Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Угрюмая Немезида. Часть 1

Подлая история

Обозрел я миры духом моим, и нашел я, что женщина горше смерти, ибо она сама сеть охотничья, сердце ее – невод, а руки ее оковы.

Екклеcиаст

Ты спрашиваешь, Соловьев, почему я не женюсь? Я бы не стал отвечать всерьез, отделался шуткой, если бы сам постоян­но не задавал себе этот вопрос. В самом деле, мне уже тридцать три – время обзавестись семьей. Еще год-другой, и я так привы­кну к своему холостяцкому состоянию, что не променяю его на все блага мира, – так и останется мой род Черникиных без про­должения, потому что я последний и единственный его предста­витель. Мама рассказывала, что отец тоже прожил бы всю жизнь бобылем, не прояви она вовремя инициативу. Но и женившись, он жил от нас обособленно, в семейной жизни участия не прини­мал, спал от матери отдельно – так что для психоаналитиков я потерянный кадр, эдипов комплекс не мог у меня развиться ну ни­как, даже если бы я этого очень хотел. Уже после его смерти мама вспоминала, что завести его на семейный скандал и то не удава­лось – всегда и во всем ей уступал, а если что, просто уходил в другую комнату. Я как-то спросил, довольна ли она супружеской жизнью, а она в ответ, что у нее таковой никогда и не было.

– Но я же у тебя родился!

– Сама удивляюсь, как это случилось. Вроде не с чего.

Не пугайся – я не собираюсь раздвигать сюжетные и вре­менные рамки моей исповеди и посвящать тебя в семейную жизнь родителей, тем более ее как бы и не было. А вспомнил к тому, что – кто знает, – может быть, мое бобыльство имеет ге­нетические причины, но я их, естественно, сам не сознаю и объ­ясняю свое нежелание жениться тем, что не попадается мне что-то достойная кандидатка в спутницы жизни. Только не подумай, пожалуйста, что я себя так высоко ставлю и предъявляю будущей жене завышенные требования. Но и повторять ошибку моих ро­дителей и вступать в формальный брак не желаю.

Вот тебе краткий отчет о женщинах, которые повстреча­лись на моем пути, а заодно объяснение, почему ни одна из них не стала моей женой.

Не так уж много их и было. Начал я поздно – в двадцать один год, а темперамент у меня усредненный: без большого для себя ущерба могу прожить без этого неделю, месяц, даже год, хоть так долго поститься мне пока что не приходилось. На всех останавливаться не буду, потому что в основном были совер­шенно случайные связи. Называю их командировочными, хотя это вовсе не значит, что они происходили сплошь во время ко­мандировок. Сам знаешь, приударишь спьяну на какой-нибудь тусовке (она же, считай, блядки) и по обоюдной физической по­требности, без божества, без вдохновенья, о любви и речи нет, совершаешь эту несложную гимнастику – говоря цинично, нужен резервуар, куда излить застоявшуюся сперму, чтобы не ударила в голову. Помнишь совет Персия? Когда в тебе воспы­лает бурное и неудержимое желание, излей накопившуюся жид­кость в любое тело. Что я и делал. В принципе – все равно с кем. Люблю заниматься любовью, а до любовницы нет дела! Несмотря на сравнительно скромный послужной список, некоторых не могу даже припомнить. Как и они меня, думаю.

Не скажу, что мне на них очень везло. Стоило отношени­ям затянуться, сразу же возникали какие-нибудь проблемы, все оказывалось непросто, к физическим удовольствиям примеши­вались эмоции, которые в конце концов перетягивали и приво­дили к разрыву. Инициатором всегда был я, памятуя, что коготок увяз – всей птичке пропасть.

В молодости, помню, дал себе слово жениться только в том случае, если так увлекусь, что не выдержу и в самый разгар вос­кликну:

– Люблю!

Ни я никому этого не сказал, ни мне – никто.

Я против продолжительных связей с одной и той же женщи­ной, но, согласно природе, – за полигамию и промискуитет, так как цель мужчины как можно шире разбросать свое семя, дабы выполнить свое главное назначение на земле по обеспечению потомства. Я бы и ухаживательный период свел к минимуму и даже заготовил фразу, которую так пока и не решился сказать женщине при первом знакомстве:

– У меня серьезные намерения – хочу вас поеть.

А в самом деле, что может быть серьезнее желания трахнуть бабу?

Я бы даже поцелуй упростил – зачем топтаться на пороге, когда можно войти в комнату и устроиться там поудобнее. Со­гласись, поцелуй – это человеческая выдумка: Богом не предус­мотрен, никакой природной функции не несет.

Человек вообще много нагородил в этой области – ему бы поучиться у тех же животных. Там тебе ни стихов, ни поцелуев.

Увы, даже после сексуальной революции мы все еще живем в ханжеском мире, наводим словесного тумана там, где все ясно как день. Была у меня одна подружка: в постели – зверь, но лю­бые слова на эту тему считала грязным развратом. Из-за этих ее возвышенно-мещанских представлений о любви мы и расста­лись. То есть не из-за них самих, а из-за несоответствия. Посуди: в деле потаскушка, а в самопредставлении – бегущая по волнам.

Да, со словарем на эту тему ну просто беда. Как в той дет­ской игре, где черного и белого не называть. Русский язык не очень приспособлен к любовным отношениям, наше лицемерие здесь сказывается как нигде. Вот и получается – высокие слове­са либо мат-перемат. Верх и низ – и полное отсутствие золотой середины. Дамочку одну помню – очень даже была мила, но такую в постели чернуху раскидывала, награждая меня слюня­выми эпитетами, что недели не выдержал – сбежал, считай, по сугубо лингвистической причине.

С еще одной расстались из-за косметики, которая вызыва­ла у меня аллергический чих не вовремя. В комнате у нее прямо завис запах духов – вот-вот, казалось, задохнусь. Если хочешь, косметика еще хуже, чем словеса, – предпочитаю натуралок. Но где их сыщешь в наш век? Днем с огнем! Таня, конечно, была другая – ни словес, ни косметики, но от ее натуральности хо­телось бежать куда подальше. Она и есть главный сюжет моей исповеди, моя Немезида, а потому негоже забегать вперед.

Была еще у меня одна такая бывалая, общедоступная чуви­ха – шалава, одним словом, которая всю инициативу брала на себя, что имеет свои положительные стороны, так как никаких усилий от тебя не требуется, но с другой стороны – такое ощу­щение, что ты безработный и даже уже не мужчина. С самого начала поразился – только познакомились, дотронуться до нее не успел, как она уже успела и меня раздеть и сама раздеться: и не заметил, как уже у дел. Это бы все ничего, пусть курва, но та­кая широковещательная! В промежутках обо всех своих возлю­бленных рассказывает, а исчерпав воспоминания, идет по вто­рому кругу. Я ей говорю: «Молчи, скрывайся и таи…» Куда там! Мужик ей нужен не как постельный партнер, а как подружка. Рассказывала с бóльшим воодушевлением, чем е*лась. Да и гиги­еническое ощущение, скажу тебе, не из самых приятных – буд­то в чужую сперму затягивает. Пусть это мое воображение, но куда от него денешься? В конце концов у меня в голове все пере­мешалось, и я себя ощущал попеременно то гомиком, а то участ­ником группового акта. Не вдохновляет.

А однажды по пьяной лавочке приударил за женой прияте­ля, не сомневаясь, что нарвусь на отказ, – такой она казалась недотрогой, что я ее вообще не мог представить за этим заня­тием, даже с мужем, как ни напрягал воображение. И не при­ударил даже, а так просто хлопнул по попке – из озорства. До­бродушное такое домогательство без задней мысли. Потом мне от нее проходу не было, подстерегала на каждом углу – в конце концов вынужден был отдаться, хоть и неловко перед прияте­лем. Но с другой стороны, именно это, по-видимому, меня из­начально и привлекало, потому что по сокровенной своей сути я не бабник, а пакостник. А запретный плод всегда сладок, будь то жена друга, свояченица или даже теща – прошу прощения за общеизвестные вещи. Сложность заключалась, однако, со­всем в другом. Она оказалась эмоционалкой и, отдавшись, тут же ударилась в слезы. Решил, что переживает первую измену мужу. Выяснилось, что измена не первая, и вообще любит дру­гого, но у того семья, и у нее семья – сам черт ногу сломит, но при чем здесь, спрашивается, я? И кому она изменяет, трахаясь со мной – мужу или любовнику? Любит одного, замужем за другим, е*ется с третьим, то есть с кем попадя, в данном случае со мной, – было бы кому поплакаться! Ну не морок ли! Чув­ствую – затягивает. Хотел даже пожаловаться ее мужу. Еле от­мазался.

Скажешь, на меня не угодишь! Не торопись делать выводы. У тебя другой опыт, тебе, считай, повезло – с малолетства же­нат. Ну, не буквально, конечно, – я имею в виду на однокласс­нице. Проблема выбора перед тобой никогда не стояла. Как это вы еще не обрыдли друг другу? Столько лет жопа об жопу те­реться! Ну, ладно, ты в нее со школы влюблен, но она вроде бы вообще никого любить не способна, даже себя. Как она тебя вы­носит? Наверное, и в самом деле помогает, что с детства друзья, а потому для вас, наверно, и не существует ни прошлого, ни на­стоящего. Как у примитивных племен, сегодня – это вчера. Вот вы и застряли навсегда в прошедшем времени.

А у меня в молодости все постарше попадались, а потом, то есть теперь, наоборот – пошли помладше. Но однажды, как у тебя, был роман с однолеткой. Не считая моей угрюмой Неме­зиды, эту мою сокурсницу чаще других вспоминаю. Вполне воз­можно, это был мой шанс, но я его упустил, испугавшись. По­нимаешь, все получилось так неожиданно, а я тогда совсем не готов был жениться. Да и мама что-то прихворнула – притвор­ство с ее стороны исключаю, но, возможно, разволновалась, по­чувствовав, что на этот раз у меня посерьезнее, чем обычно.

В двух словах, вот что произошло.

Я был знаком с ней давно, учились на одном курсе, внешне ничего особенного, полноватая такая девица, вся в веснушках, глаза, правда, выразительные – томные, как у коровы. Погова­ривали, у нее роман с преподавателем по эстетике – утончен­ный и нервный такой тип, весь на шарнирах. Живчик, скорее все-таки суетливый, чем нервный. Ты его не знал, его взяли уже после твоего отвала, сам он из Саратова. Кратко характеризую, чтобы было ясно, кто есть ху, как у нас повелось говорить с лег­кой руки Михалсергеича.

Было это уже на пятом курсе, я только что опубликовал стихотворение «В защиту Голиафа» – оно и принесло мне не­ожиданную славу, исключительно, правда, скандальную. Надо же так случиться, что именно в это время Шафаревич начал раз­вивать свою концепцию «малого народа», который проходу не дает «большому». Решили, что и я туда же со своим библейским стихом – куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

Что тут началось!

Если бы даже у меня и был этот заскок, то самолично вы­травил – ввиду нестерпимой банальности. К той же категории трюизмов отношу и обвинения в нем – крайности сходятся. Тем более, Голиаф был таким же семитом, как и Давид. Все, что я хо­тел, – это поиграть известным трюизмом, переиначив его, вы­вернув наизнанку. Как ты когда-то с Иродом, сочинив ему апо­логию. Кураж-эпатаж, что угодно, но только не антисемитизм! Получилось черт знает что: хотел подразнить одних гусей, а раз­дразнил совсем других, о которых и не думал.

Мне и в самом деле немного жаль Голиафа, который мало того, что убит камнем из пращи, считай, пацаном, – для такого богатыря это все-таки унизительно, но и еще вошел в историю как сугубо отрицательный тип. Вот мне и захотелось его посмер­тно реабилитировать, защитить большого от малого, тем более большой пал от рук этого малого. Заодно я подсобрал довольно убедительную компру на Давида – от чересчур все-таки ритори­ческих и несколько однообразных псалмов до некрасивой исто­рии с Урией и Вирсавией, пусть и такой прикольный результат – царь Соломон. К либерально-еврейским проклятиям в свой адрес я отнесся спокойно, полагая, что отрицательное паблисити при­носит не меньшую славу, чем положительное.

Предполагаемый возлюбленный моей сокурсницы тоже внес свою лепту и упрекнул меня в литературном выпендреже, что было ближе к истине и куда неприятнее, чем обвинения в ан­тисемитизме. Таким образом, у меня появился дополнительный стимул для ухаживания за коровистой однокурсницей, когда нас с ней отправили в Новгородскую область на фольклорную прак­тику. Я решил отбить ее у преподавателя эстетики, что мне в кон­це концов удалось, хотя и с некоторыми для меня неожиданно­стями.

Любовница моего врага оказалась девственницей, что в наше время, согласись, большая редкость. Признаться, я этого никак не ожидал, тем более она сама подтвердила, что у нее с этим дергун­чиком роман. Сказано это было, правда, в ответ на мои настыр­ные расспросы, возможно, просто, чтобы от меня отвязаться. А может, в возрасте дело: в двадцать четыре как-то стыдно оста­ваться девственницей – получалось, никем не востребованной, нежеланной, не нужной мужикам. Забавно, что у нее была под­ружка, с нашего же курса, всеобщая давалка, без проблем, и этот пример должен был действовать на нее, с одной стороны, возбуж­дающе, а с другой – удручающе.

Еще в поезде расправившись словесно со своим соперником, чему она, надо сказать, сопротивлялась довольно вяло, я перешел от слов к делу, дабы закрепить свою победу еще больше. Моему наступлению способствовали командировочные условия нашего существования: мы были с ней совершенно одни, разъезжая по Новгородщине в поисках сказителей и сказительниц, в деревнях останавливались в одной и той же избе, в одной и той же комнате, а то и просто на сеновале. Я стал к ней подъезжать в первую же ночь, а на третью она отдалась, попросив быть поосторожнее, так как ей от этого «немного больно». Было в ее просьбе что-то жал­кое и трогательное, а когда все уже было позади и до меня наконец дошло, до какой степени она стыдилась своего девства, я решил сделать вид, что ничего не заметил. Вот эта тайна, которую мы оба теперь знали, хоть и не признавались друг другу, и сблизила нас, тем более фольклорная практика длилась два летних месяца, за которые она очень похорошела. Прав доктор Джонсон – хоть любовь и приносит страдания, но целибат лишает наслаждений. Говорят же: умерщвление плоти. Вот моя сокурсница и расцвела, как только покончила со своим затянувшимся девичеством.

Даже не подозревал прежде, что можно так вот, с утра до ве­чера, а потом с вечера до утра, вместе пастись. У нас с ней на ред­кость совпадали вкусы. Как бы это тебе объяснить? Ну, понима­ешь, когда оба любят Пастернака и Пикассо, это еще ничего не значит, потому что их любят все (имею в виду интеллигенцию). А у нас были с ней совпадения на иной, что ли, глубине. Оба пред­почитали Пушкину Баратынского, а из всего ХХ века любимым поэтом у нас был Михаил Кузмин. Или возьмем сюрреалистов – оба не любили Сальвадора Дали и обожали Магритта и Кирико. И так чуть ли не во всем – на общепризнанном лежит налет ба­нальности, тавтологии и китча, хоть это и не было единственной причиной, почему мы тому же Андрею Рублеву, к примеру, про­тивопоставляли Дионисия. Каждый раз, обнаруживая очередное совпадение, мы радовались, как дети, а потом привыкли. Эстет- живчик был полностью вытеснен из ее воображения, хоть она и была, несомненно, в него влюблена до нашей фольклорной поезд­ки в Новгородщину.

В любовных делах, когда прошла первая робость и скован­ность, она оказалась тоже хороша – сначала слушалась меня, как слушаются в танце более опытного партнера, но постепенно во­шла во вкус и перехватила инициативу, хоть и не было в этом ни давления, ни назойливости. До сих пор не пойму, каким образом она набралась у меня бóльшего опыта, чем я сам имел. В постели она была ребячлива, игрива, изобретательна и нежна, отдаваясь любви не одной только минжой, но всем своим существом. Что говорить, мы идеально подходили друг другу, как могут подхо­дить только ровесники.

Я, конечно, догадывался, что послужило причиной посте­пенной коррозии наших отношений, – то же, что в самом начале было источником нашей близости: тайна, которую мы разделяли с ней, но не делились друг с другом. Я знал о ее тайне, а она не знала, что я знаю, и при том доверительном уровне отношений, который у нас установился, непременно хотела во всем мне при­знаться, что я всячески пресекал. К счастью, она была по нату­ре человеком застенчивым, а потому пользовалась системой раз­личных намеков, которые я наотрез отказывался понимать. А про себя гадал, почему ей так хочется сделать признание, которого я так старательно избегаю?

Чтобы отмежеваться от шарнирного того человечка, на кото­рого она, можно сказать, возвела напраслину, объявив своим лю­бовником, а я, выходит, зря старался, низвергая ее кумира? Или поздняя дефлорация была таким рубежным событием в ее жизни, что ей хотелось вписать ее в наш совместный актив – наравне со стихами Кузмина и Баратынского, картинами Магритта, фреска­ми Дионисия, фольклорными находками и любовными утехами? А я и так уже боялся, что наши отношения зашли слишком далеко, и нависшее надо мной признание воспринимал как Рубикон, ко­торый ни за что не хотел перейти. Ты бы, Соловьев, сказал точка невозврата. Она и есть.

И потом, так ли уж существенно, что по чистой случайно­сти я оказался первым в ее жизни мужчиной? Стоит ли преувели­чивать и делать из мухи слона? Ведь ее виргинальное состояние было просто досадной помехой к нормальной жизни, временным неудобством, от которого я ее избавил, а мог любой другой либо даже она сама, используя тампон или палец. Известно же, что по этим причинам редко кто сохраняет свое девство до первого сои­тия, а тем более, когда оно происходит в двадцать четыре года! Да и по физическим признакам судя, хоть я и был ее первым мужчи­ной, но избавил скорее от страха, чем от гимена, от которого она избавилась сама, того даже не заметив.

Короче, она бросала мне мячики, а я их не ловил, за что и по­лучал упреки в недостаточной тонкости, хотя на самом деле недо­статочно тонкой была она, так и не догадавшись, что я давно уже знаю ее девичью тайну, которую она мне теперь навязывала, а я как мог отбрыкивался, понимая, что чужое доверие – это твоя ответственность, которую я не хотел на себя брать. Я боялся ее тайны как огня, считая ее бременем и узами, и притворялся нетон­ким и нечутким. Не знаю, до какой ожесточенности мы бы дошли в этой нашей уже нешуточной борьбе, если бы она не была пре­рвана вместе с концом летней практики. В Москве мы с ней еще некоторое время продолжали встречаться, но уже без прежнего энтузиазма, тем более я целые дни проводил в больнице, где мама лежала на обследовании, – слава богу, не инфаркт! Лишившись провинциально-деревенского антуража, наши отношения начали увядать, чего, боюсь, не случилось бы, если бы ей удалось навязать мне свою тайну. Я был даже рад такому концу нашей любви, хотя иногда подозреваю, что сморозил тогда глупость. Нет, я вовсе не о том, что упустил птицу счастья и тому подобные благоглупости. Но вполне возможно, она хотела со мной поделиться совсем не тем, что я уже знал.

Наконец мы защитили дипломы. Я остался в Москве, а ее рас­пределили в Свердловск, и я потерял ее из виду. Спустя несколь­ко лет, с большим опозданием и совершенно случайно, узнал, что у нее есть ребенок. Рассказал мне об этом ее мнимый любовник, который, перестав им быть, оказался вовсе не тем мелким бесом, каким я, ревнуя, представлял его, и я даже с ним ближе сошелся, а он, как выяснилось, состоял в переписке со своей любимой сту­денткой. Он сказал, что умнее и тоньше ученицы у него не было.

Знал бы ты, Соловьев, как мне надоели все их тонкости! По­тому что при известном допущении получалось, что я в самом деле вел себя тогда на практике, как чурбан, не желая знать ее тайну, ко­торую уже знал, в то время как она пыталась со мной поделить­ся совсем другой! Мне показалось, что и наш бывший профессор рассказывает мне о ребенке с умыслом и со значением и даже ждет от меня каких-то если не поступков, то, по крайней мере, расспро­сов, которых с моей стороны не последовало, что его несколько озадачило. Не знаю, действовал он по ее наущению или по соб­ственной инициативе, да и не важно. Мне также было без разни­цы, насколько он осведомлен о наших с ней отношениях, а зани­маться подсчетами и сопоставлениями в связи с этим ребеночком счел для себя унизительным, а потому даже не спросил о его воз­расте. Мой, не мой – меня не колышет. Из своего семени фетиш делать не собираюсь, процесс для меня всегда важнее результата. Несомненно, я был у нее первым мужчиной, но это вовсе не зна­чит, что вслед за мной не последовал кто-нибудь другой. Это ведь дело случая и нескольких минут. Считай меня циником – все рав­но! Сам себя считаю пакостником, а называю мерзавчиком.

Какой есть!

Чего ради мне притворяться? Зачем быть не собой?

К тому же этот ребеночек оказался женского пола, что мне с моими шовинистическими взглядами по этому вопросу – не в жилу.

После этой истории, чуть было не угодив в «сеть охотни­чью», прервал связи с внешним миром и ушел в глубокое подпо­лье, а женщин держался за версту. Так длилось с полгода, навер­ное. Воспоминания о фольклорной практике мучили меня, мама, угадывая мое состояние, глядела на меня с сочувствием и торже­ством.

Ее позицию в отношении моей бобыльной жизни я бы опре­делил как сдержанную. Мы давно живем отдельно, на порядоч­ном расстоянии: она в Кунцеве, я – в писательском комплексе на Красноармейской, который, как ты помнишь, называют Розовое гетто, хотя кирпич со времени твоего отъезда потемнел и из ро­зового стал серым. Мы регулярно навещаем друг друга и связаны накрепко, словно пуповину так и не перерезали.

А то, что мы разъехались – по ее, кстати, инициативе, как ни странно, еще больше укрепило наши отношения. Время от време­ни она затевает сугубо формальные разговоры о моей женитьбе, но явно не горит желанием увидеть меня женатым. Как человек умный и умеющий собой владеть, она бы, конечно, ни слова не сказала против, но для нее это был бы удар, который я вряд ли ре­шусь ей когда нанести. С моей стороны было бы предательство.

Ведь для мамы я всё, учитывая фиктивный ее брак: что-то вроде реванша за неудачную во всех других отношениях жизнь. Сам те­перь посуди – могу я ее бросить?

Ты скажешь, что в рассказанной выше истории я тоже вел себя не совсем порядочно, особенно если ребеночек от меня. Что делать! Приходится выбирать – по-моему, лучше предать пусть даже любимую женщину, чем родную мать. И потом предатель­ством это все-таки не назовешь, хоть я и переживал, когда мы рас­стались. Только не торопись с выводами – это еще не худшая моя история.

А что касается мамы, то убежден: такой женщины мне уже никогда больше не встретить. Недосягаемый образец, эталон кра­соты, ума и воли, вот на ком я бы женился не задумываясь, несмо­тря на разницу в возрасте, –двадцать один год, всего ничего! Не будь она моей мамой, конечно.

За время добровольного отшельничества – точнее сказать, затворничества – я сочинил большую автобиографическую по­эму «Исповедь мизогина», которую до сих пор так никто и не напечатал, а потом вдруг ни с того ни с сего ударился в разврат самой низкой пробы, на который мама смотрела снисходительно и даже поощрительно. Пройдя сквозь женский строй, могу сме­ло сказать, что знания жизни такой опыт не добавляет. Это как калейдоскоп: одно мелькание, ничего запомнить не успеваешь – ни имен, ни лиц, ни повадок. Поутих я только после того, как под­цепил триппер, который, впрочем, быстро вылечил, но впредь ре­шил действовать осторожней. Литературным результатом моих похождений была еще одна, на этот раз короткая, поэма «Тоска по грязи», которую сразу же взяли в «Юность», она пришлась впору и имела успех – наступила эпоха гласности, на секс в лите­ратуре был повышенный спрос. А эпиграфом к поэме я взял те же самые слова, которые предпослал письму к тебе: «женщина гор­ше смерти…»

Не знаю, дошел ли до тебя тот номер. Не мне судить о худо­жественных достоинствах собственной поэмы, но я там по све­жим следам описал с дюжину подвигов, которые совершил, пока не подцепил стыдную болезнь. Знаю, ты сноб и не любитель тако­го рода сюжетных стихов, тебе подавай Бродского и Кибирова, а потому цитировать себя не стану. Вот парочка примеров прозой, где они и находились, покуда я их не извлек для своей поэмы.

У одной, представляешь, был комплекс моей неполноценно­сти, которого у меня самого не было. Не то чтобы я ее не удов­летворял, но ей все время казалось, что другой удовлетворял бы ее больше. Вот некоторые наши разговоры во время постельных экзерсисов:

– Почему ты кончил, не предупредив меня?

– Это ты сама должна была почувствовать.

– Мог быть немного потолще…

– Могла быть немного поуже…

– Ты меня не удовлетворяешь!

Не выдержал и слегка психанул:

– А почему, собственно, я должен тебя удовлетворять? Зада­ния такого от природы не получал. Мне главное – самому удов­летвориться, а остальное – до фени.

На том и расстались.

В любовных битвах, как известно, побеждает тот, кто первым бежит с поля боя.

Она пыталась восстановить отношения, оправдываясь, что никакая не нимфоманка, а говорила просто так, сдуру, по стервоз­ности характера. У нее, оказывается, такая педагогическая мане­ра, чтобы подзавести партнера на дальнейшие подвиги. Меня это, наоборот, отвращает, и не представляю мужика, с которым бы та­кая метода сработала. Кому охота быть подопытным кроликом?

В другом случае оба жили под постоянной угрозой беремен­ности, хотя береглись изо всех сил. Из предосторожности сово­куплялись, как только начиналась менструация, о чем мне тут же призывно сообщалось по телефону: «Красная армия пришла», либо сразу же после, а точнее – когда она еще не кончилась. Все это, признаться, действовало на меня как-то не очень вдохнови­тельно, хоть она и уверяла, будто это самая чистая кровь, и ссы­лалась на древних греков: те будто бы заставляли своих девушек бегать во время менструации голышом по полям, чтобы оплодот­ворить землю. В ответ я говорил, что кровь по всему телу одна и та же, а также ссылался на древних иудеев, которые этим делом за­нимались где-то посредине между месячными.

– Потому что так вернее забеременеть, – возразила она. – У нас другая задача.

– Какая? – не удержался я.

– Вам легко! – взвилась она. – Как же, знаем: «Нам не ро­жать: всунул, вынул и бежать». Разве не подлость так говорить? Ты хоть раз делал аборт?

Вопрос был, как сам понимаешь, чисто риторический. Поче­му я должен нести ответственность за распределение обязанно­стей между полами? Все вопросы – к Господу!

– У вас аборты, а у нас инфаркты, – парировал я. – На де­сять лет дольше нас живете, а все равно жалуетесь!

Из-за двух-трех дней задержки с месячными устраивала не­сусветные скандалы и стала совсем невыносима, когда действи­тельно забеременела. Я тогда немного струхнул и угрожал уйти, если не сделает аборт, а когда сделала – взял да ушел. Сам пред­ставь, какая бы у нас семейная жизнь вышла, женись я тогда.

А теперь, наконец, история с моей Немезидой, когда мне было уже никак не отвертеться, и я попрощался со своим одино­чеством, и даже маме намекнул, перед тем как сделать Тане фор­мальное предложение.

Отдам должное маме – она встретила эту весть мужествен­но.

Нет, речь шла не о моей чрезвычайной влюбленности и не о ее беременности – ни к кому, кроме мамы, особой любви я не испытывал, а беременность, как известно, дело поправимое (см. предыдущий случай).

Ты как-то определил свое литературное кредо: писать о том, что с тобой не случилось, но могло бы случиться или даже чуть не случилось. Так, кажется? Потенциальные жизненные сюжеты ты, так сказать, материализуешь в прозе. Помню, ты еще говорил, что не спал – Бог миловал! – ни с женами друзей, ни с сестрой жены, ни с девочками-подростками, а тем более с дочкой, которой у тебя к тому же никогда и не было. Но если бы спал с ними, то ни­чего бы не написал – не решился: смел на бумаге и нерешителен на деле. Вот тебе как раз такой сюжет, до которых ты охоч и нена­сытен, хоть ничего подобного с тобой никогда не случалось. Я бы тоже хотел, чтобы со мной не случалось. Из эгоистических сооб­ражений – предпочитаю жить беззаботно.

Не вышло.

Произошло это сравнительно недавно: в прошлом году. Это к тому, что рана не зажила, писать нелегко, еще не оклемался.

Сначала небольшая справка – на этот раз о мужеском роде. С юности я дружил главным образом с людьми много старше меня, с одноклассниками и сокурсниками не водился, до сих пор среди моих знакомцев нет ни одного ровесника – не очень как-то интересно. Не стану вдаваться в подробности и объяснять, в чем здесь дело, – можешь сам подумать на досуге, если охота. Никакими принципами при этом не руководствуюсь, паспорт при знакомстве не спрашиваю, все происходит в результате есте­ственного отбора.

Короче, Ваня был в моем окружении исключением из правил. Он не просто был моложе меня, но моложе на целых одиннадцать лет, я ему покровительствовал – сначала в литературном плане (он писал недурные стихи), а потом и в человеческом, что и послу­жило причиной трагедии, которая случилась по моей вине.

Ваня был человеком молчаливым, замкнутым, даже угрю­мым, что объяснялось дикой его застенчивостью, а та, в свою оче­редь, – следствие безотцовщины и жизни в бабьем царстве: ба­бушка, мать, сестра. С другой стороны, эта его застенчивость как раз и была причиной его эгоцентричной лирики, в которой он да­вал себе волю и писал о том, о чем ни писать, ни говорить в при­личном обществе не принято. Его стихи были во всех отношени­ях неприличны – что и привлекало. Среди прочего, он довольно часто возвращался к своему девству и сопутствующим пережива­ниям. Не могу сказать, что он им тяготился. Как ни странно, он его даже берег, лелеял и боялся потерять, а такие возможности ему конечно же время от времени представлялись: хорош собой, высок, вид такой несколько отрешенный – что еще? Он, однако, предпочитал онанизм (о котором откровенно, но не впадая в фи­зиологию, писал в стихах) и охоту – вот еще одна его отдушина, кроме поэзии. Со своей двустволкой он пропадал иногда по не­скольку дней, возвращаясь домой с уткой, с тетеркой, а то и с пу­стыми руками. Мы познакомились с ним у меня на литературном семинаре, который я вел, – ему тогда было всего семнадцать, а спустя четыре года, когда началась эта история, он все еще упорно продолжал оставаться девственником.

К нам в семинар поступила тогда девчушка из Пскова с ре­комендательным письмом от местной писательской организации. Писала она прозу, рассказы получались не очень профессиональ­ные, но подкупал правдивый тон и провинциальный материал. Как ученица была очень восприимчива и податлива и скоро овла­дела азами литературного мастерства. Я с ней много возился, но был предельно осторожен, боясь, как бы с профессионализмом не исчезла ее оригинальность. То, о чем предупреждал еще Флобер: приобретя часы, можно потерять воображение. Здесь даже более тонкое соотношение – сначала надо научиться кое-каким прави­лам, а потом их все разом позабыть и писать, как Бог на душу по­ложит, не стесняя себя ничем. Мне кажется, я вовремя прекратил обучать Таню, и она продолжала писать свою жесткую прозу, но более грамотно, без бросающихся в глаза ляпсусов. Несколько ее рассказов я пристроил в «Новый мир» – там нашли, что перыш­ко у нее хорошее, но напечатали, по-моему, не лучшие.

Это был как бы цикл под общим названием «Семейные тай­ны». Страшненькая, скажу тебе, проза – не в пример твоей! Есть там и про инцест, точнее про свальный грех в одной семье: про то, как папы с мамами едят виноград, а у детей одна оскомина во рту, и у их детей – то же самое, и так в бесконечную даль грядущих поко­лений. И уже даже непонятно, кому, каким давним прародителям было сладко, потому что у всех на зубах оскомина, все расплачи­ваются за не свои грехи.

Потрясный рассказ про одного пай-мальчика, маменькина сынка из совсем уж идеальной еврейской семьи, где ни пьяни, ни скандалов, ни инцестов – сплошь мир да благодать. И вот этот во всех отношениях наивняк влюбляется в одноклассницу, которая «дика, печальна, молчалива» – ни дать, ни взять Татьяна Ларина по нравственной чистоте и возвышенным устремлениям.

Девица настолько не от мира сего, что проходит несколько лет, покуда парню удается спустить ее с небес на землю и женить­ся на ней. И вот здесь разверзается перед ним ад огнедышащий, потому что все ее воздушные замки и алые паруса были не чем иным, как защитой от домашнего безобразия: папашиной пьяни, мамашиного блядства, семейной лжи и конечно же от инцеста, то есть почти инцеста, потому что соблазняет ее не отец, которому не до того, он редко просыхает, а любовник ее матери; и ее папаша застает их однажды за этим делом и пытается зарубить насильни­ка топором, но по пьяной лавочке промахивается. А тем временем любовник, защищаясь кочергой, попадает ему прямо по кумполу, и вот, не приходя в себя, папаша умирает в машине «скорой по­мощи», любовнику дают всего три года, так как самозащита от от­петого алкаша, из тюрьмы он выходит через два и немедленно же­нится на вдове, имея в виду ее дочь. Естественно, вся их история на суде так и не всплыла, хоть мамаша и догадывалась. Но девочка за два года его отсутствия повзрослела душой и всячески проти­вится возобновлению прежних отношений. Да и бдительная ма­маша глядит теперь в оба и ставит палки в колеса. Тогда он с горя от неудачной женитьбы и неудачной любви идет по стопам своего забубенного предшественника и ударяется в запой, не прекращая осады крепости, тем более та ему уже однажды сдалась. Взросле­ющая девица вся уходит в литературные миражи – в противовес семейной грязи, а замуж за бывшего одноклассника идет, чтобы избавиться от подстерегающего ее повсюду отчима и взбесив­шейся от подозрений и невнятицы мамаши. С таким сексуальным опытом в раннем детстве и последующими возвышенными деви­чьими мечтами ей, конечно, самое место в монастыре, но какие у нас монастыри, сам знаешь! Вот она и выходит замуж и, невзирая на коренные отличия ее мужа от отца, отчима и мамаши, восста­навливает утраченную семейную атмосферу, видя врага и насиль­ника в бывшем своем однокласснике, а потом и в растущем у них сыне. Жизни от этой не от мира сего в семье нет никому – чи­стая фурия! А она уже ностальгирует по отчему дому и тому хоро­шему, родному, чистому, что было и в отце до того, как запил (он даже пьяный всегда был с ней добр), и в любовнике мамаши – до того, как тот стал к ней приставать, да и после, потому что было в их связи что-то от детской игры, когда надо прятаться и скрывать­ся, и даже в мамаше, которая не всегда же была такой стервой, это жизнь ее так изуродовала.

«А меня – что?» – неожиданно возникает вопрос, и непо­нятно, кто его задает: героиня или авторша.

И таких вот десяток рассказов, один другого пострашнее, все происходят в Пскове, на фоне русских древностей и иностранных туристов.

Чтобы Таня была красива? Скорее даже невзрачна и тем не менее привлекательна – провинциальностью, подростковостью, диковатостью. Я научил ее литературными правилам, но не хоро­шим манерам – это не входило в мои обязанности. Прямая, наи­вная, чеканная походка, как у солдатика, быстрые реакции, как у зверька, небольшого роста, зеленоватые, болотистого оттенка глаза, из рук вон плохо одета, во все отечественное, – расска­зываю только о том, что бросалось в глаза, я не педант. Не то со­пливка, не то Золушка – не разберешь. Я бы, возможно, за ней и приударил – добыча легкая, если бы не железное правило: не за­водить романы со студентками. Что-то есть в этом непорядочное, потому что у преподавателя очевидная фора, которой грех поль­зоваться. Дочитав эту историю, ты, наверное, усомнишься – не мне говорить о порядочности!

Спорить не стану – ты прав.

Так вот, хоть я и не был в нее влюблен и никаких таких по­ползновений не предпринимал, немного все-таки огорчился, когда Ваня объявил, что они с Таней женятся. И когда успели снюхаться? Дело в том, что если мои отношения с Таней ограни­чивались семинарскими занятиями раз в неделю, то с Ваней мы дружили – он бывал у меня в гостях, вместе ездили за город, а один раз даже совершили вдвоем вылазку в Таллин (тогда он еще не был столицей самостоятельного государства). Я даже не знаю, к чему относилась моя досада? Наверное, скорее из-за Вани, чем Тани. Скажу сразу, чтобы ты чего не подумал: человек я исключи­тельно гетеросексуальный, и мои отношения с ним были идеаль­ной дружбой учителя с учеником.

Узнав эту новость, я как-то машинально предположил, что дело у них зашло далеко, и подумал: а не отразится ли потеря Ва­ней девства на его стихах?

Как раз за Таню я был спокоен – она уже подзавелась на свои провинциальные анекдоты и пока их не исчерпает, не успокоится.

На их бракосочетании я был свидетелем со стороны жениха, и они даже пригласили меня на свадьбу, которая праздновалась в узком семейном кругу. Из Пскова прибыла Танина мамаша – с таким, скажу тебе, скобарским лицом, что я опасался смотреть в ее сторону, зато отдыхал, глядя на сплошь благообразную родню Вани. Как и предполагал, наши с ним отношения свелись теперь к еженедельным встречам на литературном семинаре. Зря только я беспокоился за его стихи – он продолжал их писать с еще боль­шим остервенением и безнадегой.

Хоть я и потерял приятеля, но не мог не нарадоваться этой парочке. Вместе приходили на семинар, вместе уходили, держа­лись друг за дружку – верно, и в сортир ходят вместе, думал я, глядя на них. Были они какие-то чистые и невинные, как дети в мире взрослых, как ангелы в мире людей. Они вызывали у меня двойственное, а может быть, даже тройственное чувство – то умиляли, то немного смешили, а иногда возбуждали легкую за­висть. Были абсолютно преданы друг другу и литературе, больше ничего и никого у них не было: ни приятелей, ни сторонних увле­чений. Разве что я, которому они приносили на суд все, что срабо­тают за неделю.

Писать стали еще больше, чем прежде. Ваня и от своих охот­ничьих вылазок не отказался, несмотря на женитьбу. Понять его можно: Таня стала четвертой женщиной в их доме, и охота была наглядным проявлением мужского начала при таком женском за­силье.

Грешным делом, я даже подумал, а остается ли у ребят время на любовь?

Вообще, их очень трудно было представить за любовными делами, они оставались такими же серьезными, как прежде, он был по-прежнему угрюм, а она угловата и с той же самой солдат­ской походкой.

Я пенял себя за недостаток воображения, а оказался не так уж далек от истины.

Как-то Ваня неожиданно явился ко мне и спросил совета, по­тому что как раз в постели у них ничего не получалось: Таня ни в какую ему не давала, да и Ваня был не очень настойчив, хоть они уже третий месяц жили вместе и спали в одной кровати. Ты бы вы­держал? Мне бы сказать ему тогда, что он обратился не по адре­су и ему надо с Таней к сексологу, но я почему-то внимательно его выслушал и даже стал задавать какие-то вопросы касательно их незадавшейся интимной жизни. Наверное, мне тогда казалось, что руководит мною искренняя забота о молодых людях. На са­мом же деле, как я сейчас понимаю, двигало мною одно паскудное любопытство, а может, и что похуже. Потому что кончился наш разговор совершенно неожиданно, как для него, так и для меня.

– Ну, хочешь с ней потолкую? – спросил я.

Ваня как-то дико на меня глянул, но набрался духу и согла­сился.

Окончание следует