Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | TOMBS! ДОГОВОР С БОГОМ. Часть Первая

ТРИАЛОГ БЕЗ ИМЕН

To Eugene SOLOVYOV

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ МОГИКАН

Их поколенье миновалось.

Пушкин. Полтава

Нас немного, да и тех нет.

Пушкин – Грибоедову в пересказе Тынянова

А зачем имена? Включая авторского персонажа под перекрестным взглядом двух маргиналов – не один в один с автором. Хотя кое-что из моего Curriculum Vitae он и позаимствовал, но не все приключения, выпавшие на его долю. Кому надо – догадается, а кому не позарез – обойдется. По Стивенсону: «Странное это искусство – часами говорить о каком-нибудь предмете, не только не называя его, но даже не намекая на него». Хотя не без намеков, но любые совпадения пусть будут случайны. Как в том анекдоте про селедку: «Почему зеленая?» – «А чтобы не узнали». Вот именно: сочетание двух принципов: Станиславского с Немировичем и Мейерхольда с Брехтом.

Перевоплощение – и остранение.

Довольно сложный алгоритм тройного камуфляжа с подсказки его спонсоров. Чтобы не узнали, надо быть самим собой. Герой отправляется в привычный трип на Лонг-Айленд, но, заметая следы, говорит, что в Вашингтон, и те, кого так интересует его истинный маршрут, решают, что он блефует, и устраивают за ним слежку именно на Длинном Острове, а он на самом деле, отказавшись от виртуальных предложений, едет по вызову в столицу своей новой родины.

Хотя родина по корневому определению может быть только одна – где ты родился. А где я родился? Был уверен, что в СССР, а после его распада указал в анкете правопреемницу Россию, но американский паспортист, найдя на карте Ташкент, где я провел всего полтора начальных года – папу-пограничника перевели на другую границу моей тогда еще необъятной родины, – исправил на Узбекистан, хотя такого государства еще и в помине не было. Это, однако, мне помогло с моей первой книгой из киевского пятикнижия, когда в разгар войны с рашистами на русских авторов табу, и издатель предъявил копию моего паспорта, где я числился по месту рождения узбеком. А потом понаехали в Америку бухарики, с которыми я теперь, выходит, земляк? Почему нет?

Кто же я на самом деле? Русский? Узбек? Еврей? Американец, пусть и натурализованный? И куда отправится мой герой – на Лонг-Айленд или в Вашингтон Ди-Си, когда я, из недальних странствий возвратясь, записываю эту историю на три голоса?

Даже виргинские и вашингтонские реалии – Harpers Ferry National Historical Park, Georgetown или безоконный ресторан The Tombs! – реальны только до известной степени, хотя из названия последнего герой, а за ним автор (или в обратном порядке) пытаются извлечь скорее некрологический, чем некрофильский смысл.

Склеп!

Не то, чтобы никакого отношения к реалу, но реал искаженный и преображенный, а потому реальнее реального реала. Воображение – мое последнее прибежище. Или убежище? Из всех знаков препинания мой фаворит – вопросительный знак.

Вымысел?

Домысел?

Умысел?

Умышленный реализм Владимира Соловьева-Американского.

Все было не так, не совсем так, совсем не так, но пусть будет так, как пишется.

Это не только обо мне, хотя я сам по себе, но о моем поколении, которое миновалось. Нет, не шестидесятники, а вослед и в противоположность им: сороковики по годам их рождения. На смену групповухе пришли индивидуумы, а теперь уходят один за другим. Центровики ушли первыми.

Потому и жив, что по договору с Богом должен вкалывать за мертвых.

Я генiальней, нiж Гомер,

Бо я живу, а вiн помер.

А хотя бы и так.

Рак, который на безрыбье косит под рыбу.

Последний из могикан, как десять лет назад озаглавил интервью со мной «Московский комсомолец».

А все еще жив курилка.

НЕ ПО ЧИНУ. Перевод с английского

Прощаются преступления индивидуальные,

не прощается причастность к преступлению коллективному.

Пруст. В сторону Германтов

Уехал летом, а вернулся осенью, хотя прошло всего ничего: чуть больше недели с 15 по 23 сентября, но но нашему календарю осень начинается как раз 22 сентября – день осеннего равноденствия. Зато по еврейскому лунно-солнечному календарю – надо же так в этом году совпало! – именно в этот день с заходом солнца и видением молодой луны начинается Рош ха-Шана: 5786. На тысячу лет древнее китайского. «Что же вы кушали эту тысячу лет?» – «Это было Мрачное Средневековье – Dark Ages», отвечает еврей китайцу. Можно было как-то тайком поздравить моего подопечного с Новым годом, но как? Когда велено не упускать его из виду и не показывать вида, что ты за ним следишь.

Это было легко в Вашингтоне, который я знал, как волк свой лес, но не в лесу, где горожанин до мозга костей, я его потерял, а потом заблудился, хотя на деревьях и даже на пнях от поваленных в бурю дерев прикреплены разноцветные ромбики, и каждый цвет означает определенную тропу. Я сверялся по карте, но не мог уследить за всеми его зигзагами, несмотря на бдительный присмотр: он сворачивал с официальной тропы и пер сквозь бурелом в поисках диких грибов, хотя шанс их обнаружить по мшистым сторонам дороги был тот же.

Увы, у нас в столице он пробыл недолго: Джорджтаун, где состоялась встреча, и Tombs! – он свел переводчицу в этот безоконный ресторан с двусмысленным названием, учитывая его возраст. Ты сам этого хотел – побывал в могиле до смерти.

По той же причине – не вступать в прямой контакт – была проблема с потерянной им записной книжкой, где он по пути делал заметки, не полагаясь на память, и о которой очень печалился, хотя не всегда мог разобрать собственные каракули. Сам признавался, что у него не плохой почерк, а просто нет почерка – никакого. Вот и пришлось подкладывать этот чертов блокнотик на его пути, но он в упор не видел, занятый поисками грибов. На всякий случай скопировал его записи, чтобы потом дать русскоязычнику. Может, госдепартаментской переводчице? Как же он радовался этой записной книжке, когда, наконец, на нее наткнулся – больше, чем грибу. «Спасибо!» – крикнул он на весь лес, хотя я был рядом, хоть и невидимкой, как положено.

Успеет ли он воспользоваться своими записями? Или они ему уже не пригодятся? Как многое не пригождается. На одну более-менее внятную фразу включил автопереводчика. Удивился: почему о себе в третьем лице? Или не о себе? Не дневниковые записи, а наброски к прозе? Не отсюда ли отчуждение от самого себя? Или на самом деле не он? Не совсем он?

Грибные эти вылазки раздражали, потому как лично я знал только окультуренные шампиньоны да несколько китайских парниковых сортов, но чтобы собирать дикие, половина из которых ядовитые? Потому у него здесь и не было конкурентов в этой третьей охоте, разве что какой спившийся индеец. Дикарское племя! Нет, я не о наших индейцах. А сплошное русское безбожие под пышным камуфляжем церковности? Прав Фрейд, определяя их коренную черту: сделка с совестью. Не на индивидуальном, а на групповом уровне. Преступная нация: причастность к коллективному преступлению.

Относится ли это к нему, как половинчатому еврею? Сам он ссылается на другую сделку: с Богом.

Конспирации ради меня забросили поздно ночью, скинув на соседней дорожке, и я таскал на своем горбу всю аппаратуру к месту назначения, а потом ставил свою крошечную безымянную и незаметную серую палатку в соседстве с его ярко зеленой просторной с двумя фонарями по бокам – символ «Coleman». На шесть человек, наверное. Зачем ему одному? Или на случай гостя, который в конце концов явился?

Умаялся с палаткой, хоть и помог военный опыт. Все равно не по возрасту и не по чину (полковничьему) следить за этим молодящимся стариком без роду-племени, хоть я руководил всей операцией, как агент секретной службы. Следить я должен не только и не столько за ним, сколько за этой его шикарной палаткой и его машиной на случай скорее типа новичка, чем взрывчатки, а лично за ним у меня были напарники, но иногда и я подключался и всегда был на подхвате и в боевой готовности. А так только ночью – днем у него были другие следопыты – говорю о наших, а не о тех, от которых мы его охраняли. Я даже рад был этим лесным вылазкам – сидеть в три погибели в крошечной палатке и крышевать, подстраховывать суетливого старика с подростковым задором и юношеской витальностью было однообразно, уныло и утомительно. Конечно, все могло случиться и чуть не случилось или случилось, забегая вперед: я стоял перед его затихшей палаткой и не знал, что делать, что предпринять. И то сказать, смерть старика редко вызывает подозрения.

Конспирация! А разве не подозрительно, что я был единственный в этом кемпинге безлошадный? Ночью подвозили все необходимое и увозили лишнее, использованное.

Еще подозрительнее, что однажды ночью они включали все четыре мощные передние фары и мигалки на своем без особых знаков авто, если не считать надписи с претензией на бампере «In the beginning God created evolution». Или они это делали нарочно, чтобы предупредить тех, от кого мы охраняли русского писателя?

Вкратце нам сообщили, чем провинился он перед злопамятным кремлевским вождем. Он сам нарывался – редко кто так регулярно и так наотмашь – обличал вождя, подключая психоанализ в качестве ключика в его комплексам, фобиям, обсессиям и психозам. Проплаченные ольгннские тролли устраивали вакханалии вокруг его публикаций и называли Солопутиным – что он зациклился, свихнулся на ВВП, хотя есть в мире злодеи пострашнее и опаснее. И уравнивали российского с украинским лидером: два сапога – пара, даром, что тезки, а потому чума на оба ваши дома, есть дела поважнее. Ближний Восток, например, подыгрывали они евреям.

Таков был, как им казалось, хитрый маневр взамен прямой защиты своего босса, а как бы даже от него отмежевываясь и критикуя, но это лежало на поверхности, хотя кой на ком срабатывало. Полезные дураки опаснее бесполезных умников.

Наши спонсоры полагали, однако, недостатком его публикаций, что они давали платформу российским пропагандистам в престижных и читаемых изданиях выплеснуть под видом комментов всю свою ненависть не только к Автору, но и к Америке, Европе, Украине и их лидерам. Ему даже осторожно посоветовали в этот его приезд в Вашингтон, скорее намекнули, дабы не обидеть, чтобы он унял свою публицистическую прыть, а он продолжал строчить политиканы, как он их сам называл, как стихи. Да еще ссылался на договор со своим личным Богом: пока он пишет, Тот не отключает ему жизненное питание. В смысле, он пишет не только для самовыражения, но еще из инстинкта самосохранения. Это что, юмор у него такой? – не принимали они всерьез.

Все это им вкратце сообщили сразу после трехчасового разговора с ним в Джорджтауне, а он отправился в кемпинг под Вашингтоном, дабы отдохнуть и набраться вдохновения. Мы – вслед за ним.

Остальное я сам про него нагуглил уже в палатке, увлекшись историей отношений между тираном и Автором и удивляясь, что последний всё еще жив. Хотя не знаю, было ли указание уничтожить его в ноль или просто попугать. Думаю, зависит – по обстоятельствам. Что его спасало, так это не смелость и не мужество, а легкомыслие.

Вражда у него с кремлевским паханом (его определение) была давней, застарелой. Просто после начала русско-украинской войны он стал выступать с открытым забралом и называть вещи своими именами, включая имена (naming names), а за несколько лет до этого выпустил нашумевший иносказательный и провидческий трактат в романной форме, в антигерое которого легко узнавался кремлевский прототип, хотя Автор и предупреждал против таких отождествлений, настаивая на художественности своего сочинения. Однако шила в мешке не утаишь. Тем более, в России и в Америке нашлись добро и/или зложелатели (поди разберись!), которые под видом популяризации называли реального героя-антигероя романа. Здесь большое телеинтервью с Автором и без его ведома фоном – официальная кинохроника о реальном прототипе, а оттуда на фейсбуке подробные сопоставления литературного персонажа с его реальным прообразом и заодно биографические подробности и точные адресные координаты Автора, включая фотки его дома и как до него доехать, типа наводки. (Печатно называл Автора гением, книгу шедевром и что она переживет всех нас.) Само собой, в Кремле книга была прочитана, и после первой попытки покушения, но не на Автора, а на его жену, обоим была дана охрана и усилена, когда началась война, и он стал регулярно публиковать свои диатрибы против ее зачинщика-поджигателя.

И еще одно: роман-трактат серийно печатался по обе стороны океана, включая Россию, а с началом войны был переиздан в Киеве вместе с политиканами, и Автор стал самым издаваемым в Украине писателем – за три года у него там вышло пятикнижие, несмотря на его русскость и войну с русскими. Одна книга так и называлась: «Как обуздать самого опасного дурака в мир?» А на дурака никакой управы – он вошел во вкус и в раж от безнаказанности. Время от времени Автора вызывали в Вашингтон, и он на своем английском с сильным акцентом излагал свои мысли, но на метафоры ему слов не хватало, и он переходил на русский – в помощь ему был переводчик. В этот его визит – переводчица, на которую он положил глаз. Как-то слишком быстро они спелись – сначала в городе, а потом в лесу. Даром, что ли, Автор прослыл соитологом (его словечко), исписав сотни страниц про интим. Не то, чтобы ходок, но падок до женщин, хотя с его слов до сих влюблен в свою жену, которую ревнует к прошлому. Это все из его книжек, которые читаю наискось. И еще – что чувствует себя негром и предпочитает белых женщин. В смысле ариек? славянок?

Вот укатит к себе в Нью-Йорк, может, подхвачу его эстафету, думал я, испытывая холостяцкий голод и представляя эту разведенку в постели. Ладно, шуткую.

К этому добавлялось множество других пикантностей. Если роман воспринимался, как метафорический портрет реального русского тирана, то в политиканах вырисовывался портрет его украинского тезки и визави. А потом американским президентом снова стал человек, о котором автор еще до того, как тот им стал в первый раз, выпустил байопик. К тому же, биографический жанр был ему не внове. Он набил на нем руку, издав о советских и российских лидерах, вплоть до предшественника нынешнего, несколько книг на дюжине языков. Так-то, биограф сильных мира сего. Тем и держался на плаву.

Честно, я не очень понимал, зачем его вызывали в столицу, хотя ничего нового он сказать не мог вдобавок к политиканам, а те конспективно доходили до власть предержащих всех трех стран, включая нашу. Далеко не всегда его советы принимались нами в расчет, хотя именно в последнее время наш президент начал поворачивать свой украинский курс именно в направлении, указанном его биографом автором. Его нынешний вызов в Вашингтон был скорее любезностью, чем необходимостью. А сколько хлопот он нам доставил!

Двигала нами не столько забота лично о нем, сколько о нашем престиже. Штаты не могли допустить, чтобы на их территории произошло убийство американского гражданина в отместку за его выступления против российского лидера, а от того можно было ждать чего угодно ввиду его злопамятства, мнительности и мстительности. Поступали и конкретные сигналы.

Кстати, роман был написан от имени покровителя деспота, который вывел его в люди и ввел в политику, а потом отошел от него, когда тот стал зарываться. А прототип избавлялся от всех своих покровителей, кто знал его в ранний период – от мэра Петербурга, у которого началась его политическая карьера, до олигарха, который поспособствовал ему стать президентом. Боялся измены, подозревал в каждом предателе, шел на опережение, не оставляя свидетелей в живых. Но все эти убийства происходили за океаном, а здесь была предпринята одна-единственная попытка избавиться от кремлевского медиаменеджера, который создал образ российского вождя, а тот подозревал его в измене, и его тело с проломленной бейсбольной битой шеей было найдено именно здесь в Вашингтоне в отеле «Dupont Circle» накануне дачи показаний в Министерстве юстиции, опознано женой, которую он вместе с дочерью предусмотрительно переправил в Америку, кремировано и прах похоронен на лосанджелском кладбище «Hollywood Forever». Все требования Кремля поделиться следственной инфой о его смерти остались без ответа.

Спустя месяц убитый воскрес – некто с его заграничным паспортом пересек американскую границу в обратном направлении. Медиаменеджер был убит, но остался жив. Вот-вот, как квантовый «Кот Шрёдингера» Солопутина: ни жив, ни мертв. Дальше следы медиаменеджера теряются. Этот вариант с пересадкой кожи тоже обсуждался, но Автор его отверг, не желая терять свое прославленное айдентити.

Пять лет спустя после неудачи с медиаменеджером, сразу после выхода романа-трактата с узнаваемым прототипом, последний и сосредоточился на Авторе, как Автор на нем – по нулям, и предпринимал попытку за попыткой. Под видом поклонников автору навязывались в друзья, зазывали в гости или в рестораны, а учитывая его эротические пристрастия подсовывали девиц, до которых он был охоч. Как русские говорят, седина в голову, а бес в ребро. Почему в ребро, когда?.. Один раз он чуть не попался, могло все кончиться трагически – выручило везение. Или случайность. А что есть случайность как не способ Бога сохранить свою анонимность, спасибо Эйнштейну за подсказ. Случайность или случай? Случай или судьба? А не судьба под видом случая? Судьба с помощью случая выкидывает еще те сюжетные коленца, на зависть автору – любому, нашего включая. Судьба или провокация? А провокация не судьба? А судьба не провокация?

Кто меня удивляют, так это люди. Имею ввиду русских. Что они пользуются использованным гандоном.: гильзой от использованного патрона. Снова девица, поджидающая автора, с которой он и ухлестнул, пойдя по запретной тропе: «Keep off Bluff Slope is collapsing». Именно поэтому охрана его и потеряла. Мы прочесывали весь лес, был вызван вертолет, мы уже не надеялись на благополучный исход.

Что для нас важнее – спасти Автора или словить агента?

Что греха таить! Мы использовали Автора в качестве подсадной утки. Благодаря ему разоблачили целую сеть: кой-кого депортировали, а кой-кого перекупили.

Эта история началась летом, а кончилась осенью, хотя длилась чуток больше недели.

КНИЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Фрагменты из найденной записной книжки

Воспоминание так занимало его, что он не чувствовал времени… Временем для него был ход его воспоминанья, которое развертывалось постепенно.

Набоков. Машенька

Надо же! Уезжал из Нью-Йорка, когда жимолость уже отцвела своим шестым цветением за это лето, а в Виргинии застал ее цветущей в седьмой раз и теперь не уверен, что в последний. Единственный цветок, который узнавал до того, как видел – по запаху. Особенно к вечеру, когда наперекор всем правилам ее цветы распускаются. Если бы Пруст взамен боярышника, описание которого он каждый раз опускает, дал жимолость! Пусть паразитка, как глициния, но обе лианы делают честь деревьям, на которых паразитируют.

Уворованная метафора – у жены. Не то чтобы плагиат – изустно. Как там у их питерского дружка: «Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть. Так оставляют след». След на всю жизнь. Жизнь без нее непредставима. Только бы умереть первым. Но как ее оставить одну? Вот он сейчас один-одинешенек бродит по незнакомым тропам этого виргинского лесопарка, а она, сама того не зная, шлет виртуальный привет из дома, напоминая про метафору об этих паразитках. Репетиция вечной разлуки?

Насквозь книжный человек – она или он? Оба-два: книжники. И киношники. И еще пара-тройка жанров вдобавок. Музыка – ей, архитектура – ему. Живопись обоим, но он по части сюжетных картин и натюрмортов, а у нее в фаворитах пейзаж: с детства русский (Левитан, Саврасов, Поленов), а потом мировой. И так во всем: Достоевский – Толстой, Мандельштам – Пастернак, Сезанн – Ван-Гог, Мусоргский – Чайковский, Боб Дилан – Леонард Коэн, кофе – чай и проч. Зато сошлись на кошках, точнее – котах: члены семьи. Вы любите кота больше сына, упрекала его мать. Зато собак никогда не заводили.

Оба заядлые путешественники, объездив всю Европу и половину Америки, но он скорее паломник: ей нравилось все, ему выборочно, зато страстно, безоглядно. Так и назвал свою книгу: «Объяснение в любви», но не женщине, а Италии, где жили по многу раз, и если у нее ностальгия по России, то у него по Италии. Когда у них появились деньги за книжки, бросились через океан на Восток, в Европу, наверстывая упущенное, и только потом по суше на Запад, открывая Америку и прихватив Квебек, побывали в половине национальных парков с палатками – у каждого своя. Иногда с сыном, с сыном и беременной невесткой, с сыном, невесткой и внуком, а потом снова одни, вдвоем, но каждый сам по себе – и по сию пору. Лонг Айленд стал их «огородом», как для Солнышка Летний сад. А теперь вот сравнивал виргинский Harpers Ferry National Historical Park с привычным кемпингом на Длинном острове. Не хватало диких дюн, ледокольного камнепада с песчаных гор до воды и дальше в воду, всегда внезапного и коварного океана, ныряльщиков-корморанов, ископаемых мечехвостов, да мало ли. Виргинский ландшафт был лишен драматизма, и его монотон оживляли только звери – повстречал вот парочку ланей, от которых клещи, и стайку диких индюков (или индюшек?), у наших белок пушистые хвосты, а у здешних куцые, зато зайцы крупнее, наши по сравнению с ними зайчата, подобрал павлинье перо в подарок своему коту, хотя самих павлинов не видал, да время от времени следопыты: свои? чужие? друзья? враги?

Больше всего не хватало ее. Они редко надолго расставались. Споры, конфликты, скандалы, жалобы юного Вертера, но притерлись друг к другу и раздельной жизни не представляли. Однако грех было не воспользоваться этой скорее всего последней, формальной, лишней командировкой в Вашингтон и не попросить у спонсоров еще несколько дней в ближайшем кемпинге. В самом Ди-Си, понятно, нет, потому как город, вот ему и предложили соседние Мэриленд и Виргинию, в пользу которой он и сделал выбор ввиду ее названия.

А они потому и пришлись друг к другу, что общие интересы, несмотря на вкусовую разноту, которая с годами превратилась в пропасть. Любимое теперь ее слово «Нет». Как у Марса – не у Карла, а у Граучо: “Whatever it is, I‘m against it!”

– Ты забыл, что такое спор!

– Но не по любому поводу!

– Была бы причина, а повод всегда найдется.

Причину знали оба, но видели ее в разном.

Клинический дух противоречия?

Но это у нее всегда – с детства, когда малолеткой устроила на весь трамвай скандал из-за заколоченных фанерой окон взамен разбитых во время блокады. Донос ее мамы ему – как он его тогда тронул.

Однолюб, но много*б.

Или в обратном порядке?

Ему в оправдание, что только в ее отсутствие, хоть и не оправдание. Она знала о его одноразовых по случаю или по случайности случках и не придавала им никакого значения, окромя гигиенического, но он соблюдал все правила. Зато он – наоборот, хотя ее измены были предполагаемые, гипотетические, воображаемые и непредставимые: «У тебя буйное, разнузданное воображение. Мне не угнаться за твоими фантазиями», утешала она, как могла. Тогда он переключался на ее прошлое – до того, как они сблизились. Она все отрицала: «Но я тебя тогда не знала с этой стороны. И никого до тебя. Ты забыл, как долго приучал меня к себе и к близости. Как я тебе благодарна, что не торопил меня. А теперь эти грязные подозрения!» – «Почему грязные?» Хотя и говорила иногда: «Оставь мне хоть мое прошлое». А когда он допытывался: «Я совсем другое имела в виду. Каждый понимает в меру своей испорченности. Как тебе не стыдно! Даже не целовалась ни с кем ни до тебя, ни после. Витала в эмпиреях. Влюблялась – да. Не более того. Так, алые паруса и все такое…» – «А теперь жалеешь?» – верил он ей. – «Какое ни есть а приключение. Тебя было слишком много, не успевала оглянуться».

Ну ненасытен был не только он – оба.

Само слово «влюбленность» они понимали по-разному: он придавал ему эротический смысл, она – платонический: Татьяна Ларина, Наташа Ростова. Но даже в этих юных персонажках он видел сексуальную изнанку, воспитанный на Фрейде, которого она терпеть не могла как симплификатора. И за то же – Маркса. Карла. Один всё сводил к животу, другой еще ниже.

Сами они познакомились в пубертатном возрасте, он в нее влюбился с первого взгляда, она долго не обращала на него внимания.

Сколько раз они разбегались на всю жизнь, а все еще вместе. И даже смерть их не разлучила – оба еще живы.

Счастливцев и Несчастливцева.

Продолжение следует