Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Угрюмая Немезида

Подлая история.

Окончание. Начало. 

Я позвал обоих в гости и договорился с Ваней, что он под ка­ким-нибудь благовидным предлогом оставит нас с Таней вдвоем на час, а потом вернется. Предлог мы тут же и сочинили: засидим­ся допоздна, кончится водяра, и Ваня отправится раздобывать ее у киоскеров или таксистов.

Сказано – сделано.

В тот вечер мы с Ваней пили больше и быстрее, чем обычно. Таня едва поспевала за нами, ни о чем не догадываясь.

Вот мы, наконец, и остались с ней вдвоем, и оба поначалу сму­щались: я – потому что не знал, c чего начать, как подступиться к пикантной все-таки теме. А она почему? Не знаю. Потом-то я догадался, что наше с ней смущение было совсем иной природы, но было уже ничего не поправить. Как ты любишь говорить к ме­сту и не к месту, у прошлого нет сослагательного наклонения.

[adinserter block=”7″][adinserter block=”8″]К сожалению.

Свое смущение я в конце концов преодолел и прямо выло­жил, что Ваня мне все рассказал про их супружеские нелады. Таня густо покраснела, а потом спросила:

– Какие нелады? – И не отрываясь, на меня смотрела.

Я начал что-то лепетать о значении секса в человеческой жиз­ни.

– Да уж, насмотрелась, – перебила она меня.

Я вспомнил ее рассказы и понял, что в тесноте коммуналок и общежитий ей пришлось многое перевидать именно в этом пла­не, что, по-видимому, вызвало у нее сильнейшую идиосинкразию к половой жизни.

– Если ты боишься боли, то, поверь, эти страхи сильно пре­увеличены, – сказал я и хотел было поделиться теми немногими медицинскими сведениями, какие знал, но она снова перебила:

– Я не боюсь боли. Но не понимаю, почему я должна зани­маться тем, чем не хочу заниматься.

– Но ты же вышла за него замуж!

– Это он настоял, я была против.

– Но ты согласилась.

– Надоело мотаться по общагам, – откровенно призналась она. – Я ему так и сказала. И предупредила, что мы останемся просто друзьями, после того как запишемся.

Всего этого я не знал.

– И Ваня согласился?

– А что ему оставалось? Он в меня влюблен, вот и надеялся внушить мне ответное чувство. Считал, что если человек сильно любит другого, то этого вполне хватит на двоих. Чужая любовь заразительна, и коли мы спим с ним в одной кровати, то рано или поздно ему отдамся. Не исключаю, но пока что этого не произо­шло. Если и отдамся, то только когда сама захочу. Не раньше.

Я посмотрел на часы – уже пятнадцать минут, как Ваня ушел за водярой, а мы с Таней не сдвинулись с места.

А собственно говоря, куда мы с ней должны двигаться? В ка­ком направлении? Я чувствовал, что запутался.

Что-то меня стало смущать в нашем с ней теоретическом тре­пе, какая-то недосказанность, какой-то пробел, сам не знаю что. Я не понимал в чем дело, пока не услышал собственный голос:

– Прости, пожалуйста, за глупый вопрос: ты ведь девствен­ница?

Таня снова посмотрела на меня пристально и ответила не сразу:

– Нет. Как у нас на деревне говорят, девка порченая.

Вот те на!

– А Ваня знает?

– Он не спрашивал. Спросил бы – сказала.

– Но он думает, что ты девственница?

– Да, он так думает. Точнее, это я думаю, что он так думает.

– А что ему еще остается? Какая еще может быть причина, почему ты ему не отдаешься? Я имею в виду – с его точки зрения.

– А вам тоже неизвестна другая причина?

Я перестал что-либо понимать.

– Ну, любовь, скажем. Люди же все-таки не совсем скоты. Какой интерес этим заниматься без любви?

Ее максимализм меня уже раздражал:

– А раньше ты это делала по любви? – спросил я.

– Я этого не делала. Со мной делали.

Я тут же вспомнил рассказ про девочку и любовника матери. У меня вертелось на языке множество вопросов, но промолчал: захочет – скажет сама.

И она сказала – сама спрашивая и сама отвечая:

– Кто? Нет, не отчим, как в рассказе, а родной отец. Когда? Мне было десять, когда в первый раз. Нет, не насилие. Инициати­ва, конечно, его, но я сама хотела, чтобы он делал со мной то же, что с мамой. С десяти до двенадцати. Потом они с мамой разо­шлись.

– Из-за этого?

– Нет, мама так и не узнала. Он ушел к другой женщине.

– Ты Ване рассказывала?

– Он не спрашивал, – снова сказала она.

– Как он мог спрашивать о том, чего не знает?

– Вы же спрашиваете.

Я пытался вспомнить наш разговор – вроде бы прямо ни о чем таком не спрашивал. Скорее, выспрашивал, любопытствовал, но не конкретно – да и как мог я выпытывать про инцест, о кото­ром не знал? Это у нее самой потребность рассказать то, что она таит в себе столько лет и даже в своей откровенной прозе не ре­шилась высказать прямым текстом, спрятавшись за псевдонимы вымышленных персонажей.

– И ты никому об этом не рассказывала?

– Под большим секретом – подружке, когда нам было по тринадцать, и я беспокоилась, что замуж не возьмут, потому что не целая. Она меня успокоила – сказала, что новая вырастет.

Я рассмеялся.

– А знаете, мне иногда кажется, что все это – ну, с отцом – мне приснилось. Или я сама придумала и поверила, что на самом деле. Так ведь бывает? По любому, для меня сейчас начать – как бы впервые. Нет, я этого совсем не боюсь, но не хочу с Ваней.

– Почему? – спросил я и снова глянул на часы.

– Вы с ним сговорились? – спросила она, не отвечая на мой вопрос.

Я кивнул.

– И сколько?

– Что – сколько?

– Сколько у нас времени?

– Осталось двадцать две минуты, – сказал я.

– Если судить по книгам, достаточно. Только погасите свет.

Времени нам и в самом деле хватило, хоть Ваня и вернулся минута в минуту, притаранив выпивон и закусон. Мне показа­лось, он с трудом выдержал этот час и теперь жалеет, что оставил нас с Таней наедине. Или это мое чувство вины перед ним пре­вратилось в его подозрения, которых он, может, и не испытывал?

Сейчас я могу задавать сколько угодно вопросов – ответить на них некому.

Мы долго еще сидели в ту ночь, и у меня сложилось впечат­ление, что все трое, словно сговорившись, играли в молчанку про главное, а говорили о пустяках, то есть о литературе. Но эта ночь и сблизила всех нас, мы стали как-то особенно предупредительны друг к другу, как будто наше с Таней предательство Вани, вместо того чтобы заложить мину под нашу дружбу, укрепило ее фунда­мент. То ли я много выпил в ту ночь, но в какие-то моменты с тру­дом себя сдерживал, чтобы не выложить все Ване. Если бы Таня вышла минут на десять, так бы и сделал – неудержимо тянуло признаться и покаяться.

Извращенец, скажешь?

Все было, как во сне.

Что меня до сих пор гложет – догадывался ли Ваня о том, что произошло в его отсутствие?

Конечно, я немного сожалел о том, что случилось, тем более в одном Таня оказалась права: эмоционально для нее все было вно­ве, и я был с ней предельно осторожен, но потом увлекся, насколь­ко позволяло отпущенное нам время. Может быть, ее кровосме­сительное воспоминание и в самом деле явление ложной памяти? Или она просто соврала, чтобы облегчить мне сделку с сове­стью – и снять с меня ответственность хотя бы за дефлорацию?

Не могу сказать, что этот вопрос меня очень уж волновал. Да и совесть меня не больно мучила из-за того, что я присво­ил себе средневековое право первой ночи, если только меня не опередил ее отец, – может быть, теперь у них с Ваней пойдет быстрее? Поспешная наша с Таней случка – как ты мог заме­тить из моего рассказа, по ее инициативе – была для меня не более чем эпизод в моей мужской жизни, хоть и немного досад­ный, если говорить честно. Но, слава богу, с этим покончено, все позади, пусть Ваня скажет спасибо, что я взял на себя его работу, так как у него самого ничего не получалось.

На следующий день он позвонил, и я, не вдаваясь в подроб­ности, посоветовал ему потерпеть еще недельку, прежде чем возобновить осаду.

– Вы хотите с ней еще раз встретиться? – спросил меня Ваня.

– Нет. Думаю, уже достаточно, – сказал я, понимая всю двусмысленность нашего разговора.

А неделю я упомянул на всякий случай – чтобы Таня не ис­пытывала никаких физических неудобств.

Однако уже через два дня она заявилась ко мне, даже не предупредив.

Нельзя сказать, что та наша спринтерская любовь прошла для меня совсем бесследно. Так уж я устроен, что секс сближа­ет меня с женщиной не только физически, но как раз этого я и боюсь, а потому бегу от этой близости, как от слабости. Вот по­чему меня так трудно заарканить. Если хочешь знать, в душе я вовсе не циник. Совсем даже наоборот.

А с Таней вообще получилось как-то по-особому – жена приятеля, одинокая в Москве провинциалочка, кроме Вани и меня, ни одного знакомого, ни кола, ни двора, приткнуть­ся некуда, я уж не говорю о ее детстве – не приведи Господь! Впервые я нарушил собственное правило и вступил в связь с ученицей. Естественно, я не мог так запросто выбросить ее из головы, тем более чувствовал, что за напускной бравадой кро­ется такая щенячья беззащитность, что, если бы не Ваня, я бы, конечно, привязался к этому одинокому и беззащитному суще­ству еще как! А как она была робка, ласкова, благодарна в эти отпущенные нам двадцать минут!

Просто не даю себе воли, когда меня сантименты одолева­ют.

Я открыл дверь, Таня стояла все в том же стареньком, вы­тертом до блеска пальтишке, в какой-то несусветной белой вя­заной шапочке, я ввел ее в комнату, помог раздеться, и как-то без лишних слов мы стали с ней целоваться. Так возобновилась наша связь. Я понял, что на этот раз попался.

Наш роман длился месяца три, наверное. Догадывался Ваня или нет, но, судя по его стихам, он мучился еще сильнее, чем прежде. Иногда мне казалось, что мы обманываем не его, а самих себя, а он все давно уже знает. Он стал чаще пропадать на охоте, но возвращался теперь без трофеев. Однажды отсут­ствовал больше недели, мы с Таней беспокоились. Наше с ней счастье не было таким уж безоблачным, обман отбрасывал ко­нечно же густую тень, но одновременно придавал нашей любви какую-то особую остроту и прелесть.

Запретный плод, одним словом.

Я бы даже рискнул сравнить наши отношения с инцестом, которого, возможно, у Тани в детстве и не было, она все напри­думала, а материализовалась ее выдумка только сейчас, со мной, в еще более усложненной и извращенной форме. Хочу, чтобы ты верно понял, на то ты и писатель, черт побери! Дело тут не только в возрастной разнице и в субординации «учитель – ученица». Спать с женой юного друга, да еще когда она ему не дает, а тебе дает – все равно что спать с дочкой. Точнее – с невесткой.

Мы оказались с ней в этаком милом тупичке, а когда новиз­на начала приедаться, я стал уговаривать Таню отдаться Ване. Я уже в том возрасте, что в любви мне нужны эмоциональные до­пинги – чем двусмысленней и рисковее ситуация, тем лучше.

– Хочешь от меня избавиться? – спросила Таня.

– Что ты! Но сколько можно его мучить!

– Что ты предлагаешь?

Я догадывался, чего она ждет от меня, и это был единствен­ный способ разрубить этот гордиев узел, но как всегда, когда чувствую, что попадаю в матримониальную ловушку, из послед­них сил пытаюсь вывернуться.

О, если бы не этот распроклятый мой инстинкт самосохра­нения!

– Я бы не стал возражать, если бы ты спала с ним тоже.

– С тобой и с ним? Одновременно?

– Господи, да что тут такого страшного! И зачем одновре­менно? По очереди. И что за предрассудки! Вспомни Бриков и Маяковского. Или Некрасова с Панаевыми. Или Тургенева с супругами Виардо. Да хоть трех «Б» – Басманову с Бобыше­вым и Бродским. Сколько угодно! Нет такого закона, чтобы все время спать с одним и тем же мужчиной. У тебя должен быть выбор. Не исключаю, что в постели Ваня тебе понравится боль­ше. Он моложе меня, да и физически будет покрепче, а я поиста­скался. Сколько он за это время поднакопил сексуальной энер­гии, тогда как я ее значительно уже поизрасходовал! Вы оба юные, вы просто не можете не подойти друг другу физически. А у меня это, может быть, последние всплески чувственности, кто знает… И хочешь знать – я просто заменяю тебе отца, который так рано ушел от вас. Думаешь, не понимаю? Нет, я совсем не о том, что у тебя с ним было или чего не было. Сейчас это уже без разницы. В любом случае, я для тебя «отцовская фигура»: выполнил свою функцию и теперь могу устраниться. Помнишь «Дафниса и Хлою»? – как ни любили они друг друга, а кто- то из них должен был потерять невинность на стороне. Двум девственникам – ну ни в какую! У нас с тобой получилось на­оборот – не с Ваней, а с Таней. Дафнис и Хлоя поменялись ме­стами. Так что, если тебя не устраивает, что я играю в наших от­ношениях отцовскую роль, считай тогда меня бл*дью, которая обучила тебя этому несложному, впрочем, искусству, чтобы вам с Ваней было легче им заниматься.

В самом деле чувствовал себя бл*дью, но в другом смысле. В любом случае, приятно было назвать себя этим словом вслух.

Я понимал, что перешел от обороны к нападению, но ведь и в самом деле получалось черт знает что: днем мы с ней зани­маемся любовью, а ночью она лежит с Ваней в кровати и мучит его. Не может так продолжаться бесконечно!

– Во-первых, не обольщайся, – сказала Таня, – ты меня ничему не научил. Этому не надо учиться. Это заложено в нас природой, независимо от того, есть у нас опыт или нет. Кто зна­ет, может быть, я тебя больше научила, чем ты меня.

– Не спорю. Тем более, ты продолжаешь меня учить – сейчас вот. У тебя тон даже становится дидактическим, когда ты мне что-нибудь выговариваешь. Взять хотя бы это твое «во-первых»! А что во-вторых?

– Во-вторых, представь, что я стану с ним спать и мне не понравится, что тогда?

– Что значит не понравится? Это в любом случае прият­ное занятие, в чем ты, надеюсь, уже успела убедиться. И особо­го разнообразия не жди – что тот, что другой. То же – с жен­щинами. Секс сам по себе достаточно хорош, а партнер, если хочешь знать, – дело вторичное. Какая разница, с кем вместе вкусно пообедать? Нет, я, конечно, не сравниваю, но быть такой уж пуристкой! Извини… Если ты не думаешь о своем муже, то я думаю о своем друге.

Это я, конечно, хватил. Но что, скажи, мне оставалось в сложившейся ситуации?

Даже если бы я был по натуре циник, что не так, то мне хо­телось сейчас предстать еще большим циником, чем я был, хоть я им и не был. До меня, конечно, дошло, что Таня в меня втюри­лась, а теперь еще и привязалась, я и в самом деле был для нее еще и отцом, а не только любовником, а потому теперь делал все, чтобы вызвать у нее к себе презрение и гадливость – ей же легче будет тогда со мной расстаться и вернуться к Ване. К со­жалению, она была умна и проницательна и угадала мой замы­сел глубже, чем я сам просек.

– Хочешь все совсем запутать? – спросила она, пытатель­но глядя мне в глаза, была у нее такая немигающая привычка, которой я немного побаивался. – Тебе нужны специи и пря­ности – просто любви тебе мало? Играя в старого циника, ты думаешь отвратить меня от себя? То есть ты считаешь, что ты так думаешь, а на самом деле ты, как человек малодушный, ис­пугался, что сам влюбился в меня, и суетишься теперь в поис­ках выхода. Ты думаешь, за это время я узнала только, каков ты в любви?

Чем больше мы с Таней сближались, тем тревожнее мне становилось. Сыграла здесь свою роль и моя мама, которая не то чтобы снова приревновала, как несколько лет назад к сокурс­нице, но заметила, не могла не заметить, что на этот раз сно­ва что-то серьезное. А заметила по моей скрытности – обыч­но она была в курсе моих интрижек, я ей даже про сокурсницу тогда рассказал, а здесь стал от нее таиться. Точно сказать не могу – то ли мама стала меня молча ревновать, то ли у меня самого проснулось чувство вины перед ней. Или меня мучило раскаяние, которое она же мне телепатически внушала из сво­его Кунцева? Раньше со мной такого не случалось – я сбрасы­вал на сторону семя, а укромные, интимные отношения у меня были только с мамой, ни с кем больше. Если бы не табу и услов­ности, то лучше жены не сыщешь, да и возрастная разница у нас не такая большая. Не говоря уж о том, что красивее женщины не встречал.

Опять скажу, что с мамой меня связывают особые отноше­ния, не будь которых, я бы, наверное, давно уже на ком-нибудь женился. Я из породы тех самых психов, про одного из которых рассказал в своем фильме Хичкок. Хоть женщин в отличие от Нормана и не убиваю.

Еще чего не хватало!

И последнее уточнение: если бы мама, овдовев, вышла за­муж, мы бы не были с ней так повязаны. Но мало того,  что она замуж не вышла, у нее, насколько я знаю, не было ни одного ро­мана, ни одной интрижки: ей было достаточно меня, как мне ее – до того, как у нас началось с Таней. Вот здесь я и начал маме изменять, точнее – предавать ее, и мама, почувствовав это, как-то неожиданно сдала, постарела, и я впервые подумал: она уже не та, что прежде, и рано или поздно я останусь один. Неожиданное это открытие, что мама стареет и не годится мне в пожизненную спутницу, и освободило меня от обязательств по отношению к ней, но как только я воспользовался получен­ной свободой и закрутил с Таней всерьез, поводок натянулся, и я стал испытывать легкие покалывания совести.

По сути, оказался меж двух огней – точнее трех: мама, Таня, Ваня. Вот как классический треугольник превратился в четырехугольное сооружение постмодернизма: друг, возлю­бленная и мама, а между ними я. Причем мама была для меня всем: другом, возлюбленной, мной самим – моей altra ego. И вот она отодвинулась на задний план из-за того, что я влюбил­ся в Таню. Нам с Таней было очень хорошо, но я ни на минуту не забывал, что мое – и полагаю, наше – счастье оплачиваем не мы сами. Наша любовь оказалась злом для двух близких мне людей, которых я предал. Но откажись я от этой любви, я бы принес зло двум другим людям – Тане и самому себе. Я сто­ял перед выбором, который невозможно было сделать, но и тя­нуть дальше тоже было нельзя. Вот я и решился наконец.

Мне трудно сказать, что испытывала при этом Таня – я слишком поглощен собственными переживаниями, чтобы по­нимать чужие. Угрызений перед моей мамой у Тани быть не могло, хотя с моих слов она уже все знала о наших с мамой от­ношениях, но для Тани это была блажь, не более, потому что в ее опыте ничего похожего не было. А как с Ваней, с которым они спали в одной кровати и все больше отдалялись друг от друга?

Я не расспрашивал ее об их отношениях, а сама она молча­ла, будучи в быту – в отличие от прозы – человеком скрыт­ным.

То, что я ей предлагал теперь, не было групповым актом, а скорее небольшим таким развратцем, так как сам я вовсе не хо­тел порывать с Таней, но согласен был делить ее со своим уче­ником и другом.

Хоть я и не циник, но человек без предрассудков.

Так и не узнаю никогда, согласился бы Ваня на такой ва­риант, но Таню, я чувствовал, от него коробило. Это все-таки неправда – я вовсе не искал дополнительной остроты ощуще­ний. Наоборот, с помощью Вани надеялся рассеять, ослабить, рассредоточить нашу с Таней любовную болезнь и таким об­разом обратно сойтись с мамой, которая без меня утрачивала смысл жизни и стремительно старела. То, на что я решился, не было выбором, а скорее неким компромиссом, но во всем, кро­ме смерти, жизнь и движется путем взаимных уступок, минуя рифы и омуты, которые и я хотел как-то избежать.

Вот я написал «кроме смерти» и задумался – ее-то как раз я и сбросил со счетов. А ведь как-никак четыре живых существа, то есть четыре смертника: моя бедная мама, несчаст­ный девственник Ваня, Таня на грани отчаяния, да и я не из бес­смертных. В своих расчетах я смерть не учитывал, хоть и видел, что мы все ходим по острию, с которого любой из нас может в любую минуту сверзиться.

Что и произошло.

Тот наш разговор с Таней не был, естественно, последним. Время от времени я возвращался к проекту «жизни втроем», но так, чтобы Ваня об этом пока не знал, а там видно будет. Таня пыталась увести меня от этого сюжета, говоря, чтобы я за Ваню не беспокоился: он привык к тому, что она ему не дает, больше ее не домогается и время делит между охотой и поэзи­ей. Допоздна сидит за письменным столом, а потом, когда она уже спит, ложится на самый краешек, чтобы ее не тревожить.

– Но это же ненормально! – вскричал я, хотя на самом деле думал в это время не о Ване, а о маме, которая совсем уж извелась без меня. Она, правда, ни в чем меня не попрекала, но лучше бы уж попрекала – на слово можно ответить словом, а чем ответить на молчание?

С другой стороны, я стал замечать, что Таня, хоть и млад­ше меня на десять лет и, вполне возможно, досталась мне не­тронутой, но в наших отношениях стала верховодить, заменяя мне в какой-то мере маму. Выражалось это по-разному.

Исчезли у меня в комнате барханы многолетней пыли и ды­шать стало легче. На письменном столе воцарился небывалый порядок, и я теперь не тратил время на поиски исчезнувшей страницы или пузырька с клеем. Не только дышать, но и рабо­тать стало легче и веселее. Таня приносила цветы и что-нибудь вкусненькое, а раньше я ел всухомятку, и только когда приходил в гости к маме, обедал как следует: первое – второе – тре­тье. Мама и то заметила, что я как-то посвежел и отъелся, толь­ко непохоже, чтобы ее это очень радовало. Да и в любви Таня, конечно, знала больше толку, чем я, – она была права. Даже в постели. Не то чтобы она была очень уж изощрена, но «угрю­мый, тусклый огнь желанья» – это сказано именно о ней. Ни­чего подобного ни с кем не испытывал – даже с сокурсницей на фольклорной практике в Новгородщине. Говоря начистоту, Тане следовало немедленно расстаться с Ваней и выйти за меня замуж, а предварительно, чтобы покончить с двусмысленностя­ми и ложью, нам надо было признаться во всем Ване, повинить­ся и объяснить, что иначе жить не можем. Думаю, даже мама бы меня поняла. Вместо этого я продолжал мучить Таню, маму, Ваню и себя, громоздя новые и новые препятствия и еще боль­ше запутывая наши отношения.

И постоянно нудя Тане про жизнь втроем – это стал как бы рефрен нашего с ней романа.

И вот однажды, когда я уже этого больше не хотел, а болтал просто так, по инерции, она не выдержала и согласилась. Я так привык к тому, что она наотрез отказывается от промискуи­тетного варианта, что был просто потрясен ее согласием. Дело в том, что сама идея, чтобы Таня обслуживала одновременно меня и Ваню, пришла мне в голову задолго до того, как мы с Та­ней так душевно и житейски притерлись друг к дружке, и ког­да я первый раз предложил этот вариант, то заранее понимал, что она его отвергнет. А потом уже повторял свое предложе­ние скорее по инерции – не то что в шутку, а чтобы Таню под­разнить. А здесь она возьми да и согласись, поставив меня в со­вершенно идиотское положение. Что делать? Не отступать же! Чтобы она потом думала обо мне, как о трепаче! Она и так ко мне изменилась, стала относиться чуточку снисходительно, как к недоразвитому. И мы стали всерьез обсуждать с ней, с чего начать и как лучше осуществить наш – точнее мой – замысел.

– Я ему сначала все расскажу, – сказала Таня, и мне по­казалось, что она меня слегка шантажирует, потому что хоть рассказ Ване и входил в мои смутные планы, но это должен был быть мой рассказ.

Зная ее упрямство, не стал ее отговаривать, только пред­упредил:

– Он не станет с тобой спать, если узнает.

– Ну и не надо, – отмахнулась Таня.

– Можешь сказать ему, что ты не девица, – нашел я ком­промиссное решение.

Таня довольно грубо расхохоталась. В последнее время она бывала со мной иногда резка.

– Давай прекратим на время встречаться. Я ведь пони­маю, что тебе трудно так вот запросто перепрыгнуть от одного любовника к другому. Для этого потребуется время. И потом, ты привыкла уже к более-менее регулярным сношениям, а надо, чтобы ты изголодалась, – через неделю сама ему отдашься. И все придет в норму: ты будешь его женой и моей любовницей.

– Ты так во мне уверен?

Молчу.

– И ты меня нисколечко не ревнуешь? – спрашивает она тогда.

– Любовницу к мужу не ревнуют. Потому что любов­ник – это уже знак предпочтения. Наоборот – ревнуют жену к любовнику.

Как я тогда ошибался!

Изменяешь любимому мужу

С нелюбимым любовником ты.

И такое случается.

Для верняка решил уехать недели на две, договорившись с Таней, что она в мое отсутствие Ване про нас не расскажет. Взял командировку в Грузию. Как оказалось, последняя воз­можность: Союз скоро распался, а там и кавказские войны на­чались.

Мне бы купаться в грузинском гостеприимстве, а я места не находил. Первый раз в жизни испытывал дикие муки ревности. Воображал мою Таню за этим занятием с Ваней: как отдается ему, входит во вкус, предпочитая мне, – как-никак, на одиннадцать лет моложе, да и сексуальную энергию поднакопил за время свое­го девства, будь здоров!

Как не догадался сразу? Ведь это я – старый муж, от кото­рого она ушла к молодому любовнику. Чувствовал себя, как обво­рованный вор. Ненавидел их обоих, представляя, что Тане с ним лучше, чем со мной, – теперь уже никогда ко мне не вернется. Мысль, что потерял, терзала меня. Выстаивал длиннющие очере­ди к междугороднему телефону, но так и не решался и в послед­ний момент заказывал разговор с мамой. Она ничему не удивля­лась, хоть никогда раньше, уезжая, так часто ей не звонил. Я уже говорил: мама – умная, и что не понимает, о том догадывается. Жаль было немного, что она мне не сочувствует, – а ведь знает, что страдаю. Я не в претензии, но есть, значит, и у материнской любви пределы.

Мои хозяева водили меня в рестораны, кормили, поили и раз­влекали, как могли, катали по Кахетии, Сванетии, Абхазии. Почти не спал эти дни. Однажды душной ночью в Старой Гагре кинул­ся в море и плыл, плыл, плыл, плыл – покуда хватило сил: сам отдал, своими руками, из рук в руки! Повернул обратно, только когда выдохся, уверенный, что обратно не дотяну. Но море было ласковое, надежное, недвижное, волна чуть плескалась, я полежал минут пять на спине, пришло второе дыхание, и через полчаса был на берегу. И решил немедленно возвращаться в Москву.

Но на следующий день взял себя в руки и пробыл в Грузии от звонка до звонка. Дело тут вовсе не в выдержке, а наоборот – в нерешительности, в страхе.

Вернулся в Москву подавленный, в отчаянии, не зная, что предпринять, как жить дальше – бороться за Таню или нет?

Позвонить им не решался, сам к телефону на всякий случай не подходил, хоть тот и разрывался, а потому узнал последним, уже после похорон: Ваня погиб на охоте, перезаряжая ружье. Вот тог­да только я и позвонил к нему домой – сестра сказала, что Таня переехала в общежитие, откуда я ее в тот же день чуть не силой пе­ревез к себе домой, а сам, чтоб не мозолить ей глаза, уехал к маме.

Приходил редко, ни о чем ее не расспрашивал и не приста­вал, надеясь, что Таня оценит мою деликатность. Она рассказала, что в первый же день во всем призналась Ване, а на следующий, рано утром, он уехал на охоту. Труп нашли через неделю – серд­це не задето, прострелено левое легкое, по предположению вра­чей, умирал он долго и мучительно. Если бы помощь подоспела вовремя, его бы, несомненно, спасли. Было ли это самоубийство, сказать трудно.

Меня вдруг как осенило – а не случилось ли это с ним в то самое время, когда я совершал свой ночной заплыв в Старой Га­гре? Словно Бог тогда взвешивал в нерешительности наши судь­бы: кому из нас жить, а кому умереть?

У меня вертелся на языке вопрос, который я долго не решал­ся ей задать. В общем, это уже было не так важно, я все равно ре­шил на ней жениться, маме сообщил. Со стороны, если не знать подробностей, получалось вполне прилично, даже благородно: женитьба на вдове друга. Оставалось сказать это Тане.

К великому моему удивлению, она наотрез отказалась:

– Чего-то ты все-таки не понимаешь. Недоделанный какой- то. Словно в тебя забыли что вложить…

Вот тогда я и задал ей этот глупый и ненужный вопрос, зара­нее догадываясь о ее ответе:

– А той ночью, ну, когда ты ему все рассказала, он, конечно, спать с тобой не стал, да?

Мне трудно дался этот вопрос, я понимал всю его бестакт­ность и неуместность. Но мне необходимо было услышать от нее подтверждение: и что она осталась мне верна, и что Ваня погиб девственником.

Зачем?

Не знаю.

Я ждал, а Таня глядела на меня не отрываясь, и я не мог по­нять и до сих пор не понимаю, что было в ее взгляде, что она в этот момент обо мне думала. Мне казалось, прошла вечность прежде, чем я услышал ее родной и чужой голос.

Лучше бы я его не слышал, лучше бы не задавал свой неле­пый вопрос!..

– Ты хочешь знать, спала ли я с ним в ту ночь? – уточни­ла она. И махнула рукой: – Какое это теперь имеет значение?

– Для меня имеет, – настаивал я, неистово, дико ревнуя к мертвецу.

– А, по-твоему, могло быть иначе? Ведь я для того ему все и рассказала… Да он и так все знал. Еще до того, как у нас с тобой началось. Ну, что я в тебя врезалась. Я его сама пред­упредила, когда замуж шла. А теперь он молча все выслушал, и дальше как-то само собой получилось. Мы оба плакали. Неуже­ли не понимаешь? То, что я ему все рассказала, и было знаком нашей близости. Это было очень трудно: мне – рассказывать, а ему – слушать. Остальное легче.

Таня помолчала, а потом добавила:

– Как ему – не знаю. Мне было в ту ночь хорошо. Наде­юсь, что и ему. Иначе бы он не застрелился.

– Ты думаешь, он застрелился?

Таня была в этом уверена, а я до сих пор нет. И почему, если хорошо, надо стреляться?

Мне без разницы, осудишь ты меня, прочтя эту исповедь, или посочувствуешь. А может, и позлорадствуешь – так, мол, ему и надо! Совета от тебя тоже не жду, хоть и остался у разби­того корыта. Не только в том смысле, что, придя как-то вечером, не застал моей угрюмой Немезиды – она уехала к себе в Псков. Хуже всего – я так ничего и не понял в том, что случилось. Пора признаться, я совсем не разбираюсь в других людях – ни в женщинах, ни в мужчинах. Кого знаю, так это себя. И немнож­ко – маму.

Теперь понятно, Соловьев, почему я не женат?

***

В Киеве выходит пятая книга Владимира Соловьева “ПРО ЭТО. СЕКС, ТОЛЬКО СЕКС И НЕ ТОЛЬКО СЕКС. Опыты художественной соитологии. Любовная энциклопедия в 35 историях”. Много иллюстраций. В твердом переплете. 480 страниц. Цена $27. Заказы по адресу: Vladimir Solovyov. 144-55 Melbourne Ave. #4B Flushing, NY 11367. Все доходы от продаж в помощь Украине.