Владимир Соловьев-Американский | За пределами приличий: Мертвец разит литературных випов

30 лет со смерти Элиаса Канетти.

Если бы я не назвал одну из своих московских книг «Записки скорпиона» (2007), то это название было бы адекватным для данной статьи: как писатель-покойник устроил грандиозный литературный скандал в англоязычном мире, где к тому же этот немецкоязычник мало кому известен. Несмотря на Нобелевскую премию за роман, который в Англии был издан как «Аутодафе», в Америке – как «Вавилонская башня», по-немецки – «Die Blendung», а в великолепном русском переводе С. Апта – «Ослепление». Ни Нобелька, ни переводы не сделали его известным в Америке и Англии, читатели которых в то время с трудом пробивались сквозь «Человека без свойств» модного, но еще менее читабельного австрияка Роберта Музиля. Сам Элиас Канетти (а это эссе посвящено именно ему) считал главным трудом своей жизни вовсе не роман «Ослепление», а теоретический трактат «Массы и власть», у которого читателей и того меньше.

Сама судьба этого человека фантастична. Он родился в Болгарии, когда она еще была Турцией, в сефардской (испано-еврейской) семье, в шесть лет уже говорил, писал и читал по-английски, а немецкий узнал только через два года, но тем не менее, став писателем, выбрал именно его – венские кафе писателей и артистов тянули его больше, чем лондонские литературные клубы. Однако именно в последние он и попал, выбрав для иммиграции Великобританию, а не Америку, где ему неизбежно пришлось бы давать интервью и раскрывать свое инкогнито, тогда как в Англии он был Никто – и это его как анахорета и мизантропа устраивало в высшей степени.

Он так и остался для всех человеком-тайной, но в своем мемуарном трехтомнике приоткрыл завесу: не перед собой, а перед своими литературными знакомцами – от Томаса Манна и Роберта Музиля до Томаса Элиота и Бертрана Рассела. Даже свою любовницу, будущую знаменитую британскую писательницу Айрис Мёрдок, и ту не пощадил, описал ее кривые ноги, медвежью походку, фригидность в постели и беспомощность в философии (ее конек).

Злоречивый, беспощадный, с острым глазом и цепкой памятью, Элиас Канетти разит налево и направо. Пока выходили первые тома, англоязычная пресса помалкивала, но когда вышел третий, последний «Блиц-пати. Английские годы», на покойника дружно обрушилась американская и британская пресса. Знаменитый телекомментатор Клайв Джеймс, признав, что не читал ни «Аутодафе», ни «Масса и власть», всячески подтрунивает над английским томом воспоминаний Канетти, который к концу жизни перебрался в Швейцарию: «Теперь, в Элизиуме, он, вероятно, работает над мемуарами о Цюрихе». Остроумно, в жанре черного юмора, но как-то уж слишком атеистически: кто знает, чем занимаются покойники на том свете? Вряд ли, только сгнивают. Или нет никакой разноты между жизнью физической и метафизической?

Ведь даже зоил Клайв Джеймс с нескрываемым удовольствием цитирует характеристики Канетти других англоязычников, с которыми, может, и согласен, но никогда бы не решился в этом признаться: «Ему следовало бы дать еще одну Нобельку за то, что он самый большой хам (twerp) ХХ века. Но хамы вдобавок обычно глуповаты, чего никак не скажешь о Канетти».

В отличие от Клайва Джеймса, который знаком с другими книгами Элиаса Канетти понаслышке и обратил на него внимание только в связи со скандалом округ «Блиц-парти» (и сам же его раздул), я читал главные книги Канетти – и нобелевский роман «Ослепление», и главный труд его жизни «Массы и власть». В писательских самооценках сплошь и рядом встречаются ошибки – даже великий Фолкнер полагал своей лучшей книгой «Притчу», довольно занудный опус, как среди солдат в Первую мировую войну затесался Иисус Христос. Но не в данном случае: «Массы и власть» – в самом деле opus magnum, в котором Канетти удалось – его словами – «схватить наше столетие за горло». Он написал книгу о взаимодействии толпы и власти в силовом поле смерти, а народ и власть – два основных агента истории. По Канетти, смерть – это подпитка власти; власть – это то, что паразитирует и разбухает на смерти. И приводит пример австралийского племени аранда, которое считает, что никто не умирает сам по себе: умер – значит убит. Впрочем, и у других примитивных племен каждая смерть считалась убийством. Вывод Канетти: убивает не история, а убивает власть, которая всегда имеет конкретное лицо.

«Смерть и без того слишком сильна и не надо без необходимости подчеркивать ее преобладание. Моя позиция… состоит в неприятии смерти, в том, чтобы противостоять ей и пытаться изгнать ее отовсюду, где она сумела прокрасться, потому что она оказывает очень плохое моральное и общественное влияние…»

Понятно, что рецензенты, не читавшие ни «Ослепления», ни «Массы и власть», ставят Элиасу Канетти в упрек, что он редко упоминает Гитлера, хотя тому посвящена целая глава, да и весь этот трактат есть анализ тоталитарного государства, которое достигло апогея как раз при Гитлере (и Сталине). Но и главы, посвященные, скажем, вопросам выживания индивидуума или племени, не менее блестящи. Например, глава «Спасение Иосифа Флавия» – с совершенно новой трактовкой метаморфозы этого иудейского фанатика в римского историка, который для одних предатель и коллаборационист, а для других – космополит и гражданин мира.

Пожалуй, английское название нобелевского романа Элиаса Канетти «Аутодафе» более точно определяет его полисемичную концепцию, чем «Die Blendung» и близкое к немецкому оригиналу «Ослепление». Потому что хоть это и роман о книжном черве, которого жестоко обдуривают служанка, ставшая его женой (с ее ненавистью к слову и обескураживающей на все случаи жизни фразой «Сказать можно что угодно»), и ее любовник, уничтожая сначала его книги, а потом и его самого – грандиозный пожар, в котором гибнут библиотека и ее хозяин. Образ грандиозный и зловещий. Не только пародия на аутодафе времен испанской инквизиции (а предки Канетти бежали из Испании), но и прообраз аналогичных всесожжений в нацистской Германии.

Да, своего рода предчувственная притча о гибели западной цивилизации в огне невежества и фанатизма, но одновременно это и роман, но роман не традиционный, а новаторский, вровень с книгами Франца Кафки, Бруно Шульца, Германа Броха, того же Роберта Музиля: «Однажды мне пришло в голову, – признается Канетти, – что мир не следует изображать так, как это делалось в старых романах, потому что мир распался….» Однако художественными образчиками для себя Канетти избирает классические произведения – рембрандтовское «Ослепление Самсона» и «Красное и черное» Стендаля, с отсутствием описаний, сухостью стиля, логизмом композиционных построений и объяснений поступков героев. Добавьте к этому трагический абсурд как главный сюжетный двигатель романа Элиаса Канетти, и мы получим совершенно оригинальную, неожиданную, беспрецедентную книгу даже в контексте названных выше немецкоязычников (в основном – австро-евреев).

И вот этот высокоинтеллектуальный, до мозга костей эрудированный писатель, философ, полиглот с абсолютно оригинальным складом ума и таланта волею судеб оказывается в Лондоне, в самом эпицентре тогдашней богемы, встречается с Бертраном Расселом, Томасом Элиотом, становится любовником будущей знаменитости Айрис Мёрдок. Что должен чувствовать в этом избранном, с уклоном в спесь, кругу это «перемещенное лицо», о шедеврах которого никто слыхом не слыхивал, хотя то же «Ослепление» по-немецки было напечатано еще в 1935 году? Англоязычная культура самодостаточна – кроме Гёте и Томаса Манна, никому больше не удалось пробиться в ее сомкнутые ряды. Это с горестью отмечает в своей прекрасной мемуарной книге «Вчерашний мир» даже такой популярный в немецкоязычной среде австро-еврей, как Стефан Цвейг. А будто бы много французов стали близки читателям-англоязычникам? Но это отдельный разговор. А сейчас о реакции Элиаса Канетти на мир, который его принял, но не на равных, не как писателя.

Комплексы? Несомненно. Одиночество и отчуждение? Да. Но и высокомерие одиночки, который знает силу слова, уверен в своем таланте и чувствует за собой моральное право глядеть на британских випов свысока, подмечая их человеческие и художественные слабости. Наверное, Нобелевская премия 1981 года это чувство в Элиасе Канетти укрепила, а ведь третий том мемуаров, на который ополчились рецензенты-англоязычники, написан уже после Нобельки, в первую половину восьмидесятых, когда он по своему новому статусу мог дать волю реваншистскому злословию. Что ему, в самом деле, букашка Гитлер, которого он уже описал мимоходом в своем opus magnum (одна глава), когда в третьем томе воспоминаний он избирает объектом критического изучения общепризнанного гиганта англо-американской культуры Томаса Элиота (американец по рождению, он иммигрировал в Англию, тогда как Оден, другой великий поэт, проделал обратный путь). Менее всего Канетти смущает легкий антисемитский душок стихов Элиота – тот писал c маленькой буквы слова Jew, Jews, Jewish, хотя до таких антисемитских диатриб, как третий английский поэт Эзра Паунд, не опускался.

Нет, не в этом причина ненависти Канетти к Элиоту, которая становится лейтмотивом этой его вспоминательной книги. Уже закончив свою филиппику против Элиота, Канетти возвращается к нему снова и снова:

«Я жил в Англии в период ее интеллектуального загнивания. Я был свидетелем славы Т. С. Элиота… Вольнодумец пустоты, мелочевка у горы по имени Гегель, осквернитель Данте, тонкогуб с каменным сердцем, преждевременный старец, вооруженный критической точкой зрения вместо отсутствующих зубов, измученный нимфоманкой женой до такой степени, что мой «Аутодафе» показался бы детской книжкой».

Прервем мемуариста-диатрибиста, чтобы отдышаться. О том, что Элиот преждевременно состарился и не последнюю роль в этом сыграло патологическое непотребство его жены потаскушки – это общеизвестно. Доходило до таких, к примеру, казусов – все чин чином сидят за столом, супруга Элиота вдруг вскакивает и тащит в спальню бедного – нет, не самого Томаса Стернза Элиота, а его друга философа Бертрана Рассела. Что было, то было – из песни слова не выкинешь. Однако литературная оценка Элиота Элиасом Канетти куда более спорна, хотя у его критиков и были претензии к поэту, но все же не такие жесткие и категоричные.

Что любопытно? За Элиота от Канетти критики горой, зато Айрис Мёрдок спокойно отдают ему на растерзание. Ей, бедняжке, post mortem досталось от ее мужиков по первое число. И от мужа, который несколько лет ухаживал за ней, когда она впала в старческий маразм, а потом сочинил на этот сюжет книгу, где выражал сомнение – не лучше ли было для нее самой прибегнуть к эвтаназии?

Канетти описывает ее молодой, уродливой, фригидной. Он отмечает сходство ее кривоногой походки с медвежьей, но добавляет о своей любовнице, что она была уродливая, омерзительная медведица, не способная на любовь. Оказывается, все, что Канетти презирал английского, было именно в ней. (Забывая при этом, что Айрис Мёрдок по происхождению ирландка.) Со свойственной ему «галантностью», он обзывает ее преступницей и шлюхой.

При жизни Айрис Мёрдок, спец по экзистенциализму, была для многих писательницей с философическим уклоном, что Канетти отрицает начисто, позволяя себе оскорбительные высказывания о ее уме. Здесь многие англоязычные критики набрали в рот воды, потому что подобные сомнения возникали еще при ее жизни. Но Элиас Канетти переходит границу политкорректности и отмечает, что женский интеллект вообще оставляет его холодным.

В этой паре он был доминирующей фигурой, она – покорной. Лично меня смущает не нарушение политкорректности, а каких-то джентльменских обязательств перед женщиной, с которой ты был связан пару лет. Прижизненных или посмертных – все равно. Но что взять с человека, который попрекает всех без исключения англоязычников в спеси, сам проявляя по отношению к ним спесь, которая тем и не снилось!

В самом деле, что дает право Элиасу Канетти на эту выходящую за пределы приличий спесь? Ладно бы, он и к себе относился так же критически, как к своим британским коллегам (как в предыдущих томах к австрийским и немецким – к тому же Роберту Музилю, например). Знаю по себе, по моим мемуарным романам «Три еврея» и «Записки скорпиона» – если критицизм, даже оголтелый, включает такую же оголтелую самокритику, пусть от этого его героям не легче, но автора как-то оправдывает.

У Канетти – иначе: он тенденциозен, как Герцен в «Былом и думах», когда описывает «кружение сердец» в любовном треугольнике: он сам, его жена Натали и ее любовник, немецкий поэт Георг Гервег, которого он мешает с дерьмом, хотя объективно тот таковым не был. Но в отличие от Герцена Канетти еще и эгоманьяк: мир – по крайней мере литературный – крутится по орбите, центром которой является он сам. Его точка зрения доминирует над любыми другими и вместе взятыми. Может быть, это свойство вынужденного изгнанника, вечного жида, у которого не было иной родины, кроме немецкого языка?

А может, он был скандалистом по натуре – эдакий enfant terrible мировой литературы?

Ведь именно с помощью этого скандала он пробился наконец – пусть посмертно – в англоязычный мир, который прежде в упор не замечал этого превосходного, загадочного, оригинального писателя.