КОНТИНЕНТ - Новости и аналитика актуальных событий в мире, мнения и комментарии экспертов и обозревателей
Филологическая новелла
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Правда невероятнее вымысла, потому что вымысел обязан держаться в рамках правдоподобия, а правда – нет.
Марк Твен
Здесь нелишне заметить, без чего не стоило и затевать этот сказ-расследование, что он берет начало уж не знаю точно когда, а гуглить итальянскую историю недосуг, но определенно после разгрома Гарибальди, когда его тысячники подались кто куда, а некоторые, держась берега, выгребли на своих утлых лодках аж до Крыма. Где и осели, переженившись на местных дщерях израилевых, объединив спустя столетия сефардов с ашкенази, меж которыми ничего общего, окромя субботы, кошера и обрезания: своя своих наконец-то узнаша. На мой вопрос, как гарибальдийцы общались с крымчанками:
– Генитально, – ответил Килограммчик, далекий, но прямой (по матери) потомок тех мезальянсов, и тут же уточнил:
– На иврите, хотя ни те, ни другие его не знали, но в идише и ладино много библейских вкраплений.– Ковид мне больше не грозит – только смерть, – написал Лева на фейсбуке, когда на ватных ногах вернулся домой после второй вакцины. – Рушусь в койку.
Просматривая наутро, как отреагировали на его шутку, он обнаружил сообщение из Нью-Йорка, что к нам едет – нет, не ревизор, а Килограммчик, как они заглазно называли своего школьного учителя литературы по начальным инициалам: КГ – Константин Григорьевич. Всего на несколько лет их старше, кончал ту же школу, в которую его распределили после Герценовского пединститута. По месту жительства: он жил на Фонтанке с мамой (два смежных пенальчика в большой коммуналке), а построенная пленными немцами школа – в Советском переулке. Промежуточные улицы были номерными, назывались Красноармейскими, прежде Ротами, а теперь? Измайловский сад, Техноложка с памятником Менделееву на фоне приснившейся ему Периодической таблицы, Троицкий рынок по Троицкому собору, где помещался тогда склад – вот питерские координаты постсталинского Лёвиного детства.
Сколько же теперь Килограммчику? Лёва погуглил, но в Вике его не оказалось. Попытка исходя из собственного возраста тоже не удалась, потому как Лёва не знал, насколько именно КГ его старше – пять? семь? По любому, если Лева вошел в возраст и там в России давно бы уже был Лев Михайлович, но здесь в Америке, как пресловутая маленькая собачка, им всем суждено до самой смерти оставаться безóтчественными и безотéчественными щенками, то Константин Григорьевич – тем более. Именно эта минимальная возрастная дистанция и была причиной особого контакта между учителем и учениками. Луч света в темном, точнее сером царстве их рутинной школьной жизни, а то и – прошу прощения за цитатный шабаш – солнца луч среди ненастья для застенчивого, угловатого, узкочреслого подростка: единственная в классе девочка, которую не освобождали от физкультуры раз в месяц из-за регулов, а те у нее еще не начались из-за замедленного развития. Коснулось это, забегая вперед, и ее запоздалой по сравнению с одноклассницами дефлорации: цинично выражаясь, невинность – всего лишь задержка развития. Хотя потеря ею жалкой этой перепоночки, которой мужики придают куда большее значение, чем бабы, могла произойти и раньше, если бы не особенности одного из персонажей этой довольно драматической истории.
Откуда Леве все это стало известно – пусть не сразу, а постепенно, по ходу времени и в ходе сюжетной движухи? По той простой причине, что эта мальчиковая, мальчуговая, со слабой, неразвитой еще грудью девочка стала в конце концов его женой, несмотря на многочисленные препятствия – в Женю был влюблен весь класс, имею в виду мальчиков, а она – как оказалось, безнадежно – в Константина Григорьевича. О чем ни Лева, ни Женя поначалу не подозревали, что и КГ повелся на Женю – опять-таки несмотря на. Нет, не несмотря на дистанцию «учитель – ученица», возрастная разнота не так уж и велика, в половых контактах и даже без оных и вовсе сходит на нет, да и запреты тогда были только на секс половозрелых школьников, а с учителями даже и не предполагался, а здесь и вовсе влюбленность, то есть надстройка, а не базовый инстинкт, который мог и не доходить до сознания такой не от мира сего, как сексуально недоразвитая, витающая в эмпиреях фантазийная Женя, прелесть моя.
Имеет право автор на любовное признание своей воображаемой героине? Сошлюсь на Стендаля: «Героиня моего романа есть плод чистейшего воображения». А будто бывает воображение не ложное, уважаемый Платон? На то оно и воображение – сродни сновидению, чтобы лгать нам правду. Да и с французом у меня несогласие, как и с греком: приврал малость. Воображение, как и сновидение, не бывает чистейшим, а берет налево и направо без чувства никакой вины, да и какая вина у подсознания, которое д-р Зигги безуспешно пытался вывести на чистую воду к зияющим высотам разума, рационалист чертов!
Во избежание повторов, парафраз, центонов и самоцитат, а они намертво вцепляются друг в дружку, опускаю мою давнюю теорию о числителе-знаменателе (они же надстройка-базис), хотя она кое-что проясняет в сюжете этой мнимо бессюжетной истории, когда надстройка, конечно же, важнее базиса, числитель – знаменателя, желание – удовлетворения, эрекция – оргазма, влюбленность – секса, а субъект любви – объекта любви, пусть сам любовь типа нароста, а то и опухоли, чаще зло-, чем доброкачественной. Для кого как? Я только о моих героях и о самом авторе, который лепит их из глины воображения по своему образу и подобию, имея перед собой великий пример.
Хотя, конечно, Женя – не совсем над вымыслом слезами обольюсь.
Паче я самолично присутствовал на ее свадьбе в узком кругу, однако потому и был удостоен в этот круг войти, как однокашник, в чем самая пора признаться. Это именно я и сообщил Леве из Нью-Йорка в Беркли о предстоящем визите к нам Константина Григорьевича. В этом сюжете Владимир Соловьев в привычном амплуа соглядатая, кибицера, вуайериста, вряд ли все-таки сводни, разве что самая малость, и, хотя учился в одной с главными героями школе, но в параллельном классе, пока нас не слили в один за малочисленностью, а потому хотя бы не был поначалу участником описываемой школьной драмы.
А мне откедова известны перипетии этой истории? Наскреб по сусекам памяти: из личных наблюдений, из разговоров и обмолвок непосредственных сопричастников, из случайного, по пьянке, признания Левушки, о котором он, наверное, потом жалел, если помнил, из стихов одной прекрасной незнакомки (в смысле под псевдонимом), да еще между строк из одного письма Жени, а она была великая мастерица этого жанра по причине крутого в девичестве одиночества и эпистолярной графомании. Эпистофилия, переходящая в эпистоманию с шизоидным уклоном с возрастом, и, ссорясь с мужем, она отправляла ему пространные ругачие письма из одной комнаты в другую – Лева принимал их за чистую монету, не делая поправки на душевное состояние Жени и ее психосоматические отклонения. Как раз в описываемый период это были скорее экзальтированные письма, в которых Женя выкладывалась вся без остатка – вытряхивала из себя всю себя. Человек – письмо. А не израсходовала ли она свой литературный дар на почтовую графоманию, и он весь ушел в ее цидули, как в песок? Чехов придерживался того мнения, что каждая женщина может быть писательницей. Если бы нашелся кто повернул Женины письма в профессиональную сторону! Кабы не эти письма, она сочиняла бы книги, да? Или многоречивые эпистолии и есть ее литературный жанр – как письмо Татьяны Лариной, пусть и в пушкинском переводе с французского, как роман в письмах Достоевского, как ни дня без строчки у Юрия Олеши, как любовные стихи у Пастернака?
Стихи мои, бегом, бегом.
Мне в вас нужда, как никогда.
С бульвара за угол есть дом,
Где дней порвалась череда…
В нашем случае, увы, в одном-единственном экземпляре.
Автор горевал по этому поводу, но, как выяснилось, преждевременно.
Больше всего писем она написала Левушке в их предматримониальный период.
Еще один укол ревности – а что если он был не единственный адресат ее жалостливых, покаянных, отчаянных, восторженных посланий? Наверняка! В том умышленно-злоумышленном городе, по которому ее замучит тоска в эмиграции, у нее была подружка, с которой она была в переписке задолго до Левы. Если даже школьное сочинение на вольную тему она могла написать, как закамуфлированное любовное послание, когда была влюблена в Килограммчика, о чем Лева от него и узнал. Обычно КГ зачитывал ее сочинения классу в качестве примера и образца, а это затаил и на ревнивый вопрос Левы не без гордости ответил: «Это лично мне». Там была фраза «Хочется обнять весь мир», которую КГ принял за эвфемизм и назначил Жене свидание на 5-ой Красноармейской, но Женя, мельком увидев его с Измайловского проспекта, все это время провела на соседней 4-ой Красноармейской, стыдясь своего сочинения-письма и боясь продолжения из виртуала в реал.– Обычную девичью экзальтацию он принял за объяснение в любви, – годы спустя объясняла Женя то свое сочинение ретроподозрительному мужу. – До сих пор стыдно.
– За себя или за него? – допытывался Лева у своей вымечтанной с детства жены Жени, ну прям, как Беатриче, которой было восемь, когда ее увидел и полюбил девятилетний Дант, но по счастию из этого ничего не вышло, благодаря чему и возникла великая поэма.
– Как ты не понимаешь! Все наоборот, чем он тогда подумал и чем ты сейчас думаешь. Любовный восторг перед самой жизнью, родственная смычка с природой, антропоморфизм, желание обнять весь мир, а не лично Килограммчика. Весь этот мир принадлежит только мне и со мной вместе умрет, потому что у всех остальных отношение к нему бестрепетное, заглушенное привычкой. Да, моя первая любовь, но не сам по себе, а как представитель настоящего, большого мира, в противоположность тому тесному, затхлому, срамному семейному мирку, я рвалась на волю, которой боялась. Ну, совсем по Сартру, страх свободы – вот что такое мой ужас перед окончанием школы как перед небытием. Как выпавший из гнезда птенец.
Автор и сам до сих пор хранит то чудесное ее письмо и с ее ведома, но без согласия использует в этой своей бесстыжей прозе. Что меня немного смущает в той ее эпистоле, так это потребительское, гедонистское отношение к жизни – не сексуально-гастрономическое, а зрительное, слуховое, нюхательное. Наверное, я не прав. Хоть это письмо и общего характера, без никаких намеков, но я все-таки поостерегся рассказывать о нем Левушке во избежание очередного приступа ревности, тем более на этот раз без никакого повода. Да и нужен ли повод для ревности, когда мозги скособочены? Из всех безумств любовь в сопутствии с ревностью – самое большое безумие из наличествующих. Оно настигает человека внезапно и вероломно, а с поводом или без – никакой разницы. Вот почему честный Яго кажется мне лишним персонажем – Отелло дозрел бы до убийства на почве ревности своим умом.
Взять хотя бы синефильную ревность моего друга Левушки. Представьте себе – к адюльтерным фильмам, которые цепляли Женю, и она время от времени смотрела их повторно, а Лева однозначно считал их героинь бляд*ми. И то сказать, что по этому ведомству Лева относил и таких классических персонажек, как Анна Каренина, Эмма Бовари, Одетта Сван, Молли Блум – несть им числа! – и живо сочувствовал орогаченным мужьям, ставя себя на их место, а на место означенных дам – свою жену, что Женю возмущало то ли смущало, я знаю?
– Почему тебя это так волнует? – спрашивал он про «Brief Encounter»? – Cвязь замужней женщины с первым-встречным.
– Но там связь так и не состоялась. Сколько помех на их пути!
– Если бы не эти помехи, они бы сделались за милую душу, и она бы словечком не обмолвилась мужу. Оба были готовы, но их прервали. Прерванный акт.
– Какой акт! Между ними ничего не было. Она обо всем рассказывает мужу, хотя не о чем рассказывать.
– Потому и рассказывает, что нечего рассказывать. А если было бы? Рассказала?
– Ты думаешь?
– Ты ставишь себя на ее место? Ты бы сказала?
– Не знаю.
Под дых. Вот что больше всего смущало Леву, когда он отслеживал бесследные измены жены – что муж хоть и подозревал изначально, но не узнавал наверняка даже последним. Хуже того, выходя за фабульные пределы фильма – откуда было знать сценаристу закоренелому педику Ноэлу Кайарду, что произошло у этой парочки на самом деле. Со слов прототипши? Лева предполагал, что на самом деле секс, пусть и кратковременный, одноразовый меж ними состоялся, а мужу героиня выдала эвфемистскую версию черного и белого не называть или, как однажды сообщила ему Женя подробным, в ее стиле, письмом о летнем приключении в его отсутствие и мужском напоре ухажера. Выдержала? «В главном я тебе не изменила» – фраза, должная его утешить, возымела обратное действие: как близко Женя была к этому главному? Что ему помешало? Внешние помехи, как в «Brief Encounter»? Пока Лева не усомнился в самой этой фразе, отнеся ее за счет виртуальной постправды. Что было в опыте Жени, что она так живо, на сопереживательном уровне откликалось на все эти сомнительные сюжеты?
А почему ей решительно не пришлась британская «Анна Каренина» со счастливым концом? Нет, конечно, брошенная под поезд графом-моралистом героиня погибает, зато остальные жертвы ее злокачественной любви остаются живы. Буколическая идиллия со счастливым семейством на лугу, пусть и прикольный хэппи-энд, но такой желанный и долгожданный и такой заслуженный чеховским интеллигентом Алексеем Карениным и его детьми, пусть младшей он и не биологический отец. На лице Каренина райская благодать, и вдруг, на какое-то мгновение, тень пробегает по его лицу, и вся трагедия его жизни проносится перед ним – и перед нами, зрителями. Но дети бегают в высокой траве, жизнь продолжается. Или Жене не по нутру перекос сюжета в сторону орогаченного обманутого преданного мужа?
А Дэвид Лин продолжал после «Brief Encounter» возвращаться к этому блядскому сюжету – в итоге сериал на тему «командировочных» романов, когда можно всё. Или почти всё, как знать? Одна фильма так и называлась «The Passionate Friends», но там хоть с сочувствием мужу с его собачьей преданностью романтической поблядушке. Вплоть до пошлейшего с Левиной точки зрения венецейского «Лета», пусть на этот раз и незамужка, но там как раз не почти всё, а всё, и опять-таки кино было из любимейших Женей.
И, наконец, главный ее фаворит, уже чисто итальянский фильм, пусть и сработанный в Голливуде, зато самим Витторио де Сикой – «Stazione Termini». Левушкина италофобия было гендерно избирательна – к мужескому полу, он ее и не скрывал в будто бы эстетических спорах с женой, ссылаясь на генриджеймсовый «Портрет леди» с его негативным героем-итальянцем, который не просто соблазняет, но женится на богатой американке, да хоть на «жуликоватые глаза» у итальяшек по сверхточному определению Бродского, но умалчивая о статистике, согласно которой у макаронников самые большие детородные органы среди европейцев.
Лева мучительно вспоминал сцену в бане на Первой Красноармейской, где он однажды повстречал своего друга-учителя, что нисколько того не смутило, и они даже потерли друг дружке спину по инициативе Константина Григорьевича. Размер его члена как-то не запомнился, а значит особого впечатления не произвел. Не придал он тогда значения и тому, что член учителя напрягся, когда коснулся Левы в процессе может слишком тщательного мытья его спины. Как раз Лева тер его спину поверхностно, и КГ несколько раз указывал на пропущенные или недостаточно натертые места: на то он и учитель, чтобы учительствовать даже в бане.Больше ни разу Лева не видел его голым, хотя они провели семьями целое лето в Бернатах, под Лиепаей, и каждый день встречались на пляже. Опять-таки предложение этого совместного отдыха исходило от КГ, а кончилось их кромешной ссорой. Если бы не клятый Дант! Они схлестнулись на Франческе – почему флорентиец осуждает за сладострастие ее, а не Паоло, а она не сожалеет о грехе, за который попала во Второй круг ада? Или на графе Уголино, заточенном в Пизанской башне с детьми – съел он их, чтобы выжить? Даже на хитроумном Одиссее – справедливо ли поместить его в Восьмой круг Ада за уловку-22 с Троянским конем? Или за желание вкусить запретный плод и достичь новых земель в последнем постгомеровом путешествии, когда этот предшественник великих морских открытий вышел за Геркулесовы пограничные вехи в Атлантику – «изведать мира дальний кругозор»? Как и Адам с Евой изгнаны из рая вовсе не за секс.
А началось, само собой, с первых строчек «Комедии», которые КГ перевел «В средине нашей жизненной дороги попал я в мрачный, незнакомый лес…», а Левушка тут же придрался к оксюморону «нашей» – «я», когда поэма написана от первого лица – и пошло-поехало. Женя переводила взгляд с одного на другого, ничегошеньки не понимая. Или, наоборот, схватила все раньше, чем дошло до них самих? Любила ли она все еще КГ? Любил ли он ее? Кто кого любил? Копай глубже – был ли Дант камуфляжем их соперничества?
Сам я только однажды побывал в Бернатах по настойчивому приглашению нашего бывшего учителя, всего пара дней, атмосфера была безмятежной и напряженной, как перед грозой. Говорили не только о Данте, но и о поэзии вообще. Сначала Дант мелькнул как оправдание нашей полемики: в его Аду поэтам запрещено писать, и их тени коротают вечность за литературными дискуссиями. Или у поэтов есть такой обычай, в круг сойдясь, оплевывать друг друга, о чем Дант деликатно помалкивает? Не то чтобы мы были поэтами, но КГ писал на любительском уровне стихи, у Левы в его баттерфляйных научных статьях мелькали поэтические реминисценции и аналогии, у Жени попадались стихи в ее эпистолах, я пробовал и мнил себя прозаиком, хотя официально числился литкритиком и печатал статьи о поэзии.
Ссылаясь на Бродского, КГ отстаивал ее первичность не только хронологически по времени появления, но и в иерархии искусств до сих пор. Левушка парировал, что Бродский – не истина в последней инстанции и что его мнение субъективно и не от хорошей жизни: он не владел инструментарием прозаика, несмотря на попытки, чаще всего неудачные, в эссе. Не будучи поэтом, а только критиком поэзии, я поддержал Леву, пошутив, что рифма, ритм и музыка часто уводят поэта от смысла в бессмыслицу. КГ сослался на Лермонтова: «Есть речи – значенье. Темно иль ничтожно, Но им без волненья. Внимать невозможно». Лева сказал, что поэты часто редактировали уже известные стих. КГ: «…и портили их. Насколько поздние редакции «Марбурга» хуже гениального первого варианта».
Даже Женя вякнула, что не стоит делать из поэзии фетиш, и приплела почему-то именно Алигьери, у которого нагромождение безвкусных красот и невнятных аллегорий: «Земную жизнь пройдя до половины, он заблудился в лесу собственных символов, сравнений и сплетен», – кощунственно пошутила она. КГ ответил ей испепеляющим взглядом и ссылкой на Мандельштама: «Сила дантовского сравнения прямо пропорциональна возможности без него обойтись и никогда не диктуется нищенской необходимостью». – «Но чтобы до такой степени!» – отпарировала Женя.
Я сослался на известную историю с известным «1 сентября 1939» – как Оден сам объявил брехней «Жребий наш – любить иль умереть» и заменил «или» на «и», а потом и вовсе удалил строчку.
Мною руководило цеховое сознание: я отстаивал прерогативу жанра, в котором работал. КГ тоже исходил из субъективных соображений – сам писал стихи в ящик и печатал переводы с итальянского. Женина реплика похожа была на бунт, из-за чего Килограммчик и взъелся, сочтя, видимо, предательством. Чем руководствовался Лева в своих раздражительных репликах? Благостное чувство от встречи с друзьями атрофировало мой инстинкт, до меня стало доходить опосля, а чтобы разобраться в этой истории, я и пишу данный текст, хотя темные пятна, боюсь, останутся. За многословие не извиняюсь: чеховское клише «Краткость – сестра таланта» опять-таки не от хорошей жизни краткописца – большой формой он не владел. Многословие тоже в родственных отношениях с талантом, тьма примеров: от Гомера до Достоевского. Тот же Дант.
Вертая назад к означенному малолюдному мероприятию, свадьба как свадьба, а упоминания заслуживает только обмен репликами уже на выходе, стоя, между молодоженами и их бывшим учителем, которого Лева продолжал выкать, зато Женя была с ним на «ты» – еще одна причина его унизительной ревности. Хотя еще неизвестно, кто кого и к кому больше ревновал в этом гипотетическом треугольнике, что автору вместе с читателем предстоит еще выяснить.
– А вы не хотите пожелать нам счастья? – напрямую спросил Лева у Константина Григорьевича.
– Хотел бы, но не уверен, что человек рожден для счастья, как птица для полета, – уклончиво сказал КГ. – Вот даже наше всё был уверен в обратном: на свете счастья нет, но есть покой и воля…
– …которых у Пушкина тоже не было, – перебил я, пытаясь увести разговор от опасных рифов, что мне не удалось.
– Судьбу не заговоришь пожеланиями. Избежать ее не удалось даже Эдипу, несмотря на все его потуги, старания и метания по Элладе.
Вокруг да около, общие места, метафоры, намеки, эвфемизмы.
К чему бы КГ не клонил, я почел своим товарищеским долгом остановить это выяснение отношений прям здесь на свадьбе, под занавес:
– Эйнштейн считал, что Бог изощрен, но не злонамерен.
– Еще как злонамерен, судя по Библии, – сказала Женя. – Так ты не хочешь пожелать мне счастья?
Какой контраст между ее «ты» и левушкиным «вы»!
– Ты никогда не будешь счастливой, потому что хочешь принадлежать только самой себе. Vivre sa vie, – кинул он нам название годаровского фильма и пошел к выходу.
– У тебя устойчивый синдром жертвы, – сказал он напоследок. – Святая Себастьяна! – и хлопнул дверью.
– Газлайтинг, – сказала Женя. – Не первый раз он пытается убедить меня, что я неадекватна.
– Он пьян, – сказал я. – Вот и нарывался на скандал. Хорошо, что ушел.
– Он трезв, – сказал Лева. – С каких пор ты с ним на «ты»? – обратился жених к невесте.
Всем стало как-то не по себе. Не то чтобы свадьба испорчена, но осадок остался. Скоро немногочисленные гости разошлись, а я все представлял, каково после всего этого молодоженам остаться наедине друг с другом. Что КГ имел в виду? Что Женя не может быть ни с кем счастлива, кроме него? Что она в натуре несчастливый человек, уродилась уродиной, хотя физически зело хороша собой, а потому не способна ни сама быть счастливой, ни принести счастье другому? Что с малолетства подранок и детские душевные травмы аукнутся во взрослой жизни – с переносом прежней семейной жизни в новую, матримониальную, чем дальше, тем больше, вплоть до ангедонии? Что женитьба для нее – вынужденная, Женя была на третьем месяце – форма мужской собственности, против которого заранее бунтовала ее интровертность?
Врать не стану, не знаю, был ли счастливым брак Счастливцева (У кого сердце весело, у того всегда пир) с Несчастливцевой (Опять покрыто тучами лицо).
Пусть и по пресловутому принципу Я тебя люблю. Я тебя тоже нет. В конце концов, одной любви могло хватить на двоих – хватило ли? Зато семья оказалась прочной, коли они вместе с дочкой укатили в Америку, где время от времени мы видимся, хоть и обитаем на разных океанах.
Выношу за скобки острую форму ностальгии, которая обнаружилась у Жени вдали от родины по малой родине – Петербургу. Patriotisme de clocher?
Даже если всё или частично так, до меня не сразу дошло, что это был острый приступ ревности. Свадьба его учеников была для Константина Григорьевича унижением его любви. К кому из них?
Что она в нем нашла? – всегда поражало Леву. Нам было по пятнадцати, а ему соответственно лет на пять-семь больше, когда он временно заменил нашу училку, но та так и не вернулась из декретного отпуска, и КГ стал нашим у нас учителем литературы до конца школы. При хорошем росте тело тяжелое, рыхлое, неловкое, ранняя лысина, глаза навыкате, губы пухлые, чувственные, а рот маленький, крупный нос с невырезанными вовремя полипами, отчего всегда сопел, все буквы в нос, ему б французом, а не итальянцем, родиться. Даже в таком поверхностном описании урод уродом, один частокол зубов чего стоит, ни одного прямого, во рту тесно – что ты в нем нашла? Может, его экзотическое у нас в стране итальянство?
Постепенно мы оказались в курсе его конфликтов с многочисленной итальянской родней в Москве, Ленинграде и Крыму: те никак не могли поделить единственного родственника в Триесте, к которому наведывались в порядке живой очереди, а иные норовили вне – по тогдашним временам, выезд за кордон был редким везением, а навар с него превышал среднюю годовую зарплату. В конце концов им пришла в голову счастливая идея, которая на самом деле была несчастной: они женили родственника из Триеста на его дальней советской родне, но та оказалась предательницей и решила прибрать триестца к своим рукам, не делясь ни с кем, а тот, не выдержав завязавшейся вокруг него смертельной схватки, помер на русской бабе от разрыва сердца в номере «Националя» окнами на Красную площадь. Последний раунд этой борьбы был за право сопровождать тело в Триест. Всем классом мы, естественно, болели за нашего учителя, и он-таки выиграл всеми правдами и неправдами. У нас в школе он стал первым выездным.
Пусть куб – это символ твердости, а круг – совершенства, но наше этническое представление о КГ раскручивалось по спирали. По фамилии и облику он не был русским, а значит был евреем, о других этносах мы знали понаслышке, а потому никак не могли предположить нечто экзотическое в школьном учителе литературы. Неожиданно выяснилось, что по паспорту Константин Григорьевич русак, что мы сочли за вынужденный карьерный камуфляж и что не поколебало нашего представления о его еврействе. А потом все опрокинулось в тартарары, когда стало можно и семит превратился в итальяшку. Все стало на свои места – и римские ведуты Сильвестра Щедрина, репродукции которых он нам демонстрировал, и прослушиваемые на уроках арии Верди и Пуччини, и сопоставление умбрийских стихов Блока и Вячеслава Иванова в пользу последнего, и ссылки на Данта с табу на привычное, с легкой руки Боккаччо, название «Божественная комедия» – просто «Комедия», хотя она и божественная не только в смысле качественной характеристики, а что от Бога, как Библия. Ну, типа письмена Бога. Что показалось лично мне преувеличением.
Прошу прощения за упрощение и перекос поневоле – анахронизм: контрабанда позднего знания в предшествующую ситуацию. На самом деле в своих факультативных отступлениях от школьного курса литературы КГ был культуртрегером широкого профиля. Ну, например, к изучению Чехова подключал Левитана – не только как прототипа художника Рябовского из «Попрыгуньи», из-за которой они на год раздружились, но и как созвучных, на одной волне, творцов. Само собой, в качестве иллюстраций к родоначальнику этот страстный адепт оперного жанра дал нам прослушать на уроках арии из «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы». Тут, однако, обнаружился косяк, в котором, может, и прорезалось его подкорное итальянство, если только это у него не на индивидуальном уровне: Чайковского он предпочитал Пушкину. Были тому сторонние субъективные причины?
Чтобы быть объективным, оперу «Евгений Онегин» он считал конгениальной роману в стихах, зато оперу «Пиковая дама» ставил в разы выше повести «Пиковая дама»: богаче, глубже, сложнее, интереснее куцего 20-страничного наброска. Тут мы с ним схлестнулись – дискуссия на целый урок. Даже с «Онегиным»: А как же лирические отступления, которые важнее фабульной канвы? – вопрошал будущий литкритик. А будущий миколог назвал предпочтение одной «Пиковой дамы» другой ересью – первое, мне кажется, проявление его ревности. Отчасти это было связано с тем, что Женя согласилась по поводу «Пиковой дамы» с Константином Григорьевичем – оперу она любила и при ее идеальном слухе помнила наизусть, а повесть разочаровала. После оперы. Знакомство Жени с этими одноименными произведениями произошли в хронологически обратном порядке.
За «ересь» Лева был изгнан с урока – свидетельство ограничительного характера демократизма любимого нашего учителя. Или опять-таки причиной соперничество учителя и ученика за Женю? Из солидарности я демонстративно вышел вслед за Левой, что укрепило нашу с ним дружбу и не помешало нашей дружбе с КГ. Мы были среди избранных, которых он приглашал к себе домой. Иногда из своего пенальчика в наш входила мама, с которой он переходил на итальянский. Гендерно мальчишник. Однажды так прямо и заявил мечтательно: «Жаль, Женя девочка – могли бы все вместе дружить. И имя менять не надо». Что в имени тебе моем? В имени – в том числе. Будь ты мальчиком, Женя, у тебя был бы шанс. И еще какой! Откуда тебе это было знать? Откуда нам всем? У нас всех тогда были широко закрытые глаза. Никакие шоры не нужны.
Ах, почему мы не бесполы, как в доисторическое время, когда Бог еще не решил разделить нас генитально? Счастливчики андрогин и гермафродит. Как Бог решился на такое? Зачем отъял у спящего Адама ребро и сотворил из него Хавву? Почему это так, а не иначе!
Из-за отсутствия военной кафедры в Герценовском пединституте КГ загремел на два года в армию, а потому закончил вуз с опозданием, хотя поступил как золотомедалист сразу после школы, которую кончал и в которую вернулся. Коллеги его по привычке тыкали, а он их – тоже по привычке, на то и вторая натура – выкал. У нас с ним наоборот: вы – ты, хотя разницы всего ничего. Его дождалась однокурсница, с которой он романился до армии, но жениться на ней почему-то не торопился.
Не с этим ли связано одно школьное ЧП, которое так всех нас взбудоражило? Среди учителей чуть старше КГ была смазливая и разбитная француженка, в смысле училка французского, а потому их с Килограммчиком подозревали в близости, что вроде подтвердилось однажды, но от противного, когда та на переменке при народе в хороводе влепила ему оплеуху. Разговоров на этот сюжет было с маленькую тележку, но так ничего не удалось достоверно выяснить, мы ходили вокруг да около – при тогдашнем сексуальном блэкауте и табу на интим, он весь ушел в подполье сальных анекдотов и ругачей лексики, а потому очевидное до меня дошло только годы спустя. Даже Лева не допускал свои смутные догадки до сознания, будучи по натуре агностиком и пребывая в неуверенности, несмотря на тесные отношения с Килограммчиком, хотя «ты» и «вы» сохранились не только в школьные времена, но и после, пока они не разбежались в Бернатах, под Лиепаей, где снимали дачу и пасли своих детей. Из-за чего? А из-за чего получил тогда оплеуху Константин Григорьевич? Странным образом этот школьный скандал способствовал его аварийному браку с Пенелопой, долго бездетному, а единственный их отпрыск родился в один год с дочкой Левы и Жени. С чем и связана та их совместная поездка на все лето в Латвию, тогда еще советскую. Позабыв про некошерное поведение учителя на свадьбе своих учеников?
Загадочной той пощечине предшествовало не менее загадочное появление у нас на уроке человека чуток постарше Килограммчика в военной форме с лейтенантскими погонами, что, судя по всему, было полной неожиданностью и смутило нашего любимого учителя:
– Евгений Александрович, – представил он незнакомца. – Легко запомнить: как Евтушенко.
Не знаю, с чем связан недельный отгул КГ – с прилюдной пощечиной или с появлением армейского дружка.
Да, его уроки были для нас праздником. Он расширил наш культурный кругозор и развил художественный вкус, пусть и впадая иногда во вкусовщину. Ладно, пусть субъективные предпочтения: Рихтер – Юдина, Обухова – Зара Долуханова, Рецептер – Юрский, Курт Зандерлинг – Евгений Мравинский, Бунин – Набоков, Вертинский – Окуджава, Галич, Высоцкий скопом. Разве в этом дело? Факультативно он продолжал уроки походами в театр, музеи, филармонию, влюбляя нас в искусство, без которого сам не мыслил жизни и нам внушал. Для Жени он и вовсе был светом в конце туннеля ее кошмарного детства с папашей алкашом и слабой на передок мамашей. А касаемо генерала Гремина, опять-таки опера, а не роман в стихах. Мудрено было Жене не врезаться. «Как жить дальше!» – шепнула она влюбленному в нее Лёве в чужой парадной, где они провели всю ночь после выпускного вечера. Каково ему это было слышать? Она призналась в том, что он и так подозревал, прозревал, знал. Как ни огорчительно было для Левушки это признание, но само ее доверие – ведь больше никому на свете она не могла сказать об этом – казалось ему знаком близости: он был ее конфидентом задолго до того, как стал ее любовником, а потом мужем. Как раз замужество положило конец ее с ним откровениям. До того, как она выложила ему всё как на духу.
Та ночь в парадной на 3-ей Красноармейской врезалась Леве на всю жизнь. Несмотря на ревность, он не воспринимал КГ как соперника, да и Женя догадывалась о безнадежности их любви. Она плакала, Лева обнял ее, утешая, и тоже заплакал, неловко тычась губами в ее шею и случайно коснувшись ее девичьей несформировавшейся еще груди. Случайно? Или движимый темным древним слепым инстинктом? Он слизывал слезы с ее лица, первый в их жизни поцелуй. Она отстранилась, когда Лева, смутно прозревая сам в ту памятную ночь, пытался с помощью иносказаний объяснить ей, почему КГ, ну, никак не может отвечать ей взаимностью, даже если она ему нравится. До нее не сразу дошло, кажется, она даже не знала, что это такое, а когда он разъяснил, не поверила, сочла клеветой и долго не могла простить – как и то, что дотронулся до ее груди, так была наивна и невинна? После тех общих слез и его бесстыдного лапанья Лева и Женя не виделись полгода, хотя учились в одном университете: Женя на филфаке, Лева на биофаке. Куда ухнули эти таинственные полгода, которые стали мукой для Левушки не только синхронно ввиду отсутствия любимой им девочки, но и позднее, как первопричина его ревности.
Благодаря КГ, мы жили в насквозь окультуренном мире, благо культуру – а не только литературу – он нам и преподавал, утверждая ее прерогативу над всеми остальными – нет, не школьными предметами, а жизненными реалиями. Культуртрегер и культуроцентрист, он пусть без умысла калечил наши неокрепшие юные души. Ну да, Дудочник, прямой потомок Крысолова, который, играя на своей волшебной дудочке, увел гамельнских деток незнамо куда – ни слуха, ни духа, хотя с тех пор минуло семь столетий: 26 июня 1284 года согласно тогдашним хроникам. Современник Данта Алигьери, который спустя полтора десятилетия после той злополучной истории приступил к своей «Комедии», а о ней, мне кажется, лучше судить на уровне замысла, изначального импульса или порыва (кивок в сторону Мандельштама), а прорыв – когда есть, когда нет. Без разницы, слышал Дант про Крысолова в те допотопные безинтернетные и даже бестелеграфные времена, хотя географический кругозор его терцин простирался много дальше германских земель вплоть до Дуная и Дона, сочтем это тогда совпадением, но неслучайным, а на руку автору (мне) с его ассоциативным потоком сознания.
Когда наши классы объединили, я оказался за одной партой не с Левой, а с суперталантливым в физике парнем, которому прочили великое будущее именно в этой области, но под влиянием нашего Дудочника он подался в гуманитарии и решил стать дипломатом, не ведая, что в столичный профильный институт со стороны не принимают, потерял в год, залетел в армию, где опять же попался на любви к искусству – поломатая судьба на совести Килограммчика. Как и сидевшая на одной парте с Женей девочка, которой Крысолов внушил, что ее будущее театр, а могла стать неплохим плановиком на производстве.
Странное такое сочетание романтизма с карьеризмом, пока не перестал между ними метаться и сделал блестящую на педагогическом поприще в пределах нашего отвлеченного и умышленного города. Если копать глубже, из породы самоутвержденцев, для чего и нужны ему были гамельнско-питерские детки, чтобы командовать и главенствовать, а что до дальнейшей постшкольной их судьбы ему было фиолетово.
Из нашей тройки, мы с Левой выжили, а жертвой пала Женя, ревность к которой делала бунт Левы более умопостигаемым, а он настрадался из-за своей любви, как Иаков из-за Рахили, в то время как я бунтовал по иной причине – художественной: для меня был неприемлем эстетско-чувственный подход КГ к культуре. Не буду вдаваться в подробности, чтоб окончательно в них не увязнуть. Будь КГ чуть посмелее в любви, что, по словам возлюбленного им поэта, назвать себя не смеет – что тогда? В том и беда, что сексуальная завязка изначально была путаной: КГ явно благоволил к субтильному тогда Левушке, тот был влюблен в Женю, а она в Константина Григорьевича.
Ну! люди в здешней стороне!
Она к нему, а он ко мне
А я… одна лишь я любви до смерти трушу –
А как не полюбить буфетчика Петрушу.
Автор неизбежно встревает в сюжет, коего он не только автор, но и участник, пусть на птичьих правах, типа Хора в греческом театре, потому как главные персонажи опрокидывают его изначальный замысел и действуют не по авторскому хотению, велению и предопределению, а сами по себе, как им вздумается. Не сюжетоплетение, а сюжетодвижение, которое уподоблю не взад-вперед пенису, а приемлющему и ответствующему ему, не всегда в унисон, трепету и дрожи влажного влагалища. (Какое классное мужское слово для самого желанного женского органа!) Ну да, перехват инициативы, вроде того. Имею в виду не сексуальный, а творческий процесс, когда издатливый писатель Владимир Соловьев берет несколько жизненных фактов и строит из них фантазийный сюжет – фабуляция, если воспользоваться медицинским термином, а его герои поначалу ответствуют и соответствуют, но потом бунтуют, уводя фабулу от намеченного автором маршрута.
Взять хотя бы Женю. Я объявил ее художественным вымыслом, над которым обливался слезами, но была ведь у нас в классе реальная Женя Степанова, которая выпустила под псевдонимом сенсационную книгу суперных стихов, опровергнув авторское предположение, что она зарыла свой талант в эпистолярный песок, и взорвав мой сюжет совершенно неожиданными интимными подробностями. Никто из ее близких, даже муж, не мог узнать в бесстыжих стихах застенчивую, зашоренную, зашторенную по жизни интровертку – ни мою героиню Женю, ни мою одноклассницу Женю Степанову. Пора, наконец, признать – момент истины! – что автор не избежал общей участи и тоже влюбился в нее, но, в отличие от моего друга Левушки, тайно, ничем себя не выдавая. Да и виделся после школы редко, разве что будучи на посылках и служа почтоносцем между будущими супругами, когда те расставались навсегда, но не так чтобы надолго. Когда я проездом навестил их в Бернатах после долгого невидения, то застал посолидневшего Дудочника, полысевшего с животиком Леву и ничуть не изменившуюся Женю – не постарела, не обабилась, время над ней не властно. Или все дело в памяти – наша любовь делает ее вечной девочкой? Говорю о всех троих воздыхателях.
Ты утверждаешь мы здоровы
Я утверждаю мы больны
А психиатыр утверждает
Что нас не трое а один
На самом деле нас было четверо, и все мы прошли сквозь унижение и уничижение любви. Каждый по-разному. Вот почему пусть не сама «Комедия», но ее авторский персонаж с его неутешной обидой на глумление Беатриче был всем нам близок.
Именно в Бернатах КГ замыслил перевод «Комедии», хотя его итальянский поначалу был домашний, на детском уровне. В школе мы переняли от него италийские словечки и идиомы и поднаторели в «Комедии», а Женя с ее полиглотными склонностями выучилась даже немного читать.
– А теперь вот изучаю тосканский высокий слог по Данту, – пошутил КГ, хотя так и было. Он листал в параллель итальянский оригинал и русский перевод.
Я провел несколько дней в этом латышском селе, где ни один житель не знал русского языка, зато старики недурно калякали по-немецки. Почему одна оккупация дала лингвистические всходы, а не другая, куда более длительная – вопрос академический. Здесь проходила советская морская граница уж не знаю с кем, танки проводили вечером по пляжу борозды, чтобы засечь то ли шпиона, то ли перебежчика. С утра море становилось снова доступным.
– Зачем еще один перевод, когда есть несколько? – хорошо, что спросила Женя, а не Лева – КГ принял бы за подкол.
– Для ровного счета. Я буду десятым переводчиком. «Комедия» так и не стала явлением русской литературы и русского языка, зато обросла огромным сводом комментариев и комментариев к комментариям, утопла в них. Они не расшифровывают, а зашифровывают поэму.
– Комментарии необходимы даже для современных итальянцев, – сказал я. – А переводима ли поэзия в принципе? Я предпочитаю подстрочник.
– Библия написана стихами – мир знает ее по классным переводам, – сказал КГ.
– Благодаря религии, – сказала Женя. – Чем тебя не устраивает классический перевод Лозинского?
– Именно классичностью вкупе с архаикой и патетикой.
– Каким и был оригинал. Лозинский славится своей точностью. Даже его «Гамлет» точнее пастернаковского, – возразил Лева.
– Эта стилистическая ретроспектива отдаляет Данта от современного читателя. Точность перевода обеспечивается не только правдой слов, но и правдой чувств.
Мы промолчали на эту высокопарность бывшего учителя, а он на наше молчание ответил ultima ratio, сославшись на Мандельштама:
– «Нам, иностранцам, трудно проникнуть в последнюю тайну чужеродного стиха. Не нам судить, не за нами последнее слово. Но мне представляется, что здесь – именно та пленительная уступчивость итальянской речи, которую может до конца понять только слух прирожденного итальянца». Это и есть мое преимущество. Карт-бланш. Впервые «Комедию» переведет прирожденный итальянец.
Grandioso! Он принял вызов – перевод Данта стал делом всей его жизни и смерти. Сбылась его мечта. За пределами нашего с ним знакомства – учитель остался в России, а ученики разбежались кто куда. Мы – Лева, Женя и я – оказались в Америке, где теперь с нетерпением, трепетом и страхом ждали Константина Григорьевича. Его популярный перевод, которому он посвятил последние пятнадцать лет жизни, так и не стал популярным, но шикарно издавался тремя выпусками. Может, мы слишком суровы или чересчур придирчивы к его книге, а следовала бы судить о ней по замыслу, а не по исполнению?
И да и нет. Вряд ли наш б. учитель был оригинален в своих переводческих установках.
Формальное направление русской литературной речи 20-х официально пресеклось в 30-х, объявлено маргинальным, а потом и вне закона. Рикошетом задело и русский перевод: на смену буквальному с учетом языковых и индивидуальных качеств оригинала пришел сглаженный, невыразительный перевод в угоду русской грамматике и в урон иноязычному источнику. Сонеты Шекспира, к примеру, приобрели в пересказе Маршака черты сталинского неоампира; Паскаль в переложении Линецкой, перестав быть парадоксальным, сделался плоским; диалог Хемингуэя у Ивана Кашкина стал заурядным, скучным.
Больше других пострадал от новой переводческой тенденции Марсель Пруст. Кому вообще взбрело в голову затевать его новый перевод, когда блистательный русский Пруст уже существовал – Франковского на пару с Федоровым? Если стиль – это человек, то тем более – писатель. Особенно такой, как Пруст, который изобрел свой язык, стиль, ритм. Изменить его стиль, сохранив сюжет, – все равно что вложить другую душу в прежнее тело. Утонченный, ассоциативный Пруст живости и доступности ради был переведен Любимовым разговорно; длинные, в абзац, на страницу и больше, фразы (одна в триста слов!) разбиты на короткие; невнятные переводчику места прояснены либо опущены. Путь оказался ложным: массовой русской аудитории Пруст не достиг, зато утерял квалифицированного читателя. По тому же пути пошел КГ с тем же нулевым, а то и негативным результатом.
А тогда в Бернатах Константин Григорьевич читал монолог Франчески в своем скорее пересказе, чем переводе, чтец и слушатели увлеклись любовным сюжетом: все мы были безответно влюблены. Читал КГ хорошо, нараспев, выпевая терцины. Коли каждая глава обозначена как песнь, то и кантилена Франчески или монологи-речитативы Уголино, Улисса, самого Данта – это арии, утверждал этот апологет оперного жанра. Опера в трех актах: Inferno, Purgatorio, Paradiso. Ссылался на прецеденты, включая «Франческу да Римини» своего любимого Чайковского.
Почему говорливая – певучая – Франческа со своим Паоло попадают в ад, а отвергнувшая Данта при жизни Беатриче, становится после смерти гидом по Парадизу взамен Вергилия, которому в рай путь заказан, как не знающему Библию? Ввиду короткости побывки, автор присутствовал только при их спорах – не только о Данте, да и Данте, боюсь, был эвфемизмом, но отсутствие есть присутствие, а потому выскажу свою догадку, с которой, боюсь, не согласился бы никто из постоянных участников бернатских перепалок. Что-то я тогда провякал, но вот в развитие моих тогдашних реплик.
Не было никакой «Комедии», кабы не безответная несчастная обидная унизительная единственная любовь Данта к Беатриче. А будто бывает две любови, когда человека едва хватает на одну? Вот почему Дант падает в обморок, услышав рассказ Франчески. В сопутствии с преждевременным уходом Беатриче из жизни, а для Данта ее смерть была равна его смерти, потому что обе одинаково значили никогда больше ее не видеть. Не главный, а единственный импульс и стимул к написанию «Комедии» – не просто воскресить в слове рано умершую Беатриче и снова встретиться с прекрасной насмешницей, а своего рода реванш за оскорбительный отказ и поруганную любовь, анестезия на незаживающую, саднящую рану. Поэма – апофеоз любви, пусть и неразделенной. Трагедия любви как источник трагедии-поэмы, хоть и «Комедия», которая вся написана ради единственной встречи в Раю с Беатриче, композиционный, семантический и эстетический апогей великой поэмы.
Вот в чем смысл, назначение и оправдание жизненных катастроф и человеческих страданий – кормовая база художества. «Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры» – переадресуем эти слова князя Петра Вяземского от индивидуального объекта ко всей высокой поэзии. Боль – ее Муза. Лучший русский стих о любви помянутый «Марбург» есть следствие отказа любимой женщины:Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
А мой питерский дружок Бродский! Не только его любовный цикл «М.Б.», но само превращение одаренного питерского пиита в великого поэта первопричиной имеет его любовную катастрофу – измена возлюбленной с другом:
Но, как всегда, не зная для кого,
твори себя и жизнь свою твори
всей силою несчастья своего.
Дант – не исключение. Потому и сопоставимы Франческа в Аду и Беатриче в Раю как противоположности. Вот причина белой и черной лютой зависти Данта, автора и главного героя «Комедии» к счастливым любовникам Франческе и Паоло, которые неразлучны даже в адских муках. А Дант обречен на муки неразделенной любви по жизни и в смерти – как истинный христианин он верит в посмертное существование, иначе не сочинил бы свою некрофильскую поэму как алтарь смерти: ««Здесь мука, а не смерть…».
– Унижение любви – вот скрытый двигатель загробной «Комедии», – сделал я вывод не столько из поэмы, сколько из нашего совместного, хоть и раздельного опыта.
Если бы я на этом остановился! Кто тянул меня за язык?
– Если нейтрализовать уничижительный оттенок, Ницше был прав, обозвав Данта гиеной, слагающей стихи на могилах.
– От тебя я такой подлянки не ожидал! – взбесился наш б. учитель.
Масло в огонь – и без того разговор проходил в повышенных тонах.
– А он-то при чем? – вступилась за меня Женя. – Все претензии к Ницше.
Даже архитектоника поэмы воспринималась нами неоднозначно, хотя все сходились на слове, которое Дант ввел в мировой оборот: полисемия.
КГ: Оргáн.
Женя: Соты.
Я: Готический кафедрал.
– Грибница – это, понятно, Лева.
– Опять ты со своими чертовыми грибами!
Собственно, грибы и послужили последней каплей в их противоборстве, о чем знаю со слов обоих – хорошо хоть, меня при этом уже не было.
Константин Григорьевич не то чтобы презрительно, но раздражительно относился к Левушкиному гриболюбию, которое из любительской, с детства страсти – щастливчик! – превратилось в надежную профессию: Лева кончил биофак питерского универа и определился со своими научными пристрастиями еще в России, а уже в Америки – рывок, прорыв – сделал несколько сенсационных научных открытий, которые поразили его самого тем, что он подозревал о них на интуитивном уровне еще в той далекой и как бы небывшей питерской юности.
Ну да, канула в ту приснопамятную, хотя беспамятную реку, которую Лева живо вспомнил, побывав в штате Айдахо в национальном парке River Of No Return – голову на отсечение, что у него единственного возникла ассоциация с печально известной Летой! Из окультуренного и мультикультурного города сплошных мировых аналогов и метафор он прибыл в самодостаточную страну без никаких чужеродных подобий и параллелей, где даже употребленное ньюйоркжским губернатором, итальянцем по происхождению, сравнение американской политической междоусобицы с Варфоломеевской ночью потребовало сносок и пояснений в СМИ, включая интеллигентную вроде «Нью-Йорк Таймс».
Или пора ее и ее читателей интеллигентности канула в означенную Лету, когда у нас тут на коронавирусном фоне разразилась своя Варфоломеевская ночь, дойдя до точки невозврата? Или все- таки есть точка возврата? Позитив исходя из негатива: а что если мои новые сограждане спохватятся и у них сработает инстинкт самосохранения ввиду безнадежной ситуации, которая пробила дно? Надежда против надежды? Вот в эту деградирующую, чтобы не сказать агонизирующую страну и был зван – по официальному приглашению от гарвардской профессорши, тоже бывшей его ученицы, но на пару-тройку лет позже нас – Константин Григорьевич, с которым Лева разругался в пух и прах, когда тот пнул ногой шикарный белый, попавшийся во время вечерней прогулки в дюнах – выход к морю был закрыт, чтобы кто не проник ни сюда, ни отсюда.
Лева бросился к изуродованному грибу на помощь со своим ножичком.
Как и во всем остальном, в те далекие времена – в отличие от нынешних – Лева был агностиком и в отношении грибов, не уверенный к какому царству живой природы их отнести – к растениям или к животным? На всякий случай, однако, он никогда не расставался с швейцарским складным ножичком, аккуратно срезая гриб, чтобы не задеть его корней. Не с этим ли связано его сравнение композиции «Комедии» с грибницей? Хотя, конечно, тогда Лева не подозревал о подземном грибном царстве, открытие которого принесло ему «грант для гениев», как зовется стипендия Макартура, а та то ли соперничает, то ли упреждает Нобельку, хотя далеко не всегда, но еще не вечер.
Его микологическая раскрутка, обратно пропорциональная равнодушию американов к дикорастущим грибам, началась с опыта с грибницей – помещенная в лабиринт, в центре которого находился кусочек сахара, паутинка разветвилась надвое: одна без единой ошибки проложила путь к приманке, зато другая вскарабкалась по стене и пересекла путь к цели напрямую по потолку, минуя лабиринт. Галлюциногенные грибы, ядовитые грибы, грибы убийцы – что человека, даже слона наповал, бессмертные грибы – Лева обнаружил двухтысячелетнюю грибницу.
Наконец, грибы-паразиты, которые растут из тел убитых им муравьев. Мельчайшие поры гриба проникают через рот в мозг муравья и приказывают ему забраться на дерево, где он вонзает челюсти в кору и обессиленный умирает, а через пару недель из его головы появляются грибы. Этот Левушкин опыт был положен в основу документального ужастика, который получил Оскара. Благодаря Леве, микология, оставаясь наукой, стала китчем.
Ближе к животному, чем к растительному миру, не принадлежа ни к одному из них и оставаясь сами по себе, грибы произрастают из подземного царства смерти – инстинкт пророчески- слепой подсказал Леве тогда в Бернатах сравнение композиции божественной поэмы с грибницей, а в Беркли он доказал это научно. А откуда некрофильскую сущность грибов проведали древние египтяне, назвав их богом смерти?
– Что с твоим грибом сделается! – сердился тогда КГ, поддав ногой белый гриб.
Как женщина, а женских черт у КГ было немало, он редко признавал свою неправоту, переходя в контрнаступление, как сейчас:
– Гриб жалеешь, а мелкую живность, которую уничтожает твой мерзкий кот? – речь о Левином и Женином коте, которого они любили сильней своей бэбички и всюду с собой таскали. – Уничтожил всех мышей и птиц округ. Как ни встречу, всегда в зубах трепещущая живность. Чистый холокост.
– Инстинкт. Мы тоже не вегетарианцы.
– Если бы ради еды – ради игры. Он их не ест, вон вокруг сплошные трупы валяются. Мучитель, изверг, монстр. Даже собак терроризирует, устраивая засады.
Котище, действительно, был разбойного нрава.
– Что мне на цепь его посадить?
– Ты себя лучше посади на цепь. А что вы с дочкой вытворяете с бабочками! У меня в ушах стоит: «Сдави ей грудку!» А ей не больно?
– Это когда мы забываем взять эфир.
– А эфир? Умертвление особей, истребление всего вида.
Слово за слово, пока не добрались до Набокова, на которого сослался Лева как на энтомолога.
– Самый отвратный русский прозаик. Какой русский! Скорее антирусский. С его писательской алчностью и моральной неразборчивостью – сам признавался.
– «Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем иное дело» – Пушкин на полях статьи Вяземского. Тем более, нельзя упрекать Набокова в том, в чем он сам признается. Побивать его же оружием. А если он себя оговаривает, как Руссо?
– Кощунник, нашел с кем сравнивать, – и выдал стих о любимом Левой писателе.
Воткнута в бабочку игла,
Висок почти приставлен к дулу –
Сверхгениальная игра
В бессмертную литературу.
Это был их последний разговор – в Бернатах, в Питере, в России. Они даже не кланялись друг другу при встрече. Женя продолжала общаться с Константином Григорьевичем как ни в чем не бывало, что Леву смущало, но он помалкивал.
Все стало проясняться только postmortem. Мы ждали Константина Григорьевича в Америке, когда Россию накрыла третья ковидная волна и пришло известие из Петербурга, что он попал под колесницу Джаггернаута. Дело шло на поправку. В больнице он говорил больше по-итальянски – цитатами из Данта:
E se gia fosse, non saria per tempo.
Cosi foss’ei, da che pure esser dee;
Che piu mi gravera, com’piu m’attempo.
В смысле, чем скорей, тем лучше. Раз суждено, то пусть скорей минует; чем дальше, тем тяжелей.
Дальше оказалось ближе, чем он думал: неожиданно ему поплохело. Последние слова были:
– До смерти заживет. Выздоровею, а потом умру.
В остроумии ему не откажешь.
Задача не из легких. Если стихи непереводимы с одного языка на другой, тем более из поэзии в прозу. Как бывший литкритик, я заметил псевдонимный сборник с лексически вполне пристойными, но сюжетно откровенными стихами, от которых покраснел бы Филип Рот, задолго до того, как получил его из Беркли с авторским автографом от Жени Степановой, которая, выйдя замуж, не взяла Левушкину фамилию из привычки к своей, а не потому, что у него семитская.
Знал ли Левушка о ее авторстве заранее или узнал постфактум? Предшествовало ли этим признательным стихам реальное признание мужу в событиях, с таким бесстыдством описанным в стихах? По любому, не на следующий день после той скандальной свадьбы, где покойник выдал свои лестничные реплики и испортил всем настроение. Наверное, все-таки откровенность Жени последовала в ответ на Левушкины мучения в связи с тем полугодием после выпускного вечера и до их встречи спустя. Опять-таки унижение любви: унизительно ревновать, унизительно расспрашивать, унизительно не знать и унизительно узнать. Желание быть униженным.
Ревность – унижение? Любовь – унижение? Муж узнает последним?
Зато подозревать начинает первым.
Во многом знании много печали? Знание ошеломило и изумило Леву.
– А каково было мне? – сказала Женя.
– А как же его сын?
– Искусственное осеменение. Ты бы знал с каким презрением он относился к жене. «Низшая раса», – и ссылался на мизогина Чехова. «Ты не женщина – ты мой мальчик», говорил он мне.
– Вы встречались после школы?
– А то! Не сразу. Я уже поступила на филфак. Только ревновать ни к чему и не к чему. У нас ничего не вышло.
– Он импотент?
– Нет.
– Ты откуда ты знаешь?
– От верблюда.
Все это случилось уже в Америке, когда пришло известие о смерти Константина Георгиевича. Они смотрели «Мечтателей» Бертолуччи со сценой дефлорации – с кровью и болью:
– Вот чего не хватало мне, – шутя то ли всерьез сказал Лева.
– Я не виновата, что не было крови! Ты бы хотел, чтобы мне было больно?
– Не дай бог! Я этого дико боялся. Почему у нас и затянулся период пальцескопии.
– За что я тебе так благодарна, – сказала Женя и поцеловала мужа.
А потом был не просто секс, а любовь с ласками, слезами и всплесками памяти. Вот Женя и раскололась. Обрывочно, с паузами и недомолвками призналась бедному Левушке. Стиховая исповедь давалась ей легче, чем устной прозой. А мой пересказ того хуже – в разы уступает ее поэзии.
Встретились они случайно – на Университетской набережной, когда Женя возвращалась с лекции. С тех пор время от времени гуляли по любимому городу. Даже не целовались. Пока однажды КГ не затащил ее в квартиру друга, тот был в отъезде.
– Затащил?
– Ну, пригласил.
– Ты понимала зачем? – спросил
– Догадывалась.
– И пошла?
– Но и от меня зависело, если до этого дойдет.
– Дошло?
– Не сразу. Мы пили кьянти, нам было хорошо.
– Кьянти еще тот афродизиак. Он тебя спаивал?
– И меня и себя. Он в этих делах робкий. Особенно с женщинами. У меня мелькнула догадка, когда увидела на прикроватном столике фотку Кости и его приятеля в погонах. Помнишь?
– Костя?
– Ну да. Он сам предложил отбросить отчество и перейти на «ты».
– Он тебя стал раздевать?
– Я сама разделась. Он только сказал: давай разденемся и ляжем – посмотрим, что из этого получится. Странно было отказаться от такого деликатного предложения.
– И что получилось? – нетерпеливо спросил Лева.
– Совсем не то, что ты думаешь! Как ты не понимаешь, я была влюблена, готова на всё, да и сколько можно носиться со своим девством, которое ты так берег и оттягивал, столько упущенных возможностей! Одновременно чувствовала себя в безопасности, представляя в этой кровати Костю с его партнером.
Для него было странно, что моя девичья недоразвитая грудь подросла и оформилась. Он лежал на спине с закрытыми глазами, а я смотрела на него и ждала. Желание исчезло – одно любопытство. Хоть была пьяна и мало что соображала. Только попросила выключить свет.
– Стеснялась?
– Не только. Не хотела его видеть. Он какой-то другой стал, чем я представляла. Чужой.
– И ты легла с чужим?
– Все могло быть намного хуже.
– О чем ты?
– Бедняжка, у тебя совсем нет воображения. Да я и сама не догадывалась. Даже когда он попросил меня повернуться к нему спиной. Решила, боится, что я забеременею. А оказалось, у него священный ужас перед влагалищем, из которого ты сделал культ.
– Не вообще, а только твое.
– Было больнее, чем у нас с тобой в первый раз. Что я испытала? Боль, отвращение, унижение, обида, разочарование. Заплакала. Он меня утешал, хотя ничегошеньки не понял. На этом кончилась моя школьная влюбленность. Было бесконечно его жаль.
– Жаль? Он свой кайф словил с тобой. И с другими. Жопочник!
– Ты этого не поймешь. Всё тайком, под страхом преследования и наказания. Его в армии развратили. После этого он уже не воспринимал женщину, как сексуальный объект. Я – исключение. Он любил меня. Вот почему вы тогда в Бернатах поссорились. Но и ты хорош – ты хвастал.
– Хвастал тобой?
– Нет, не мной, а тем, что между нами. Мне кажется, однажды он засек нас за этим делом. Помнишь, когда мы занялись сексом в море. Он подглядывал. И ты хотел, чтобы он подглядывал.
Ты его поддразнивал. Тебе нужен был соглядник. Ты живешь на кончике своего уда.
– Хуже. Я ловил себя на желании с ним поделиться. Но чтобы при мне. Ты вся преображаешься. Мечтательное такое выражение и блуждающая улыбка. Прекрасна как никогда. А знаю один я.
– Вот он и взревновал.
– Ко мне или к тебе?
– Наверное, он и тебя любил, я запуталась, Левушка. Он ревновал меня к тебе, а тебя ко мне, теперь ты понимаешь? А ты ревновал меня к нему. А я никого не ревновала.
– А кого ты любишь?
Женя молчала.
– Себя?
– Нет, себя я не люблю, – решительно сказала Женя,
Это была правда. Женя не любила себя, а потому, хоть и влюбчива в созданные ею образы, ни разу никого по-настоящему не любила. Чтобы любить других, надо любить себя.
Исповедь Жени взволновала, утешила, озадачила Леву. Ревновать к ректальному траху? Ревность никуда не исчезла. Ему снилось, Женя рассказывает ему, как ее изнасиловали. Ревность была унижением любви, а без унижения Левушка любви уже не представлял.
Вот я и говорю: со смертью не все кончается. Скрижаль, под которой лежит Бродский на Сан-Микеле:
Letum non omnia finit.
Владимир Исаакович Соловьев – известный русско-американский писатель, мемуарист, критик, политолог.
Эта рассылка с самыми интересными материалами с нашего сайта. Она приходит к вам на e-mail каждый день по утрам.