Владимир Соловьев-Американский | Сон бабочки

Как бабочки с незрячими глазами…

Арсений Тарковский  

Никто не тянул ее за язык. Шли годы, быльем поросло, как будто ничего и не было. Да и что было? Перепихнулись – big deal! Так для большинства, но не для нее. Не ее стиль. Если бы не его настойчивость, не ее легкое подпитие и крутое в те дни одиночество, ничего бы не стряслось. Хотя бывают моменты, ког­да все позволено. Или почти все. Пусть ошибка, минута слабости, прокол. Ничего больше. Просто похоть или что-то еще, кроме по­хоти? А что, есть похоть? И чем отличается от страсти? Сноше­ние – от соития? Языковые игры? Или смысловые? To make love without love? Это уже выражение в новой среде обитания, где они с мужем оказались, а любовник остался на родине, за океаном. Или это они теперь за океаном, сменив одну столицу на другую – Москву на Вашингтон?

Нет, все эти легкие интрижки не в ее жанре. Не то что бе­лая и пушистая, а другой стиль. Ни до, ни после мужу не изме­няла. Точнее, так: она изменила ему дважды, но с одним и тем же человеком. С его близким приятелем. Нравственно это, конечно, осложняло ситуацию, но и облегчало ее – все-таки давний зна­комый, с которым она много раз встречалась, разговаривала, тан­цевала, пару раз украдкой целовалась, но неглубоко и недолго. Ве­лика разница – танцевать, обнявшись, можно, целоваться можно, а это – нельзя?

С чужим у нее вряд ли бы и вышло. А своих, отдельных от мужа, знакомых у нее не было, и его друзья были единственны­ми, с кем она в Москве тусовалась на днях рождения, по праздникам либо просто на совместных пати, состав которых был всегда один и тот же: плюс-минус. Он ее никогда и не ревновал – принципиаль­но, как он говорил. Да и поводов не было. У них сложились такие тесные, близкие, доверительные отношения, да и сношались они плотно, регулярно, полноценно, сверх меры, по несколько раз в день, секс не хилый, хоть и привычный, что у нее не было ни жела­ния, ни возможности, ни времени подумать в этом плане о ком-то другом. Нет, он не держал ее на голодном пайке, она никогда не простаивала.

Но вот муж уехал, ее охватила тоска, родная сестра похоти или даже, может, ее эквивалент, а встретилась она с этим скорее его, чем ее, другом по его же, мужа, деловой просьбе, тот ее на­поил и уболтал, хоть она особенно не противилась, смутно прои­грывая этот вариант, когда ехала к нему, чтобы забрать эту клятую рукопись и отослать мужу в Ялту. Разве мы вольны в нашем вооб­ражении? Как и в снах, над которыми не властны. Было ей хоро­шо, утишило ее одиночество, хоть какое-то разнообразие, пусть и не обалдемон, но вспоминала этот тет-а-тет не без удовольствия, даже когда муж вернулся и, как в том анекдоте, – «пере*б по- своему», по-родственному, по-супружески, – не испытывая особого чувства вины, и постепенно эта мимолетная, случайная, не очень и нужная ей случка стерлась из памяти и сошла бы на нет, если бы не еще один аналогичный случай в схожих обстоятель­ствах с тем же партнером, по инерции, уже и Рубикон переходить не надо, он на это и напирал, уговаривая: семь бед – один ответ.

Они сделались по-быстрому, по привычке, а не по страсти, тоже в отсутствие мужа, но муж с ним к тому времени раздру­жился и был во враждебном лагере, а тот остался зетриотом, и на этот раз она ощутила со стороны бывшего его приятеля мстительный оттенок, как будто, трахаясь с ней, он брал реванш за разрыв с ним ее мужа. Вот поче­му, наверное, вторую измену она переживала всерьез, до сих пор, чувствуя в ней привкус предательства, не очень понимая, почему ее снова потянуло, и теперь уже точно решив ни в чем мужу ни в какую не признаваться. В его голове ничего подобного не уклады­валось. Она представляла, как бы сильно он огорчился, ибо без­оговорочно ей доверял. Тем более с бывшим другом, а теперь вра­гом: с обоими. Как бы с двумя. Что хуже? Первый раз или теперь? Но муж ничего не знает – значит, ничего и не было. Для него. Достаточно, что она сама до сих пор страдает и терпеть не может этого своего двухразового полюбовника и резко о нем высказы­вается всякий раз, когда кто-нибудь, а тем более муж, заводит о нем речь, не признавая никаких его достижений, хотя отечествен­ные почести к нему как из рога изобилия, особенно в эти ура-патриотические времена. Но у него свои тара­каны: Нобельки не хватает. Нобельку дали рыжему изгнаннику, а этот так, для местного потребления. Из-за того муж с ним и разо­шелся, обвиняя в сервилизме: ливрейный еврей. Может, он теперь и не чувствует себя лузером? Как там у Со­ломона? Псу живому лучше, нежели мертвому льву.

Мужу она его всегда поругивала, даже когда муж с ним дру­жил, а потом раздружился по идейным соображениям. Она по­нимала, что слегка выдает себя таким пристрастно-критическим отношением, но ничего не могла с собой поделать – не хвалить же ей человека, с которым у нее случился этот глупый, случайный, банальный адюльтер, и теперь она должна терзаться из-за пустя­ка: чем дальше, тем больше. В конце концов, у нее даже появились претензии к лоху мужу, который знать ничего не знает, даже не подозревает и понуждает ее нести эту ношу в одиночестве. Со­блазн намекнуть ему и ввергнуть хотя бы в сомнения был довольно сильным, да хоть выложить всё, как есть, но она понимала все риски и непредвиденности с этим связанные, а потому помал­кивала, хотя молчать становилось все труднее. Тем более, словес­ные перепалки между мужем и любовником продолжались уже в печати, хоть они и принадлежали в разным литературным цехам – один был прозаиком, а другой драматургом, и любовник как-то в интервью объяснил эти атаки на него личными причинами и грозился подробнее рассказать о них в воспоминаниях.

Вот здесь она и струхнула и, зная его мстительный и мелоч­ный характер, предполагала, что он может рассказать и об их от­ношениях. Мандраж – да еще какой! «Скорее бы он умер!» – ловила себя на совсем уж дикой мысли. Здесь и встал перед ней вопрос: не упредить ли эти гипотетические воспоминания и не рассказать ли мужу всё как есть? А если она зря суетится, и тот не решится написать об их интиме? Человек он скверный, конечно, но не до такой же степени. С другой стороны, в тот первый раз, когда у них это про­изошло, он поведал ей о своих любовных победах, в том числе о связях с женой своего литературного наставника и с женами па­рочки приятелей. А где еще искать подружек – во-первых, а во-вторых, условные эти табу его возбуждают, вспомнилась его сволочная аргументация.

Если ей он мог рассказывать о других своих связях, то с таким же успехом мог прихвастнуть кому-нибудь своей связью с ней. Не только бабам, но и мужикам. Общим знакомым, ужаснулась она. А муж всегда узнаёт последним. Если узнаёт. Вот он и узнает из воспоминаний, которые тот сейчас строчит.

Хоть она и дала себе слово молчать, но молчание ей обходи­лось все труднее и труднее. У них не было тайн друг от друга, она во всем привыкла полагаться на него и не представляла ни одного своего более-менее серьезного в жизни решения без совета с ним. Но есть решения, которые человек принимает сам, импульсив­но – не советоваться же ей, раздвигать ноги или нет в тех обо­их случаях, когда она сделала это с его другом, а потом врагом. Что говорить, ситуация паршивая. Но теперь, хоть она и дала себе слово никогда мужу ни о чем не говорить, ее все больше тянуло всё ему рассказать. Ну, хотя бы намеком. Не всю правду, так полу­правду. Есть такая правда, которую нельзя вываливать на близкого человека сразу, но постепенно, малыми дозами, приучая к ней. Не выдает ли ее, что она сама о своем двухразовом е*аре никогда не заговаривает, а если его имя и всплывает в разговоре и ей не от­вертеться, то отзывается холодно, а то и с презрением, отрицая за ним какие-либо заслуги перед отечественной словесностью? Что не совсем так – перебор с ее стороны. Втайне она догадывалась, как того гложет зависть к Нобелевскому покойнику – и радова­лась этому. Косвенным образом она была отомщена, но это никак не решало ее проблему отношений с мужем: сказать или не ска­зать? Выложить всё как на духу – или ничего не рассказывать?

Всё это приключилось с ней на девятом году замужества, муж был ее первым мужчиной и, честно, никакой надобы в других у нее не возникало. Само собой, какие-то воображаемые варианты у нее иногда мелькали, когда она смотрела кино или читала кни­гу, или просто задумывалась – не совсем же она не от мира сего! И это отдельное, автономное, бесконтрольное существование ее плаксивой, плачущей вагины, раздельность верха и низа нимало ее не смущали – она потому и вышла замуж целой, что, мечтая о принце и платонически влюбляясь, с ранних лет неистово за­нималась мастурбацией, и постельные отношения с мужем были естественным, непосредственным переходом от самообслуги к сексуальному партнерству. Как раз влюблена она в него пона­чалу не была, хоть и влюбчива, инициатива исходила от него, но она быстро свыклась с ним физически: единственный, с кем она раскована и не стеснялась своего желания. Нет, не нимфоманка, хотя иногда себя ею чувствовала: выдыхалась прежде, чем была удовлетворена. А хотелось ей еще и еще, несмотря на оргазмы. Всё было мало.

Муж вполне вроде физически ее устраивал, но она предпоч­ла бы, чтобы он это делал более, что ли, по-мужски, грубо, а не с обычной своей телячьей нежностью. Ей хотелось, чтобы он вхо­дил в нее резче и глубже, а его сексуальную пальцескопию и даже оральный секс она терпела только как преамбулу, возбуждаясь всё более и дрожа от нетерпения, чтобы он скорее перешел непосред­ственно к коитусу. Он доводил ее до исступления своими паль­цами и языком, когда орудовал ими у нее между ног, и она иногда не выдерживала и буквально силой заставляла перейти к прямому действию, втягивая его в себя и шепча, что для этого природой создан совсем другой орган.

Чего она, к примеру, никак не понимала, так это отношений лесбиянок – в отличие от педиков: как? чем? Хотя в каком-то да­леком и полузабытом детстве были у них с подружкой игры во врачей, но потом она перешла на самообслуживание, а когда вы­шла замуж, очень редко прибегала к мастурбации. Разве что когда они с мужем на время расставались. Она бы и в тот раз ею ограни­чилась, кабы не поручение мужа по мылу забрать у него свою пьесу. Помешан на компе! Его лечить надо от компьютерной зависимости – гугл, вика, емель­ки, эсэмэски, чаты. Нет, но почему с ней это стряслось опять и с тем же? В том-то и дело, что ее замкнутый и неприступный вид от­пугивал потенциальных ухажеров, никто к ней, кроме него, с этой целью не подваливал, ограничиваясь комплиментами – «обман зрения», парировала она – но обе эти ее измены с одним и тем же человеком она все-таки никак не могла объяснить рациональ­но: подсознательная причина, почему ее тянуло расколоться и об­судить всё с мужем. Хорошо устроился – почему она одна долж­на мучиться? – совсем уж невпопад думала она.

В свои тридцать шесть она не только выглядела на все пять баллов, но и чувствовала себя моложе – ну, скажем, как тридца­тилетняя, и если на вопрос о возрасте сбавляла пару-тройку лет, то из нежелания искренне удивленных возгласов: хотела соответ­ствовать своему внешнему виду и внутреннему самочувствию. В любом случае, до менопаузы еще далеко. Муж шутя объяснял это ее возрастное несоответствие качеством своей спермы, она сама – что нерожалая: ему дети были не позарез, потому что было достаточно ее, а ей – без разницы. Ей не нужны были ни дети, ни любовники, вот почему ее все больше смущал тот ее срыв, а тем более, ненужный второй, да еще с тем же человеком, который за это время превратился из друга ее мужа в его врага. В конце концов, мысль, что коли муж не знает, то этого как бы и не было – по крайней мере, для него, перестала ее утешать: сама-то она всё знает! Хуже того, эта гнусная тайна объединяла двух лю­дей, ее включая, – против ее мужа, который о ней не ведал. Даже если бы ее случайный временщик не был болтлив, но она знала, какой это для него соблазн объяснять вражду к нему ее мужа тем, что он сводит личные счеты, зная про ее измену, о которой, она была уверена, муж даже не подозревал, веря ей абсолютно.

В таком вот удрученном состоянии она и отправилась с му­жем в их обычный, на семейном сленге именуемый «бросок на север» – от вашингтонской удушливой, невыносимой августов­ской духоты. Она всегда кайфовала от этих путешествий с многомильными горными и лесными тропами, собиранием по пути, если повезет, грибов (в отличие от России, ни одного конкурен­та!), с французскими пирогами и патэ в Квебеке, и омарами и кра­бами на обратном пути в Мейне, не говоря уж о сексе на свежем воздухе где придется – супер! Вот тогда это случилось – так дол­го держалась, а тут дала течь.

Было это уже в Акадии, которая никогда их не разочаровыва­ла: океан, заливы, озера, понды, даже свой фьорд, единственный на всем Восточном побережье. Как Пушкин называл Летний сад «мой огород», так они звали Акадию своей дачей, хотя «дача» состояла из вместительной палатки, надувных матрацев, спаль­ников, фонарей, электрических чайничков, термосов и газовой плитки с баллончиками – на случай, если пойдут грибы.

У них были заветные места. Дикий океанский пляж, где они всегда одни, плавали голышом, ели сырьем мидии, раскалывая их камнями и запивая соленой водой из раковины, а потом отправ­лялись к ближайшему понду и бросались в пресную воду, чтобы смыть океанскую соль. Короче, кайфовали.

А любимый их кемпинг – на берегу океана, с выносной каменной платформой, откуда они наблюдали огромные волны во время прилива и закат солнца. В том году гигантская возвратная волна, выше горизонта, смыла двадцать таких, как они, зевак – спасательным вертолетам и лодкам удалось спасти семнадцать, трое погибли. Он вовремя оттащил ее, когда она в ответ на его предостережения ответила, что здесь – не Филиппины, хотя достаточно малой тектонической подвижки во время такой вот штормяги.

– «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…» Вот за это мы вас и любим, – сказал он.

Она была русская, муж – кавказских кровей родом из Тбилиси. Взрывная смесь!

Возбужденные, на взводе, вернулись они в кемпинг, и днем, в палатке, у них был потрясный секс, такого давно не было, как в юности, как в первый раз, у нее оргазм за оргазмом – отпад, улет, чума! Надувной матрац не выдержал напряга их страсти и с гром­ким шипением испустил дух – в инструкции были сплошные эв­фемизмы: не играть, не прыгать на нем, а главное, чем на любых матрацах занимаются люди – е*ля – была прямым текстом не указана.

Вот тут с ней и случилась истерика – и она раскололась.

– Я знаю, – сказал он и назвал имя ее мимолетного любов­ника.

– Откуда?

– От Вики узнал, – усмехнулся он, имея в виду Википедию.

– Он тебе сам сказал? – спросила она, ожидая от того лю­бой подлянки.

– Да нет, не он, я бы ему и не поверил. Ты сама мне сказа­ла, – удивил он ее еще больше. – Только во сне.

– ???

– В моем сне, – успокоил он ее.

Своим снам верил беспрекословно, а она все наутро забывала, как будто ничего не снилось.

– Это было дав­ным-давно. Знаешь, в снах есть что-то вещее, божественное. Гри­боедову приснилось «Горе от ума», Менделееву – Периодиче­ская таблица. Я тебе сразу же поверил.

– Это было до того, как вы с ним разбежались?

– Да не волнуйся ты так. Не больно и важно. С кем не быва­ет? Не бери в голову. Это всего лишь секс. Постзамужнее расши­рение опыта за счет воздержания до замужества. До того, – от­ветил он на ее вопрос. – Когда я был в Ялте и просил тебя к нему зайти за моей рукописью, помнишь?

Еще бы ей не помнить! Принципиально он, может, и не рев­нив, но подсознательно – еще как, коли ему снилось как раз тог­да, когда это случилось.

– Разошлись мы, как ты сама понимаешь, не из-за этого сна.

– И ты все это время молчал?

– Но раз ты молчишь, то мне и подавно… Не рассказывать же тебе мои сны. Чужие сны не очень убедительны для других.

– Это и было как во сне.

– В смысле?

– Ну, обе эти случки. Что будем теперь делать? – спросила она.

– Жить дальше. Оставим всё это во сне. Помнишь притчу о китайском философе, который увидел себя во сне бабочкой, а проснувшись, не мог понять, человек ли он, которому присни­лось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она чело­век? Будем жить наяву.

На том и порешили и больше к этому не возвращались.

Его любовь к ней была сильной, страстной, благородной, но эгоистичной – он опять оставил ее одну с ее думами. В его же думы ей пробиться было никак. Он и был бабочкой, которой снится, что она человек.