покоя. Иначе свихнется. Весь вопрос – как его к этому подвести, чтоб не вспугнуть.

Из всего здешнего зверья он – самый пугливый.

*

У моего бонжура – с которым у меня свиданки – на крыше машины прикреплен один велосипед: чем не символ одиночества?

*

Из-за бонжуров вот что произошло.

Один таки мне приглянулся.

Точнее, я ему.

Потому что мое сердце, как говорят в таких случаях, занято.

Поначалу мы с ним просто так болтали, практиковались в английском (мой – лучше), а сегодня отправились на велосипедах. Иосиф не возражал, да и что ему возражать – не беседовать же мне целыми днями с его сусликами и бурундуками, что, впрочем, одно и то же. Единственно, я его не предупредила, что на целый день, но я и сама не знала. Здесь столько велосипедных троп – одна дичее другой! Карту взять не догадались. Короче, заблудились, по пути попалось шале, где провели несколько часов. Бонжур оказался приставучим и любвеобильным, а папочка – ревнивым: когда мы, наконец, вернулись поздно вечером, он со мной почти не общался и ушел к себе в палатку.

Хотела б я знать – он меня ревнует, как опекун или как возлюбленный? Входило ли в мои планы вызвать в нем ревность? Откуда я знаю, да и надоело расщеплять каждый волос на четыре части, как сказал мой бонжур. Ничего подобного он не говорил, конечно – просто вспомнилась французская поговорка, которую, применительно к себе, недавно употребил мой биологический папан. У нас в деревне, пожалуй, говорят лучше: дихотомия. А к чему вся эта литературщина приводит, можно судить по удалой тройке моих родителей, которые запутались в собственных чувствах. А не заразилась ли я их страстью к самокопанию – не все ли равно, по какой причине я поступила так, а не иначе? Смешно: с одной стороны, переживает мои измены, а с другой, боится взять на себя ответственность за лишение меня целки, если таковая у меня окажется. Надо б ему как-нибудь доступно объяснить отличие недоразвитых (а потому и непорочных!) девиц его молодости от нынешних – видавших виды. Да и откуда ему известно, что у них в классе все были целки, как он утверждает?

*

Пытаясь оправдать свою зацикленность на девстве, ссылается как-то, когда мы валяемся на берегу залива, на какие-то эксклюзивные клубы воздержанцев в Англии и движение за целибат в Калифорнии, полагая, что из инстинкта самосохранения мир возвращается к христианским ценностям.

– Как же, как же! – говорю я. – Перечитай Боккаччо или Казанову – монастырь там синоним борделя.

Савонарола, однако, пропускает мимо ушей приведенную мной справку и продолжает гнуть свое.

– Знаешь, против кого ты прешь? – говорю ему. – Против природы!

– Совсем напротив – я за природу, но откуда ты взяла, что природа требует беспорядочных сексуальных связей?

– Популярно объясняю: мужик запрограммирован природой на постоянное расходование своего генетического горючего, ему главное разбросать свое семя среди как можно большего числа самок, чтоб надежно обеспечить потомство, а женщина ищет разнообразия, чтоб это потомство было здоровым и жизнеспособным.

– Ты сексуальная хунвейбинка.

– Хуйвенбинка? – переспрашиваю. – Это еще что такое?

– Не хуйвенбинка, а хунвейбинка. Наконец-то! Теперь моя очередь учить тебя русскому языку, – и объясняет что-то допотопное, времен их общей с Волковым и Леной юности, из словаря китайской культурной революции. Выкидываю из головы немедленно, чтоб не засорять память.

Я ему – про сексуальную революцию, а он мне – про сексуальную контрреволюцию, да еще добавляет, что Россия, как всегда, плетется в хвосте:

– У нас здесь давно уже перебесились на этот счет. Да и прежде, как оказалось, были явные преувеличения: в романах, в кино, по телевизору – одно, а в жизни – совсем иначе. Недавние опросы показали, что секс для большинства ограничен семейным кругом.

– А откуда тебе известно, что опрошенные откровенны?

– А особенно сейчас, в эпоху СПИДа, – продолжает он, словно я ничего не сказала. – В мире измен и разврата, венерические заболевания были первым предупреждением Бога, а теперь второе, куда более грозное.

– Так вот почему ты со мной не спишь! Боишься наказания Бога, то есть заразиться! А если б я была целка?

– Дура, – спокойно говорит он.

– Тогда, выходит, из принципа? Или не хочешь изменять Лене? Память и воображение возбуждают тебя больше, чем реальность. Глянь сюда – какая у меня грудь! Уже сейчас больше, чем у твоей Лены, – и чтоб не сомневался, спустила платье до пупа.

Отвернулся.

– Ну, знаешь, это даже невежливо. Хам! Ему предлагаются, а он кобенится.

Разделась догола и пошла в воду, чтоб не возбуждаться от собственной наготы.

*

Каждый вечер у нас возникает заминка, когда мы прощаемся на ночь и, пожелав друг другу спокойной ночи, расходимся по своим палаткам – в метре одна от другой. Я слышу, как он ворочается и, наверняка, онанирует в своем спальном мешке, а что слышит он? Мое легкое дыхание? Мы прислушиваемся друг к другу, пока не засыпаем, и снова – когда просыпаемся среди ночи. Самое трудное для меня время. А для него? Ведь мы думаем об одном и том же, изводя и муча друг друга. Сегодня ночью проснулась от дикого желания и, затаив дыхание, прислушалась – как он там у себя? одержим, как я? мастурбирует, имея всего в метре желанное и желающее юное тело? Вышла из палатки, отошла в сторонку, присела, писаю, а вокруг – звезды, запахи, шорохи, вечность и одиночество. Перейти к нему в палатку – и дело с концом: не выгонит же! Трахнет спросонья и снова заснет. Когда проснется – все, дело сделано, отступать некуда!

Что мне мешает перебраться к нему ночью?

А что мешает ему и держит его в узде? Неужели страхи и предрассудки сильнее страсти? Знаю наверняка, у себя в палатке он только обо мне и думает, представляя, как я ему отдаюсь, и, стараясь не шуметь, дрочит втихую и всухую. Как и моя рука не вылезает оттуда, когда я о нем думаю, а думаю непрерывно, совсем извелась, во какие круги под глазами, он что – не видит? Дико его хочу – не обязательно даже его, но сейчас именно его, он рядом, мой отец, прямая его обязанность. Если и дальше будет отлынивать, отдамся, ему назло, какому-нибудь бонжуру! А они все хороши, как на подбор – высокие, кудрявые, атлетичные, ну вылитые Аполлоны, той же средиземной породы, и любят обнажаться и демонстрировать свои мужские красоты. Никакого сравнения с моим вырождающимся папаней. Что говорить – нация довольно старенькая. На месте их раввинов запретила бы перекрестный секс среди своих.

Может, так прямо ему и заявить? Поставить ультиматум: так, мол, и так – или мы прекращаем друг друга мучить и начинаем регулярную половую жизнь, либо немедленно отдаюсь бонжуру, тем более есть проверенный кандидат. Пусть выбирает. Я уже в таком состоянии, что без разницы. В конце концов, одно другому не мешает: можно отдаться бонжуру, облегчив тем самым задачу папочке. Нет, это будет отступление от первоначального замысла, упрощение собственной задачи. Можно, конечно, и сочетать их, ничего против промискуитета не имею, но это все не то: хочу не просто мужчину, а одного-единственного, моего, родного, любимого. Зачем чужие и неродные, когда рядом самый близкий в мире человек, который дал мне жизнь? Или он считает меня за нейтро, если сам не нейтро? Натурфилософ, а прет против природы! Никому не позволено игнорировать ее законы, а тем более главный из них – она возьмет свое либо отомстит.

А что если напоить его, как Лотовы дочки своего отца-праведника? У них тоже был выбор, и они тоже не хотели отдаваться чужим.

Потопала к себе в палатку и, засыпая, решила усилить атаку и дразнить его бонжурами почаще. Сделаю вид, что у меня роман – пусть побесится! Тот бонжур облапал меня в шале, но я ему не дала: одно – понарошку, другое – по-настоящему. Целовались – да, но этим и ограничилось. Хотя и у меня есть пределы терпения.

На следующее утро, договорившись с моим бонжуром, что он больше не будет ко мне приставать, еще раз на целый день отправилась с ним на велосипедную прогулку.

К сожалению, своего обещания он не сдержал. Но честно говоря, я этому даже рада. Все сразу же разрешилось и встало на свои места.

Результат превзошел ожидания: взревновав, папочка увез меня еще выше в горы, в новый кемпграунд, к черту на рога. Дальше просто некуда. Потому решила – здесь, в разреженном горном воздухе, среди карибу и гризли, рядом со звездами, все и произойдет. Зря я, что ли, сопротивлялась бонжуру из самых последних бляд*ких сил – так распалился, чуть не изнасиловал. Тогда он вдруг выпустил меня и скинул с себя все одежды:

– Смотри, говорит, как он тебя хочет!

И такой смешной со своим задранным кверху, что я расхохоталась и окончательно протрезвела. А он вдруг взял и заплакал. Вот тогда я его и пожалела и помогла ему избавиться от этой напасти. Девичьими своими пальчиками нежными. Пустив фонтан, тут же успокоился. Сидит со своей висюлькой, слезы утирает, бормочет что-то по-французски. До чего ж все-таки мужики смешные!

В благодарность научил курить марихуану. Побалдели немного. Травка как травка, ничего особенного. У нас полкласса сидит на игле, а другая половина глотает колеса. Слегка преувеличиваю, конечно, но в любом случае, марихуана у нас идет за детскую забаву. Увы, я и в этом отстаю от своих товарищей.

Никогда бы не простила себе, если б смалодушничала и отступила от своего плана.

Завтра мне исполнится 16 лет, а я, стыдно признаться, все еще девственница.

Продолжение следует