Владимир Соловьев-Американский |1993

К 30-летию расстрела российского парламента

Документальный роман, основанный на реальных событиях в тот переломный, чтобы не сказать роковой для современной российской истории год, который вынесен теперь в его название. Это синхронный роман – он написан в разгар исторических событий, которым посвящен. Наконец, это исторический роман о современности со сложной любовной интригой, откровенными сексуальными сценами, стилистическим вовлечением сленга и нестандартной лексики, спорами героев-антагонистов о судьбах России. Роман на четыре голоса – каждая из четырех его частей написана от имени одного из героев. Этот эпический, лирический, трагический роман с напряженным сюжетом читается на одном дыхании, как детектив. Отчасти может потому, что остается и поныне актуальным, а может даже стал еще более злободневным: Откуда есть пошла земля путинская? Именно в тот год Россией был упущен шанс и страна пошла в традиционном злокачественном направлении: результат – налицо. А потому спустя десятилетия после первого американо-российского издания автор, следуя нумерологическому примеру Гюго и Оруэлла, переименовывает свой докуроман в «1993». А подзаголовком пусть будет: Глоток свободы, или Закат русской демократии

Настоящий русский роман о нашей зачумленной жизни, которая несется к бездне без тормозов и покаяния.

Московский комсомолец

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ

1993

ГЛОТОК СВОБОДЫ, ИЛИ ЗАКАТ РУССКОЙ ДЕМОКРАТИИ

Исторический докуроман в семейном интерьере на четыре голоса 

Зачинайся, русский бред!

Блок 

Голос первый. ЗАПИСКИ ДЕВСТВЕННИКА

1.

(перевод с английского)

Дорогой Билл!

Ничего что-то не выходит у меня с этим моим «Сентиментальным путешествием», будь оно проклято! Может, потому что оказалось более сентиментальным, чем я ожидал? Понимаешь, когда я подавал заявку, то все это напридумал, как прием, чтобы тебя завлечь, а когда приехал в Москву, прием не просто уплотнился, материализовавшись в реальность, но реальность превзошла все ожидания, опрокинув прежний замысел.

Из чего я исходил, предлагая тебе «Сентиментальное путешествие»? Я хотел литературно реализовать свое русское происхождение – задача скорее все-таки меркантильная, чем творческая. Кого сейчас удивишь очередной книгой о России?  А превратившись из страны развитого социализма в страну эмбрионального капитализма, она и вовсе потеряла свое прежнее какое ни есть, но «лица необщее выраженье» (идиома пушкинского времени). Сам путевой жанр – независимо куда – давно уже стал тавтологией, если не считать гениальных исключений, которые успели устареть, так и оставшись непревзойденными – «Демократия в Америке» де Токвиля и «Россия в 1839 году» де Кюстина. Стараясь избежать трюизмов, я и предложил тебе сентиментальное путешествие иностранца к себе на родину, которой больше нигде нет – ни на карте, ни на земле.

Сначала все шло, как и было задумано. Я вернулся в страну, из которой шестнадцать лет назад уехал навсегда. Мог бы добавить, что я бежал из мира, где мне было тесно, в мир, где меня нет, но ты станешь возражать, а к тем лирическим аргументам, о которых пока промолчу, останешься глух, хоть мог бы сам догадаться на правах если не издателя, так приятеля. Может, дело в языке, на котором мы можем говорить с тобой по делам, но не по душам? Ведь даже в этом послании ты мысленно выправляешь глагольные времена, вставляешь недостающие артикли и заменяешь неудачные идиомы! Лингвистическое одиночество – самое еще переносимое. Я изголодался по общению, по тесноте общежития, по разговорам на кухне до поздней ночи, по пустопорожним спорам, по выяснениям отношений, по любви сродни ненависти – по всему тому, чего в Америке с ее формальными пати нет и быть не может. И слава Богу, что нет, потому что мы, русские, в конце концов проговорили, проболтали Россию – результат, как видишь, налицо. Но я сейчас не о государственных катаклизмах, а о разбитых сердцах, о душевных драмах, о семейных тайнах – вот что свербит мое воображение и не дает покоя!

Ладно, не обращай внимания на мой скулеж – жалоба самому себе на самого себя. Просто в Москве, куда я ехал американским журналистом (пусть даже с хромающим английским), я почувствовал себя неожиданно дома. «Это как раз то, что нужно!» – слышу я твою реплику, что и понуждает пуститься в объяснения. Понимаешь, я рассчитывал на эффект отчуждения, которого не оказалось, несмотря на такой умопомрачительный разрыв – длиной в Атлантический океан и в полтора десятилетия! Для меня – не оказалось. Вполне допускаю, что я стал там всем чужим, никому не нужен, даже злопамятные враги меня позабыли – что тогда говорить о друзьях, чья память короче враждебной? Но сам-то я ничего не забыл, все мое остается со мной, это про меня написал Гораций: Post equitem sedet atra Сura. Я – раб собственной памяти, а потому позади меня усаживается моя печаль, куда бы я ни гнал усталого коня.

Не будучи тогда исчерпан, сюжет остался прежний, хоть декорации и изменились неузнаваемо: мне суждено играть самого себя на чужой сцене, со старыми партнерами, которые меня не узнают, перед незнакомыми зрителями, а это все равно что перед пустым залом.

Припоминаю сейчас старинную ирландскую повесть про плавание Брана. Похоже немного на «Одиссею». После долгих странствий Бран приближается к милому его сердцу острову, но люди с берега кричат, что не знают его, хотя в их старинных повестях и рассказывается о путешествии некого Брана. Тогда один из спутников по имени Нехтан, из-за тоски которого по дому они и возвратились, прыгает с ладьи на берег. И едва коснувшись родной земли, тотчас рассыпается в прах. Тогда Бран прощается со всеми и отчаливает от Ирландии, и больше о нем не слышно.

Меня сейчас интересует, кто я: Нехтан или Бран? Какая судьба ждет меня в моей стране? Я не обратился в прах, сойдя на берег, но я ведь еще возвращусь в эту страну неизбежно, опять, скоро, может быть – если не удастся вывезти оттуда одну женщину – навсегда.

Самые фантастические идеи носятся там в воздухе, чего я только не наслушался, какие отчаянные прожекты: от тотального перехода всей страны на английский язык до продажи Сибири – на манер Аляски – Америке. Или даже с аукциона – кто больше даст: Америка? Япония? Китай? Сознание у общества и индивидуума одинаково инфантильное. Помнишь у Достоевского про русского подростка: дай ему на ночь карту звездного неба, которую он впервые видит, и он вернет ее наутро исправленной.

– Россия сейчас генератор мировых идей – мы торгуем ими как прежде сырьем, – пояснил мне мой гид Володя Волков.

Торговцы идей? Или торговцы воздухом? Вечные подростки? Мечтатели? Прожектеры? Проходимцы? Жулики? Провидцы? Катаклизм, случившийся с этой страной, освободил сознание ее граждан от каких-либо обязательств перед логикой и реальностью, что лично мне, как ни странно, психологически близко – может быть, благодаря моей собственной душевной сумятице?

Диктофонных и видео-записей у меня часов на сто, наверное, – от православной свадьбы под Москвой до застолья в кошерном ресторане, от разборки в отделении милиции, куда я угодил за нарушение паспортного режима, до аукциона, на котором жены продавали своих мужей, от партсобрания русофашистов, откуда еле ноги унес, до умопомрачительного мужского стриптиза в ночном клубе «Up and Down», от публичного совокупления на Пушке до дикого спектакля «Дон Жуан», где пятнадцатилетняя дочь моего приятеля Волкова появляется на сцене в таком – если б голом! – виде: закачаешься!

Это – на сцене. А в жизни, то есть на самом деле Катя записалась в некронавты – это такое общество путешественников на тот свет. Профессиональные врачи из Скорой помощи временно их умерщвляют, отключая физиологические функции, а потом, реанимировав, выясняют впечатления от потустороннего мира. Одного так и не удалось привести обратно в чувство, оказался слишком впечатлительным – вот и пребывает теперь в коме. Можешь представить, в какой панике родители этой во всех других отношениях пленительной девочки.

Не буду распространяться о накопившихся за месяц гостевания впечатлениях и выводах – какой от них прок, если я все равно похерил свой прежний замысел, предпочтя его внешнему порядку свой внутренний хаос! Если они и понадобятся, то в качестве декораций – в них мы и разыграем личную драму с любовным уклоном. Пусть это и покажется тебе солипсизмом либо даже нарциссианством.

Или ты хочешь посмотреть декорации без спектакля – заместо спектакля? Еще один преодоленный соблазн: исторический роман о современности, хоть выбранный мною год – девяносто третий – в самом деле исторический, переломный для России: его следы затеряются в будущем, если у нее таковое имеется.

Я вернулся в Нью-Йорк уверенный, что уложусь в сроки, но стоило сесть за компьютер, как стало происходить черт знает что – весь собранный материал неожиданно ушел в фон, а на передний выдвинулись совсем иные вещи – не просто лирического, но укромного порядка, о которых я и упоминать не собирался. И обратно этого джина уже не загнать! Я думал написать одну книгу, а вместо нее стала писаться совсем другая, будто не я нажимал на клавиши, а кто-то пользовался моими пальцами, моими глазами, моим мозгом, моей – извини уж за высокопарность – душой. Я противился сколько мог, но потом меня понесло, я дал себе волю, превратившись из автора в героя собственной книги: как-то покойнее представить события, воронка которых тебя все глубже затягивает, описанными в книге, а не происходящими на самом деле. Как будто все это происходит во сне, и стоит тебе проснуться, то есть выключить компьютер…

Короче, стал писать роман, со всей его жанровой свободой, лирическим бесстыдством и стилевым сумбуром. Точнее – роман стал писать меня, а я превратился в его героя и одновременно в стенографа. Понятно, пишу от первого лица, стараясь не злоупотреблять естественным правом мемуариста быть положительным героем собственных воспоминаний – напротив, хочу выявить в себе все дурное, что есть. Несмотря на первое это лицо, с пеной у рта буду отстаивать свою независимость от авторского персонажа, а потому даю ему иное имя, иной возраст, иной матримониальный статус – короче, иной, чем у меня, curriculum vitae. И что есть биография? По отношению к судьбе – всего лишь внешняя канва. Это не автор, а герой берет псевдоним – разреши представить: Иосиф Шапиро. Могу воскликнуть вслед за Мандельштамом, который так боялся, но, увы, не избежал этого трагического сходства автора с героем:

– Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него.

Вот я всячески теперь и открещиваюсь от Иосифа Шапиро, хотя все, что случилось с ним, случилось со мной – в то же самое время, в той же стране, с теми же людьми. Но я бы предпочел, чтобы где-нибудь дальше наши с ним пути разошлись, а потому заложил в авторского персонажа биографические смещения относительно самого автора. Не превращение, а перевоплощение, как у актера на сцене: литература – это искусство ретуши. Как быть с остальными героями, которых словно кто подменил – они стареют, бледнеют, истаивают в действительности по мере заполнения ими компьютерных файлов? А ведь мне еще предстоит сыграть и их на сцене моего романа – не потеснят ли тогда литературные персонажи реальных моих знакомцев? Сочиняю роман из воспоминаний, допущений и гипотез, и все дальше уходит от меня натура, с которой пишу. Мне кажется, что схожу с ума – все больше и больше сживаюсь с сюжетом романа и механически переношу его на реальность. Как наваждение – пока не допишу, не освобожусь!

А что делать с моей присухой (как бы это лучше перевести на английский?), которая ушла сначала в мое воспоминание о ней, а теперь из моей памяти в компьютерную? Там она – живая, настоящая, трепетная, желанная, вечная, а в зазеркальной квартирке на Красноармейской улице в Москве живет ее искаженное временем отражение, бледная копия, тень тени, обычная смертная, и вместо прежней к ней любви – жалость. И зачем только я дал ей имя реальной женщины: Лена! Одно оправдание автору – не так уж много женских имен в русском лексиконе. А моя память, моя бедная память, которую я всю израсходовал, передоверил компьютеру, выскоблив себя подчистую – хожу теперь, как после аборта, пустой и безлюбый!

Зная твое читательское нетерпение, твой активизм, Билл, мой тебе совет: бегло пролистав лирическую занудь Иосифа Шапиро, начать со второй части – перевоплощения в других героев мне всегда давались больше, чем автопортрет. И дело тут вовсе не в авторском альтруизме. Просто моя жизнь в смысле событий сложилась (пока что) более благополучно, чем жизнь других героев романа, а потому, как и Иосиф Шапиро, я не люблю заглядывать в зеркало.

Мне осталось досказать немногое, не откладывай, пожалуйста, письмо, сочтя за бред! Разве я виноват, что оригинал поменялся местами с копией?

Так вот, вместо «Сентиментального путешествия», с которым у меня ничего не вышло, посылаю тебе совсем другую книгу, которую допишу в Москве, куда снова отправляюсь, как только спроважу мою юную гостью – ту самую некронавтку, которую я уже упоминал в связи с новым московским поветрием отправляться на тот свет в поисках приключений. Катю потому и услали от греха подальше в Америку, доверив ее мне попасти – что волку овцу! Мне бы только оправдать доверие ее родителей! А приходило тебе, Билл, когда-нибудь в голову, что наше счастье всегда за чужой счет и ничего с этим не поделаешь?

Мое место там, а не здесь. Не потому, что, будучи русским, хоть и с припиздью, не имею морального права отлынивать от событий. Прежде всего – по личным причинам. Впрочем, это неразрывно, по Ницше – Amor Fati. Я бы только назвал это не любовью к судьбе, а любовью судьбы, от которой не отвертеться. Это безжалостная, требующая взаимности любовь – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

О Билл! Уезжая, надо сжигать за собой мосты, а я этого не сделал – и вот результат. Все, с чем я тогда навсегда прощался, сплелось обратно в тугой узел, который мне уже теперь не по силам ни развязать, ни разрубить. Даже с помощью литературы, дань которой скорее ностальгическая: с детства мечтал стать писателем. Это не я возвратился в Россию, а ко мне возвратилось всё, что я так легкомысленно когда-то бросил: друзья, враги, друг-враг, женщина – даже не одна, а как бы сдвоенная, почему я и запутался вконец. И всему этому одно имя – Россия. Можешь считать меня извращенцем на почве памяти: я никогда не уезжал оттуда, хоть и прожил последние полтора десятилетия в Америке. Что же касается памяти – теперь уже не моей, а компьютерной, то признаю ее власть над cобой, несмотря на ее капризы, провалы и путаницу, несмотря на ее тиранические и садистские наклонности. Потому что стоило мне ступить на родную землю, как все мои воспоминания материализовались и продолжились, будто и не было никакого в моей жизни американского перерыва. А включив компьютер, вспомнил то, чего не знал, когда жил там. Вот мой предварительный вывод: как сны и воображение, память не подвластна нам. Я, по крайней мере, одно от другого больше не отличаю. И когда ночью снится, что мне не войти в женщину, хоть она и готова отдаться, но там завязано узлом, для обоих мука, что это – табу? утрата? я не Фрейд и не Иосиф, хоть и Иосиф, но весь день сам не свой из-за этого невнятного, невыносимого кошмара. А в следующую ночь несексуальное его продолжение, ключ к нему, а на самом деле новая загадка.

Выхожу из дома где-то в Измайлово, в Москве, а обратно не войти, нет лестницы. Но это еще только черновик сна, неудачный его набросок. Сразу же вслед другой – в новом варианте я прощаюсь с Леной и вместе с каким-то очень близким человеком сбегаю вниз по лестнице с последнего этажа. Замешкался на лестничной площадке, чтоб завязать шнурок, а потом, глянув в окно, вижу, что мой друг лежит на улице весь в крови. Сбегаю вниз, хочу помочь, зову Лену в окно, чтоб вызвала скорую, нет ответа, бегу обратно, но одна лестница кончается бельэтажем, другая кирпичной стеной, третья обрывается, мне никак не добраться до пятого. Заколоченный, закупоренный дом, как гроб, и нет доступа к моей присухе, а внизу на пустынной улице умирает мой лучший враг.

То есть друг.

Или все-таки враг?

Хочу сказать в свое оправдание, Билл, что когда предлагал «Сентиментальное путешествие» и приманивал тебя смесью скоропортящейся политики и дешевой лирики, был искренен, как и сейчас. Но если тогда я исходил из предполагаемых чувств, которые должны возникнуть у возвращенца-извращенца на исчезнувшую родину, то теперь рассказываю о реальных приключениях, выпавших там на его – то есть мою – долю. А уж тебе судить, могут ли смятение и растерянность быть источником вдохновения.

Если хочешь, это тоже «сентиментальное путешествие» на расхожую тему отцов и детей: отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина. Я так всегда и думал – что нам, детям, приходится расплачиваться за грехи наших отцов. И вот пришло время, мы давно уже сами отцы – если не по статусу, то по возрасту, и на зубах наших детей оскомина от съеденного нами винограда. Дурная бесконечность!

Тургенев меня опередил больше чем на столетие, а потому вместо «Отцов и детей» пришлось назвать «Семейные тайны», которые все еще за семью печатями, хотя точнее –«1993».

Вот я и предлагаю заняться сейчас разгадкой этих тайн.

Всегда твой,

Иосиф Шапиро,

бывший Владимир Соловьев

Продолжение следует.