Владимир Соловьев-Американский | Соловьев-Клепикова-Пресс

Окончание эссе Владимира Соловьева-Американского о независимом информационном агентстве «Соловьев-Клепикова-пресс». Из мемуарной книги «Записки скорпиона. Роман с памятью», изданной в Москве в 2007 году. (Начало)

Елена Клепикова и Владимир Соловьев среди своих книг на разных языках

Как евреев зовут в ЦК

Привожу «избранное» нашего пресс-агентства – дела давно минувших дней, некоторые бюллетени выглядят теперь вполне невинно, многие с уклоном в литературу и искусство, которые нам были всегда интереснее и ближе политики. Менее всего я собирался заниматься политической деятельностью, Лена – тем более. Но тогда уже само наше предприятие носило сугубо политический характер, было рисковым и опасным. Тем более, нас все чаще заносило в политику – вплоть до комментария по поводу снятия Председателя Президиума Верховного Совета Н. В. Подгорного и борьбы за власть между кремлевскими геронтократами, а потом еще аналитического обзора под названием «Россия: политическая дислокация и прогнозы на завтра», который я здесь не привожу, так как в следующей – нью-йоркской – части будет целая глава о нашем с Леной политоложестве, которому она послужила началом, была опубликована в американской прессе и частично вошла в нашу первую «международную» книгу: «Юрий Андропов: тайный ход в Кремль».

Одна наша близкая приятельница и известная поэтка неожиданно на нас окрысилась. Совковую свою позицию она пыталась обосновать интимно:

– Володька и Ленка – и вдруг агентство! Вот потеха. Мания величия.

– Когда ты читала наши публикации – тех же Володьки и Ленки, но за полными нашими подписями – ты ведь не считала манией величия, что мы печатаем их не анонимно? Почему журналистское агентство – мания величия? Что за советчина – независимый организационный поступок считать выше индивидуально-приватного?

– Потому что вашу прозу и критику я ценю выше, чем общественно-политический выпедреж!

– Во-первых, не выпендреж, а вынужденное гэбухой предприятие: во спасение – собственное, и во благо – общее. Во-вторых, как бы ты ни ценила наши опусы, коллективная психология детских садов и лагерей – от пионерских до концентрационных, навязала всем нам иные измерения, другую ценностную шкалу, советскую иерархию. Согласно ей своими статьями, как бы остры они ни были, мы вписываемся в государственную структуру, а организацией независимого пресс-агентства – как поступком и акцией – выпадаем из нее, вступаем в противовес. Вот что тебя возмущает: поступок, который в Советском Союзе запрещен: не только госбезопасностью, но и, как выяснилось, лично тобой.

…Сначала нас самих поражало – потому что мы еще окончательно не поверили в свою затею,– когда нам звонили и спрашивали:

– Это независимое агентство новостей?

Нас так и тянуло вспять: «Нет, это частная квартира, вы не туда попали…»

Потом мы привыкли и поняли, хотя и не сразу: в итоге человек есть то, чем он хочет казаться – и в конце концов им становится.

Сопротивление придает нам силы – мы окончательно уверились в том, что мы это мы, когда под нашими окнами стали нести вахту топтуны, зорко высматривая наших посетителей.

Так мы стали, поверив себе, независимым информационным агентством «Соловьев–Клепикова-пресс». И заработали с удвоенной-утроенной силой, выплевывая в мировой эфир все больше информации и все больше политизируясь – от литературно-художественных сюжетов переходя к большой политике. Еще до публикации наш аналитический материал «Россия: политическая дислокация и прогнозы на завтра» был, с нашего разрешения, передан в Белый дом. До Кремля он тоже дошел – уж не знаю каким путем. Это и послужило последней каплей терпения властей. Власти не оставили нам выбора: убираться на Запад, если мы не хотим отправиться на Восток.

А пока что у нас было ощущение, как у терпящих кораблекрушение и бросающих в погибельный океан запечатанную бутылку – на волю лихих волн и слепого случая, без никакой надежды не то что на спасение, но даже на адресата-читателя. И то спасибо: время от времени информация нашего агентства бумерангом возвращалась к нам обратно с помощью иных волн – радио: Россия узнает о России из «вражьих голосов», запойно припав ухом к спидолам и приемникам.

Голос слегка фальшивит, и обратный перевод искажает звук, стиль, а иногда и смысл наших бюллетеней. «Задача нашего информационного агентства сделать гласным негласное и безгласное – тоже!» – как мы гордились этой формулировкой, а по радио слышим слепую, беспомощную и рискованную (для нас) фразу о том, что мы хотим разгласить секретное и обнаружить тайное с тем, чтобы вывести нашу страну из опасной зоны безмолвия, страха и отчаяния.

Хоть конец наш!

До стилистики ли тут – не до жиру.

И все равно один из нас рыщет в поисках точного слова по Далю, а другой торопит его и вместо найденного единственного ставит стертое, банальное, зато – общедоступное, понятное инкорам и легко переводимое.

Это наша четвертая литературная профессия: были критиками, редакторами, прозаиками – теперь мы журналисты.

Отстукиваем на машинке как можно больше экземпляров каждого бюллетеня и все раздаем западным корреспондентам – нашим коллегам, нашим помощниками и нашим конкурентам.

Точнее, мы – их конкуренты, но, слава богу, они с этим считаются и честно передают нашу информацию со ссылкой на «Соловьев–Клепикова-пресс».

Мы не тотчас начинаем ориентироваться в мировом медиа-рынке.

Наше сообщение «Антисемитизм с открытым забралом», которое мы собрали по сусекам советской печати, кажется нам сенсационным. Зараженный нашим энтузиазмом Кевин Руэйн, недавно приехавший в Москву корреспондент Би-би-си, наивный и воодушевленный, торопится к телетайпам, но уже через час сообщает нам, что русская служба Би-би-си восприняла наш материал кисло: слишком остро.

Рассчитывая на сенсацию – такие факты! – мы удивлены равнодушной реакцией на наш материал других кóров: почему? Догадываемся только спустя неделю: в еврейском вопросе Запад уже ничем не удивишь, всякое перевидали. Интерес начинается с ареста евреев: Анатолия Щаранского, Александра Гинзбурга, Иосифа Бегуна. Прочтя нашу следующую заметку о том, как поэт (Станислав Куняев) в очередном издании своего стихотворения заменил «фашистов в Пентагоне» на «евреев в Пентагоне», уравняв их между собой, корреспондент «Нью-Йорк Таймс» тотчас находит аналогию трехлетней давности, где фашисты и евреи уравнивались еще более прямолинейно: плакат, на котором изображена пара шагающих сапог, на одной подошве – свастика, на другой – могиндовид. И подпись: «Два сапога – пара».

Главное: Западу не до лингвистических тонкостей, а для нас это событие, сенсация, дурной знак, когда от камуфляжного антисионизма наша пресса переходит к откровенному антисемитизму. Потому что мы живем иллюзиями и надеемся – что еще нам остается? – в то время как наши западные коллеги оценивают ситуацию куда более трезво, и то, что нам кажется угрозой будущему, они воспринимают прочной, санкционированной реальностью. Антисемитизм в России для них – твердая константа, а мы стилистическими нюансами доказываем его усиление и бóльшую, по сравнению с недавней, терминологическую откровенность. Лицом к лицу лица не увидать? Или, как говорил Ницше, у немцев нет пальцев для нюансов? Кто из нас прав в оценках – мы или наши друзья инкоры?

А пока что наше независимое пресс-агентство становится притчей во языцех среди друзей, знакомых и незнакомых. Еще бы! Первое в стране независимое агентство новостей – конкурент ТАСС и АПН! Но в отличие от других пресс-агентств у нас нет ни телетайпов, ни переводчиков, ни секретарей, ни машинисток, и вся наша работа протекает под неусыпной слежкой КГБ. Каждую новую корреспонденцию мы прячем, не зная, кто придет первым – инкоры или гэбисты с обыском?

Наш сосед и друг Фазиль Искандер, ввиду столь экстраординарного развития событий, заходит к нам теперь без телефонных предупреждений – понять его можно: телефон наш и в самом деле прослушивается, мы разговариваем теперь на фоне хрипов и чужих голосов. Что делать, подслушивающая аппаратура несовершенна.

Зато звонят анонимы и угрожают физической расправой – угрожают вяло, не изобретательно, по долгу службы, а не по совести, не по страсти. Мы отвечаем им вдохновенно – от всей души. Сопротивление воодушевляет нас еще больше.

Нам звонят неизвестные, и кто прямо по телефону, а кто при встрече сообщают самые различные сведения для пресс-агентства: иногда совершенно непригодные, а порою именно такие, что нам позарез нужны. К нам приходят незнакомые люди – с жалобами, с обидами, в слезах. Нам верят, но единственное, что мы можем сделать и чем помочь,– это негласное и безгласное превратить в гласное.

Это много или этого мало?

У нас появляются внештатники, помощники и доброхоты. Журналист Марк Поповский, исключенный из Союза писателей в один день со Львом Копелевым, Владимиром Корниловым и Владимиром Соловьевым, обратился к нам официально:

«С удовлетворением узнал о создании и первых публикациях открытого агентства печати. Как публицист и документалист, проработавший три десятка лет в прессе, полагаю, что предпринятое вами дело относится к тем, что войдут в историю русской свободной печати. Именно общественного, т. е. свободного в полном смысле слова, агентства печати в Москве миру более всего сегодня не достает. Иностранные корреспонденты знают и понимают нашу жизнь крайне плохо. Нам самим надо во весь голос протрубить о наших делах. Если вы не возражаете, то я присоединюсь к вашим усилиям в этой области. У меня имеется большая информация о положении в отечественном здравоохранении и медицине, а также в различных областях науки. Мои интересы в последние годы были сосредоточены вокруг нравственного состояния отечественных ученых. На эту тему я написал две книги, так что материала у меня достаточно…»

Само собой, мы с благодарностью приняли предложение Марка и дали несколько его именных сообщений под грифом нашего пресс-агентства. Потом, правда, он стал канючить, чтобы мы переименовали агентство в «Клепикова–Поповский–Соловьев-пресс» (в алфавитном порядке), на что мы не согласились, но когда уезжали, объявили его нашим наследником, и он еще некоторое время – пока сам не укатил – давал свои сольные сообщения под собственным брендом «Марк Поповский-пресс».

«Аэропорт» – большая писательская деревня, и некоторые доброхоты пытались превратить наше информационное агентство в стенгазету Розового гетто: кто из писателей что сказал и кому, какое мероприятие произошло в ЦДЛ и как задерживают выпуск книжки, не дают место в гараже, стоит ли подавать на выезд – какие шансы проскочить?.. Голова идет кругом от ненужных новостей, мы просеиваем их сквозь сито, а вдали маячит еще одно сито – мировой рынок СМИ, и его критерии нам не очень-то ведомы, хоть мы пару раз и обожглись.

Мы отцеживаем полученную информацию, хоть и не всегда уверены, что наш отбор правилен.

Мы так и не сообщили про ондатровую шапку нашего соседа, которая, по его словам, стоит 18 сертификатных рублей, или 42 обыкновенных рубля, но в последнем случае для ее получения нужен специальный ордер, а тот выдается только высокопоставленным партийным и государственным чиновникам либо достается за взятку, как нашему соседу, потому что спекулятивная цена этой ондатровой шапки – 120 рублей. Ну, чем не гоголевская «Шинель»! Мы отказались от этой истории – как-то не с руки, а другой наш сосед Володя Войнович взял ее за сюжетную основу для очередной сатирической повести.

Приходил один автомобилист и сообщил нам, что тем же самым высокопоставленным лицам дефицитная «Волга» продается по номиналу, а через год-другой Лицо продает ее вдвое дороже кому-нибудь из своих подчиненных – и тот еще счастлив: не потому, что шуба с барского плеча, но потому, что при номинале в 9 тысяч рублей «Волга» на черном рынке стоит все 30 тысяч, а то и 40 тысяч. Что нас поразило, так это легкость перехода: 30–40 тысяч! До чего обесценились деньги в стране. А Лицо меж тем покупает у государства задёшево модернизированную модель – с тем, чтобы через год-другой провернуть с ней ту же операцию. До чего же прибыльные должности есть в нашей стране. И главное: эти спекулятивные операции Лицо производит не тайком, а на виду,– с санкции и снисходительного попустительства родного государства.

Приходил опытный книжник – чернокнижник! – и объяснял, как государство, повышая цены на книги, пытается угнаться за «черным рынком», но – никак. Книги катастрофически дорожают – в два-три раза – но остаются такими же недоступными, как и прежде, несмотря на большие тиражи.

Приходила молодая женщина и ликующе сообщила, что удалось присоединиться к привилегированным пайкам-заказам: не надо бегать, высунув язык, по магазинам в поисках хлеба насущного и выстаивать в очередях. Заказ обходится сравнительно дешево: десятипроцентная надбавка государству и ровно столько же – в лапу носильщику, иначе ничего не принесет. Признаемся: нам здесь тоже немного обломилось, что облегчило не только нашу личную жизнь, но и работу агентства «Соловьев–Клепикова-пресс».

Много еврейских звонков. В тюрьме Анатолий Щаранский – за желание выехать в Израиль ему грозит обвинение в государственной измене. Иосиф Бегун объявил в камере голодовку – его будут судить за тунеядство, хотя он, вот уже несколько лет в отказе, вовсю преподавал иврит, но древнееврейский язык – единственный, чье преподавание власти отказываются регистрировать в качестве надомной работы. Мы выпускаем бюллетень под названием «Судят язык!» А многотерпеливые отказники, уставшие ждать и научившиеся ждать? Отказники-киношники сценарист Феликс Камов-Кандель и критик Евгений Богораз обратились к американским коллегам помочь им выбраться из этой зыбучей страны, которая лишила их работы и елико возможно над ними измывается: «Если не вы – то кто же? Если не сейчас – то когда же?» А сколько таких, у которых даже не принимают документов! Господи, а те, кто уезжает, кому удалось пройти сквозь огонь, воду и медные трубы любезного отечества – сколько напоследок надругательств испытывают они: от выселения из квартиры за месяц до отъезда (это нам сообщил перед отлетом кишиневский еврей) до гинекологического кресла на таможне. А сбежавший с шагаловского полотна наивный семнадцатилетний юноша, который пожаловался в наше агентство на откровенную дискриминацию на вступительных экзаменах в университет – это было в прошлом году, а что ему делать в этом? Попробовать еще раз? Подавать документы?

– Подавать! – решительно советуем мы.– Только не в антисемитский университет, а в Израиль.

Разве можно вступать в спор с самоубийцей? А государство, патологически не заинтересованное в свежем притоке умов и талантов (по Пушкину), уничтожает само себя.

По три-четыре часа простаивает очередь к заместителю начальника московского ОВИРа Владимиру Терентьевичу Золотухину – этакой кацелярской крысе с подполковничьими погонами. «Сегодня она есть, а завтра ее нет»,– говорит он об эмиграции. При андроповском регентстве эмигрантский лаз и в самом деле стал сужаться – пролезть сквозь это игольное ушко становилось все труднее. Евреи называли Золотухина Золотохэс, а он их – эврэи, и не Израиль, а ИзраИль. Не пародируя, а от неумения, с непривычки – как иностранное, отвращающее либо неприличное слово.

Советская традиция – отвердевать гласную «е»: пионэры, милиционэры, рэволюция, дэмонстрация, эврэи.

Однажды я спросил одного бывшего шпиона на Ближнем Востоке, вхожего в ЦК – как там зовут евреев: евреи? жиды? сионисты? пархатые? И удивился ответу:

– В ЦК евреев зовут они.

А бедному Золотухину приходится муштровать язык на слове «евреи» – ну как ему не посочувствовать?

Нам нечего боться, кроме своего страха

А пока что у нас на исходе не только квота страха, но и трудоспособности: такой темп работы у каждого впервые – еле выдерживаем.

Нас уже сравнивают с Герценом и Огаревым, на что мы вежливо отвечаем, что «Колокол» и «Полярная звезда» выходили в Лондоне, а «Соловьев–Клепикова-пресс» работает в жерле действующего вулкана.

Есть разница.

Иностранные журналисты к нам зачастили. Помимо упомянутых, еще Гаролд Пайпер из «Балтимор Сан», Боб Тот из «Лос-Анджелес Таймс», Боб Эванс из «Рейтерс», пара имен, возможно, запала. Среди диссидентов, отъезжантов и отказников мы – белые вороны.

– Вы не похожи на остальных,– говорит нам Кевин Руэйн.– Вы – другие.

– Никто не похож ни на кого,– отвергаем мы этот комплимент.

У нашего подъезда с 10 до 17 часов дежурят топтуны – они следят за нами, а мы за ними: с балкона. С 14 до 15 у них обеденный перерыв, а по субботам и воскресеньям мы свободны, потому что у них выходные дни. Иногда наш топтун сталкивается с топтуном, которого приводит за собой американский журналист. Один раз мы даже поспорили с нашим приятелем инкором: чей топтун стережет нашу встречу – наш или его?

Игра побеждает страх.

Для нас игра, но не для них.

Взывая к нашему страху, КГБ пробудил нашу совесть. Как ни парадоксально, именно КГБ – главный рассадник инакомыслия и подкорм диссента.

Нам нечего бояться, кроме своего страха, как сказал Франклин Рузвельт, президент страны, гражданами которой мы надеемся рано или поздно стать.

Не результат, а процесс.

Охота, а не добыча.

Только бы не переувлечься, не упустить из виду цель.

По натуре мы скорее спринтеры: знали бы об этом в КГБ!

А им уже невтерпеж.

Странные звонки из ОВИРа – чтобы мы подали документы на выезд. И обещание – что они будут рассмотрены немедленно и положительно. Лена заранее начинает ностальгировать по родине, из которой мы пока что никуда не уехали. И кто знает, уедем ли.

Ни КГБ, ни ОВИРу мы не верим, понимая, что их главная цель сейчас – заставить нас замолчать, заткнуть кляп в глотку нашего пресс-агентства. Все равно чем – угрозами, шантажом, посулами.

Мы не верим им, но и они нам – тоже.

В поисках водопроводчика Лена обходит однажды последовательно все подъезды нашего и соседнего дома. Легко предугадать ее маршрут, она только что звонила в жилконтору, и вот, когда она подходит к очередному подъезду, сверху на нее падает кусок бетона величиной с булыжник.

Случайность?

Лена так поначалу и думает и, обнаружив пустой подъезд с отсутствующей вахтершей, направляется к следующему – в этот момент со свистом проносится в нескольких сантиметрах от ее головы тяжелый снаряд из того же материала, пущенный сверху и наискось сильной, меткой и натренированной рукой.

Оба раза Лену спасает чудо. Лифтерша, натурально, и в этом подъезде отсутствует, хотя на ее столике – надкусанный бутерброд и чашка с дымящимся чаем.

Случайность?

Хулиганство?

Не слишком ли много за последнее время развелось хулиганов и гангстеров именно в нашем писательском микрорайоне?

Случайность за случайностью образуют последовательную и неумолимую цепь организованной закономерности.

Мы вспоминаем последний случай: убийство диссидентствующего переводчика и литературоведа Кости Богатырева на пороге собственной квартиры в соседнем подъезде. Заодно это было предупреждение остальным обитателям Розового гетто. Не слишком ли далеко мы зашли? Бесстрашие – это беззащитность. Но мы не бесстрашны, а легкомысленны: охальники, а не борцы. Наверное, это нас и спасает. Пока что.

Господи, как мы все-таки уязвимы – если бы не Жека, наш двенадцатилетний сын, тогда и руки развязаны. Но он-то при чем, ему за что?

Мне приснился отвратительный сон, который из суеверия не фиксирую печатно – лучше забыть, пусть исчезнет навсегда из памяти. А от того, что написано, убежать некуда, нет такого убежища.

На всякий случай предупреждаем, что ответственность за убийство ляжет на КГБ – никому больше мы не нужны. Мы здоровы, в отличной форме, в меру осторожны при переходе улицы и не собираемся кончать самоубийством – еще один расхожий вариант при загадочных убийствах с политическим уклоном.

А пока что угрозы и обещания идут нога в ногу.

Это не соответствует нашей теории слона, на которого надо нападать непрерывно и с разных сторон: пока он разворачивается для ответного удара, тебя уже нет на прежнем месте, и слон таранит пустоту.

Теория движущейся мишени.

А если слон стал вдруг проворным и поворотливым? А вдруг он развернется на 180 градусов, и мы окажемся в исходной ситуации, а то еще и хуже?

Володя Войнович предлагает аналог нашей теории слона – свою теорию тигра: если хочешь, чтобы он тебя вез, надо безостановочно лупить его по морде, сидя на нем верхом.

Фазиль Искандер, который является теперь к нам без предупредительных звонков, выдвигает в связи с нами теорию карточной игры в «21». Считая, что мы уже набрали 19 очков, предлагает нашему агентству утихомириться и следующую карту не брать. И еще – что мы подводим тех, кто остается: они вынуждены поддерживать с нами дружбу, а мы компрометируем их перед властями. Одолжил нам крупную сумму, но просил никому не говорить. Записку с восторженным отзывом о «Трех евреях» (тогда еще «Романе с эпиграфами») попросил на всякий случай уничтожить, но я не послушался – вот она передо мной.

Тем временем машинистка у «головы» на станции метро «Площадь Ногина» возвращает мне рукопись романа неотпечатанной. Понять ее можно: страх.

Долгосрочный отказник Камов-Кандель подсчитывает, сколько у нас уже было выходов на «вражьем радио», и, готовя к худшему, мудро высказывается в том смысле, что надо уметь не только побеждать, но и терпеть поражение.

Кудос инкорам в Москве

В представлении слушателей «вражьих голосов» американские журналисты – следующая после ЦК и Верховного Совета, то есть высшая инстанция, куда несли свою жалобу и еврей-отказник, и писатель, чью договорную рукопись возвратил советский журнал, и крестьянин, у которого совхоз отнял дом, и даже изобиженный муж, которому жена наставила рога. Я не иронизирую, но в самом деле считаю, что в те времена корреспонденты свободных стран были высшим арбитром добра, совести и справедливости в тоталитарном государстве.

Сошлюсь на наш личный опыт: единственно, что нас спасало, так это поддержка западных корреспондентов – Криса Рена и особенно Дэвида Шиплера из «Нью-Йорк Таймс», Дэвида Уиллеса из «Крисчн Сайенс Монитор», Боба Эванса из «Рейтерс», на редкость отзывчивого и душевно щедрого Кевина Руэйна из Би-би-си и других – спасибо им, что они помогли реализовать наш журналистско-политический замысел, публикуя сообщения новорожденного агентства, и тем самым дали возможность избежать тюрьмы. Если б не они, нам бы хана.

Любой советский гражданин – особенно москвич – пусть самый правоверный, оказался бы куда более уязвим и бесправен перед лицом своего циничного и мстительного государства, если не западные журналисты в Москве. Россия – не только родина слонов, но и страна фасадов (необязательно потемкинских): там, где она не умеет быть, она согласна хотя бы казаться.

И КГБ это отлично понимал – недаром столько проклятий и угроз в адрес иностранных журналистов. Я уже упоминал: выгнали Джорджа Кримского и Алфреда Френдли, выбили зубы Крису Рену, допрашивали и угрожали Роберту Тоту из «Лос-Анджелес Таймс», а в связи с грузинским судом обвинили нашего друга Дэвида Шиплера в публикации заведомо ложных антисоветских материалов. Показали по ТВ фильм, где американские журналисты прямо назывались агентами ЦРУ. И, наконец, помянутая попытка привлечь к судебной ответственности за клевету Крэга Уитни из «Нью-Йорк Таймс» и Гаролда Пайпера из «Балтимор Сан».

Жизнь страны удерживалась тогда в сравнительно пристойных рамках исключительно благодаря присутствию в ней нескольких дюжин западных журналистов.

Помню, как раз в то время – беру крайний случай – эфиопский диктатор, перед тем как убить тысячу студентов, изгнал из страны тех немногих журналистов, которые там еще оставались,– чтобы избавиться от нежеланных свидетелей.

Как ни велики в мире цинизм и бесстыдство, но все-таки не безграничны, и боятся не только суда совести, но и дневного света. Преступник любит ночную тьму, когда не видно ни зги и когда не виден он сам – а заодно и то, что он делает под покровом ночи.

Правовой и нравственный статус Советского Союза, колеблемый тогда проходимцами, циниками и приспособленцами, все-таки удерживался, несмотря на срывы, на определенной высоте – по сравнению с той же Эфиопией, Угандой или Камбоджей,– благодаря тому, что бок о бок с советскими людьми жили люди другой породы: корреспонденты западных агентств, газет и радио.

Нерешительность Нобелевского комитета, не присудившего никому премии мира за 1976 год, меня тогда удивила: я бы не колеблясь дал ее инкорам в тоталитарных странах. Так и хотелось крикнуть через границу:

– Еще не поздно, господа норвежцы!

Ведь именно западные журналисты – а не диссиденты (включая нас),– превышая часто свои полномочия, осуществляли защиту прав человека в СССР, делали гласным то, что не имело право голоса в России.

Когда донецкий шахтер Владимир Клебанов с такими же, как он, обиженными Советской властью жалобщиками и протестантами образовал свободный профсоюз, диссиденты во главе с Андреем Сахаровым отказались поддержать смелую идею и отважных смельчаков, а поддержали – американские журналисты.

Привожу этот факт в заслугу американским журналистам и одновременно – в укор советским диссидентам.

Крошечная колония западных корреспондентов в Москве была чем-то вроде скорой помощи для бесправного советского человека. Но и ее возможности, естественно, были ограничены: она не всемогуща и не могла сделать больше, чем делала, а уж тем более – сменить тоталитарный режим на демократическое общество.

Диссиденты, которые добились «выхода» на Запад и соответственно внимания к своей деятельности исключительно благодаря западным корреспондентам, попытались монополизировать эту ограниченную связь и пользовались ею в том числе всуе, то есть без острой необходимости. А эта связь была чем-то вроде «красного телефона» между Белым домом и Кремлем. Строго лимитированная связь, и пользоваться ею следовало с предельной осторожностью, в редких экстраординарных случаях, по острой нужде. Не в похвалу самим себе, а токмо ради объективности: мы с Леной прибегали к ней исключительно для передачи бюллетеней агентства «Соловьев–Клепикова-пресс».

Дополнительная функция, которую добровольно, из гуманных соображений, взяли на себя инкоры, стала казаться диссидентам главной обязанностью западных журналистов, и диссиденты раздражались, когда те интересовались не только правовым движением, но и другими сторонами и явлениями советской жизни (по количеству и значению, несомненно, более важными, чем деятельность нескольких десятков оппозиционеров, включая нас), и даже предъявляли им не всегда обоснованные претензии. В том же парижском «Континента», где печатались пространные кляузы бывших советских диссидентов на западные СМИ, что те мало или превратно освещают их деятельность. Хотя на самом деле – много, а часто даже – непропорционально много: не только по количеству, но и по значению. В чем мы убедились, оказавшись – пинок под зад – на Западе. Как раз диссидетам грех было жаловаться на западные СМИ – в какой-то мере они являлись их созданием.

Об этом довольно подробно написал бывший московский корреспондент «Вашингтон Пост» Питер Оснос, которого мы с Леной зря прождали под дождем около гостиницы «Украина», в статье «Советские диссиденты и американская пресса» («Коламбиа джорнализм ревю», ноябрь–декабрь 1977). В ответ на эту взвешенную и объективную статью последовало немедленное опровержение Андрея Амальрика. Пытаясь дискредитировать американского журналиста, он сообщил в своей кляузе, что Питер Оснос пользовался в Москве репутацией «антидиссидента». Что – свидетельствую лично – не так: а кто помогал Копелеву, Войновичу и другим?

Но что верно, подобное подразделение американских журналистов на продиссидентов и антидиссидентов в самом деле существовало в московской диссидентской среде – я это хорошо помню, тем более сам в какой-то мере разделял эту точку зрения, не сознавая всей сложности и опасности работы инкоров в Москве.

Когда я был уже в Америке и слушал гарвардскую речь Солженицына, его нападки на свободную прессу и множественность информации поначалу меня резанули, пока я не уяснил их коренную причину. В советских школах не проходят, что такое демократия, а уж тем более неоткуда было это узнать воспитаннику Архипелага ГУЛАГа, где Солженицын побывал и откуда вышел живым – как Данте из царства Аида.

Это опасная школа – опасная тем, что ее выпускники выносят из нее не только ненависть к ней, но и усваивают ее традиции, идеи, приемы, стиль мышления.

Заклятые враги – Советская власть и советские диссиденты всех мастей совпадали в своем негативном отношении к свободе слова, и, как та, они страшились гласности, демократии, плюрализма.

Крайности сходятся, и враги, пристально друг в друга вглядевшись, поняли бы наконец – будь они честны,– что перед ними зеркало.

Советские официалы и оппозиционеры совпадали, пытаясь, каждый со своей стороны, присвоить прерогативу исчерпывающей информации о стране на Запад. Доходило до трагических курьезов. Когда в московском метро произошел взрыв и привел к человеческим жертвам, официальный журналист Виктор Луи обвинил в этом диссидентов, а Андрей Сахаров – КГБ. Причем оба – не утруждая себя даже минимальным расследованием, не дожидаясь его. А вдруг это был просто несчастный случай? Либо – злоумышленник не был ни кагэбэшником, ни диссидентом? Такова природа тоталитарного общества, где даже чистая случайность мгновенно берется на вооружение идейными противниками и используется в спекулятивных, корыстных целях. Дезинформация здесь двойная, обоюдная, обе версии были высосаны из пальца – и, скорее всего, никакого отношения к реальности.

Уже здесь, в Нью-Йорке, разговорился я как-то с математиком Валей Турчиным, бывшим председателем московского отделения «Эмнисти Интернэшнл». Когда я упомянул Дэвида Шиплера из «Нью-Йорк Таймс», мой собеседник сказал, что это «наш (то есть диссидентов) воспитанник». Я в этом усомнился, зная Дэвида очень хорошо – скорее, нам есть чему у него поучиться: толерантности, демократизму, любопытству. И потом, «воспитанные» таким образом журналисты лишаются объективности, хотя по профессии они в первую очередь – слуги истины, а не тех или иных группировок. Турчин, однако, настаивал и добавил, что Хедрик Смит и Крис Рен, бывшие коры «Нью-Йорк Таймс» в Москве – тоже воспитанники диссидентов.

– А президент Картер? – не удержался я.

Стоит ли удивляться, что Запад постепенно несколько поостыл к советским диссидентам? Не только потому, что их деятельность пошла на убыль, не только потому, что диссиденты перестали быть сенсацией, но и потому еще, что избалованные вниманием к ним инкоров, они стали все чаще и чаще использовать их на побегушках, эксплуатировать этот единственный и уникальный канал связи, обращаясь за помощью по самым порой незначительным, а то и ничтожным поводам. Не говоря уже о целом ряде преувеличенных, а то и заведомо ложных сообщений. Сказалась здесь и ошибочная установка на западное общественное мнение, а не на мнение собственного народа, до которого – и это правда – было не докричаться. Отсюда судорожные попытки привлечь внимание Запада к чисто церемониальным, а по сути бессмысленным акциям диссидентов – к ежегодному пятиминутному стоянию нескольких человек на Пушке в День Конституции (сталинской!) или к демонстративным турне академика Сахарова за пределы Москвы.

А в самый разгар арестов супруги Сахаровы вышли на страницы зарубежной прессы с рассказом об их квартирных тяжбах: они пытались обменять две квартиры на одну, но им в этой затее помешали.

Это как в той сказке про мальчика, который кричал «Волки!» Вот именно: в печальной судьбе мальчика виноваты не только волки, но и сам мальчик.

Квота страха

Тем временем лично над нами с Леной сгущались тучи. Когда мы только начинали наш диссент, «вражьи голоса» на все лады в разных обратных переводах цитировали мой афоризм: «У каждого человека есть квота страха. Я свою использовал до конца». Мой московский диссент был формой самоутверждения после моего питерского самоуничижения.

Я слишком долго боялся, пока, осмелев, не написал роман о страхе – «Три еврея». Его написал не Владимир Исаакович Соловьев, а Владимир Исаакович Страх. Иногда ловил себя на желании выбежать на улицу и крикнуть во весь голос:

– Арестуйте меня – я стал мыслить антисоветски!

Написав этот вынужденно политизированный роман о страхе, я от страха избавился. Когда я возвращал свой писательский билет, то испытывал такую же – если не бóльшую – радость, чем при получении его. Я избавился не только от страха, но и от злокачественной двойственности существования, хотя вроде бы и не лицемерил, когда писал статьи для советской прессы. Ведь я был критиком, и я писал о стихах, о романах, о фильмах, о живописи. Но – вполсилы, а потом – в треть, в четверть, до бесконечности ужимая свои возможности. Замутнилось зеркало – я перестал узнавать самого себя. Статьи за моей подписью перестали быть моими – не только меня корежили и искажали, но уже я – сам себя, зная заранее, что пройдет, а что нет. Пока не стал цензором самому себе. А то, что пишу в стол,– без никакой надежды на публикацию, но с оглядкой, как бы не нагрянули, не отобрали, не посадили.

Однажды заглянул Бен Сарнов и сказал, что хотя в принципе согласен с моей формулировкой о квоте страха, но проходит время, и страх возвращается опять: новый взамен старому.

– Знаю по собственному опыту.

Я не дождался этого момента.

Как раз в это время закрутилась странная какая-то карусель вокруг нашей квартиры в писательском коопе – появилась реальная опасность, что в нее въедут еще до нашего из нее выезда. Такие случаи были, да и сам сюжет в русской литературе уже использован: «Иванькиада» Войновича.

Надо уметь бросать первыми – как Дон Жуан, как Сергей Павлович Дягилев, как мой любимый колобок.

Теория колобка: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, и так далее – до самой смерти, от которой не уйти никому. Но не может быть, чтобы Природу подменял собой Комитет госбезопасности?!

Теория колобка…

Так мы бросили Ленинград, и за нами потянулся шлейф смертельной обиды и смертельной мести.

Ленинградский осьминог с мерзкими щупальцами, протянутыми за 650 километров к нашему горлу: заклятые враги, бывшие друзья, журнал «Аврора», Союз писателей и КГБ, что в принципе одно и то же.

Теория колобка!

Комплекс Бориса Годунова – ложное чувство вины.

Додинастическая смута на Руси была вызвана тем, что невинный, как голубь, царь Борис поверил ложным на себя наветам и взял ответственность за убийство ублюдочного сына ублюдочного отца: наследного царевича Димитрия.

«Три еврея» были вызовом КГБ, то есть властям, что тогда совпадало, и я догадывался, что рано или поздно мне придется ответить за этот роман, а потому решил опередить гэбуху – одна из причин образования «Соловьев–Клепикова-пресс». По-Войновичу, я сидел на тигре и лупил его по морде.

Теория слона. Теория тигра. Теория зеркала. Теория сытого зверя, которому не до новой охоты, пока не переварил предыдущие жертвы. Теория игры в «21». Теория стены («А мы, припертые к стене, в ней точку обрели опоры») и попутного ветра, который начинает дуть, когда теряешь последнюю надежду (это уже Бродский в моем вольном пересказе). Надежда умирает последней. Деревья умирают стоя. Чайки умирают в гавани. Теория колобка. Теория Бориса Годунова.

С помощью теорий мы пытаемся закрепить наши смутные ощущения.

Не выдаем ли мы расчетливость за импульсивность, а импульс за расчет – стыдно быть непринужденным и стыдно быть стратегом.

Да и возможно ли быть стратегом своей судьбы в стране произвола и беззакония?

Какой там расчет!

Гадание на кофейной гуще.

А вдруг – приблизившись к заветной цели, мы утеряли ее из виду? Слишком близко, ничего не видно.

Нам пересказывают разговор на самых верхах кремлевской иерархии о нашем пресс-агентстве – чтобы духу нашего не было, к едрене-фене, на все четыре стороны!

Похоже на правду и похоже на слухи.

Если нас вышибут из СССР, то своим отъездом мы профанируем отличную идею – идею информационного агентства, независимого от властей.

Вот уже переимчивые – и предприимчивые! – поляки, последовав нашему примеру, создали у себя «агентство вмешательства» – с более узкой, но и с более нацеленной и острой тематикой: информация о политических правонарушениях.

Не предаем ли мы общее дело?

А не предаем ли мы Божий наш дар, ежели он в нас заложен, вымечтанное, взлелеянное, мучительное наше занятие прозой, меняя его на журналистскую и политическую профессию?

Да пропади оно пропадом, наше агентство «Соловьев–Клепикова-пресс»!

В конце концов, чтобы им заниматься, талант не нужен, но токмо мужество, которое у нас в стране, правда, еще бóльшая редкость, чем талант.

А есть ли у нас выбор?

Разве ужé в нашей воле наша судьба?

Информационное агентство «Соловьев–Клепикова-пресс» продолжало свою работу.

А что нам оставалось? В тот момент мы в самом деле еще не знали, какой нам путь предстоит завтра – на запад или на восток, какая дорога короче – до Лефортова или до Вены?