КОНТИНЕНТ - Новости и аналитика актуальных событий в мире, мнения и комментарии экспертов и обозревателей
Евгений Ройзман написал нам с Леной, что знает нас с «Соловьев-Клепикова-пресс», с чего я и начал его портрет в «Континете» и «Панораме» (см. Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Очарованный странник), а теперь читатели спрашивают меня подробности о нашем московском независимом информагентстве. Вот сокращенный вариант главы из моей мемуарной книги «Записки скорпиона. Роман с памятью», изданной в Москве в 2007 году.
Елена Клепикова и Владимир Соловьев в своей московской квартире. Весна 1977. Фото Дэвида Шиплера. Front Page of the New York Times.
…Когда я решил – и решился – громогласно порвать с официальным курсом, я ставил перед собой более локальные цели. Однако печальный пример диссидентов на наших глазах мы с Леной Клепиковой учли. Как говорил тов. Ленин? Мы пойдем другим путем. Что мы и сделали. Но стоило мне высунуть голову, как раздался звонок из «Правды».
«Правда» предлагала мне написать статью на любую тему, которая окажется приемлемой для обеих сторон. Это было так странно, и я до сих пор не пойму, чем – или кому? – обязан этому звонку. Отсутствие координации между разными ветвями Советской власти? Или наоборот – как только стало известно о моих настроениях и планах, мне был подсунут пряник, чтобы я передумал и воспользовался теми возможностями, о которых не подозревал?
Я рассказал Войновичу о звонке из «Правды», он склонялся ко второму варианту, советовал принять предложение, перечислили несколько кандидатур и сошлись на покойном Шукшине, который был мне близок своим правдолюбием и юродством, хотя к «Калине красной» у меня достаточно претензий. Я написал, «Правда» опубликовала – за вычетом моей оценки рассказа «Штрихи к портрету». Я и так писал эту статью, надев на себя намордник, но все равно уши торчали, и в редакции, куда я был вызван вторично, состоялся исторический спор о рассказе Шукшина про Н. Н. Князева, которого я воспринял как правдолюбца, а мои собеседники – как психушника: сам себе праздник устроил, вот и угодил куда следует. Русская традиция синонимировала два эти понятия. Собеседники ссылались на какую-то постановку этого рассказа в провинции, где герой показан как деревенский дурачок и вызывал в зале дружный смех.
Из дикого и одинокого волка, каким Шукшин был при жизни, делали теперь домашнего пса.
Это было скорее государственное, чем редакционное здание: милиционер, пропуска, да и лица, фигуры, костюмы правдистов были какие-то чересчур партийно-кагэбэшные: партчиновники с военной выправкой. Хоть ситуация и не понравилась, ощущение, что тебя на крючок поддели, десна саднит, но одновременно и забавная: я рву когти, а меня привечает и печатает газета ЦК.
Моя публикация в «Правде» была первой и последней. Недолго музыка играла. С миром державным я был лишь младенчески связан. Двойная жизнь в этой стране – недопустимая роскошь. Чем она кончилась, можно судить по эксперименту Андрея Синявского – Абрама Терца и Юрия Даниэля – Николая Аржака. Я был один, но и един во многих лицах: Владимир Соловьев. Многие шутили, что в отличие от других евреев мне не надо брать псевдоним. Если не считать отчества, которое выдавало, а в одном случае – в издательстве «Молодая гвардия», когда туда пришел главредом патологический антисемит Сергей Семанов, – было причиной отказа от моей рукописи, на треть уже готовой: Исаакович. Если бы в России были тогда феминистки и добились матчества вместо отчества, то стал бы Соловьев Владимир Марьевич с нетипичной жидовской мордочкой. Ах, да – паспорт: в паспорте стояло «еврей». Собственно, одной из главных причин нашего с Леной разрыва с официальной литературой был антисемитизм. Другая – цензура. Вот выдержки из боевого заявления, врученного нами нескольким инкорам вместе с первым бюллетенем независимого информационного агентства «Соловьев–Клепикова-пресс», которое за вынужденно короткий период своего существования успело наделать много шума как за границей, так и – в обратном переложении по «вражьим голосам» – дома, в России:
Каждый поступок требует объяснения. Представляем удивление советских читателей: два вроде бы вполне удачливых и известных литератора, члены творческих Союзов – от Союза писателей до Союза журналистов, сотни литературных работ в десятках изданий – от «Нового мира» до «Правды» (полученный мной нежданно-негаданно козырь!) – какого еще рожна?
А сил больше нет. Зависеть от редактора, от цензора, от чужого страха и собственного малодушия – довольно!
Сотни работ и ни одной – напечатанной в том виде, в каком написана. А сколько книг – вовсе не напечатанных, отвергнутых в редакциях с порога: за идейно-политическое несоответствие. А то и просто за национальную принадлежность автора: еврей. Клочки, отходы, стружки – пока не выросла целая гора того, что неприемлемо для советской литературы: могильный холм – вот что такое здешняя удача!
Мы обрываем наш советский писательский маршрут на самом подъеме – в печальной уверенности, что здесь уже более ничего невозможно не только затевать, но и продолжать начатое. Человеку дан язык, чтобы говорить, голова – чтобы думать, сердце – чтобы биться, талант – чтобы писать. Святое и неотъемлемое право писателя.
Это письмо не на Запад, а в Россию – из России же: за отсутствием для него печатной площадки на родине мы обращаемся к своим читателям через западные агентства, газеты и радиостанции.
Нашему решению во многом способствовала разнузданная и постыдная антисемитская кампания в советской прессе, которая отбрасывает нашу страну к черным дням «дела врачей», к темному средневековью. Все инсинуации, все доносы, всю клевету на евреев мы принимаем на свой счет. Одного из нас она оскорбляет как еврея, а еще больше другую – как русскую. Молчать об этом постыдно.
В 1839 году маркиз де Кюстин, побывав в России, написал, что в ней нечем дышать.
Дышать здесь, наверное, еще можно, но с каждым днем все труднее.
Но писать, да и просто профессионально функционировать – немыслимо.
Это заявление помечено 12 марта 1977 года, а пару недель спустя мы заявили о нашем независимом агентстве – дабы не терять профессиональную квалификацию, и о его главной задаче: «сделать гласным негласное – и безгласное тоже. Способствовать выходу нашей страны из гибельной зоны безмолвия, отчаяния и страха».
Мы с Леной долго спорили, с какого сообщения начать. В Ленинграде Лена Клепикова работала в отделе прозы журнала «Аврора», а в Москве до нас дошли известия о ЧП в редакции. Лена была уверена, что на Западе об этом уже писали – с тех пор прошло несколько месяцев. Случись такое в Москве, диссиденты и диссидентствующие пробились бы с этим сообщением в западную прессу, но в Ленинграде ни инкоров, ни диссидентов, а потому все прошло под сурдинку, новость так и не стала новостью, пока мы не выбросили ее в мировую прессу и она рикошетом возвратилась в Россию.
Постоянный подписчик ленинградского журнала «Аврора» с удивлением обнаружил на задней обложке последнего номера вместо привычного списка членов редколлегии урезанный его состав – за вычетом главного редактора Владимира Торопыгина и его заместителя Андрея Островского.
Их исчезновение объясняется не типографской оплошностью либо недосмотром корректора и даже не сионистскими происками – оба лишились своих высоких постов за идеологическую ошибку. В конце прошлого года, в ноябрьском номере, «Аврора» опубликовала стихотворение, автор которого, поэтесса Нина Королева, решилась на отчаянно смелый поступок, пожалев последнюю русскую императрицу и ее малолетнего сына, наследника престола – оба были расстреляны вместе со всей царской семьей 17 июля 1918 года.
Стихотворение заключено двумя строфами, которые вызвали особенно сильное раздражение властей:
И в год, когда пламя металось
На знамени тонком,
В том городе не улыбалась
Царица с ребенком…
И я задыхаюсь в бессилье,
Спасти их не властна,
Причастна беде и насилью
И злобе причастна.
Парадокс заключается, однако, в другом. Если западному читателю трудно будет понять, за что обезглавлен журнал «Аврора» – можно ли наказывать за жалость к расстрелянной женщине и ее сыну, пусть даже они члены царственной фамилии,– то привычный ко всему советский читатель, даже самых либеральных убеждений, до сих пор удивляется, как могло это стихотворение проскочить сквозь цензурные рогатки и увидеть свет.
O tempora, o mores!
Здесь, конечно, требуется постскриптум. Даже несколько.
Прежде всего, не так просто встретиться с иностранными журналистами – спасибо Володе Войновичу, он снабдил нас несколькими телефонами. Мы позвонили корреспонденту то ли «Монда», то ли «Фигаро» Амальрику (не путать с нашим Амальриком), пригласили к нам, он приглашение принял, но не явился – оказалось, ему было обещано интервью с Брежневым, он не хотел рисковать и пачкать свою репутацию. Были инкоры, которые вообще предпочитали не связываться с диссидентами, а тем более с такими новичками, как мы, – западногерманцы и скандинавы из левоцентристских изданий. В том числе супружеская пара Хельга и Уве Энгельбрехт из «Дагенс Нюхетер», с которыми мы приятельствовали через Юнну Мориц – наотрез! Войнович сказал нам, что надежда только на американов. Тем тоже тогда приходилось туго: выгнали Джорджа Кримского из «Ассошиэйтид-пресс», вынудили уехать Алфреда Френдли из «Ньюзвика», на «бульдозерной» выставке выбили зубы ньюйорктаймсовцу Крису Рену, две недели спустя после нашего звонка Питеру Осносу, с которого мы решили начать, «Известия» обвинила его в том, что он чуть ли не сотрудник ЦРУ. Может, потому он и не пришел, хотя мы уговорились по телефону встретиться у гостиницы «Украина»? – пошли на всякий случай порознь и зря прождали его под дождем часа полтора. Или потому что был «прикреплен» – мы не сразу разобрались в этой кухне – к Копелеву и не очень стремился к расширению своих московских знакомств, тем более жалобщиков было – пруд пруди. Позже, когда мы попрекали его этой невстречей, он усмехнулся:
– Оказаться на Front Page «Нью-Йорк Таймс» не так уж плохо.
Как ни велики в этом мире цинизм и бесстыдство, они все-таки – так нам казалось тогда – не безграничны и боятся не только суда совести, но и дневного света. Преступник любит ночную тьму, когда не видно ни зги и когда не виден он сам – и то, что он вытворяет.
Правовой и нравственный стутус тогдашней России, колеблемый проходимцами, циниками и приспособленцами, все-таки удерживался на определенном уровне – благодаря тому, что бок о бок с нами жили люди другой породы: корреспонденты западных агентств, газет, еженедельников, радио- и телестанций.
Дэвид Шиплер из «Нью-Йорк Таймс» был в Москве новичком, сменив Криса Рена с выбитыми зубами. Он просил у нас разрешения начать статью с литературного ЧП в Питере, а уже в конце дать ссылку на источник – агентство «Соловьев–Клепикова-пресс». Мы от этого только выиграли, потому что спустя несколько дней он опубликовал еще одну статью про нас, ту самую, которая начиналась с Front Page, где был помещен наш совместный снимок в московской квартире. Дэвид позвонил и сказал про статью и про Front Page, но мы тогда еще, из Москвы, не понимали мирового значения первой страницы «Нью-Йорк Таймс». Дэвид продолжал нам втолковывать, мы решили, что это важно для него и поздравили с успехом. Был он нашего поколения, даже того же года рождения, работящий и тщеславный, единственный, по его словам, нееврей в комьюнити инкоров в Москве – он выучил русский, нагрянул к нам первым, но в печати его опередил на пару дней его тезка Дэвид Уиллес из «Крисчн Сайенс Монитор», который знал одно только русское слово «бабушка» и подсматривал из-за плеча, когда Шиплер сочинял первый репортаж про нас, послав свою статью на пару часов раньше. Но какой конкурент бостонская «Крисчн Сайенс Монитор» для «Нью-Йорк Таймс»?
Не о чем говорить.
Когда это сообщение в обратном переводе прозвучало по «Голосу Америки», «Немецкой волне» и Би-би-си (радио «Либерти» глушили так нещадно, что оно практически было недоступно – разве что в деревенской глуши, где ни у кого интереса к «вражьим голосам» не было), наши питерские земляки осудили нас за огласку этого ЧП, хотя никому повредить это уже не могло.
– А хочет ли Нина Королева, чтобы вы сообщали о судьбе ее стихотворения в «Авроре» и о последствиях этой публикации?
– Это нам все равно, потому что и публикация, и снятие главреда и его зама уже свершились и повсеместно известны, хоть и кулуарно. Мы санкционируем их значение как факта, фиксируя с помощью прессы и радио.
– Все равно: зачем выносить сор из избы?
Мы выпустили свой бюллетень «Куда исчез главный редактор “Авроры”?» 26 апреля. В тот же день – вслед за экстренными заседаниями партбюро, секретариата и правления – состоялась отчетно-перевыборная конференция московской писательской организации, на которой, по предложению первого секретаря критика Феликса Кузнецова были исключены из Союза писателей за антипатриотические поступки Лев Копелев, Владимир Корнилов, Марк Поповский и Владимир Соловьев. Привожу имена изгнанников из писательского рая в алфавитном порядке, но в данном случае алфавит соответствовал известности: Лев Копелев, сиделый человек (в шарашке с Солжом), автор нескольких опубликованных за кордоном книг, популярный в Западной Германии после своих мемуарных признаний в «Хранить вечно» о насилиях советскими солдатами немецких женщин, был, само собой, наиболее известным среди исключенных. Его обвинили в том, что по своим взглядам он совпадает с неофашистскими и реваншистскими кругами Западной Европы.
Круто.
А вот оборотная, смешная часть – выступивший в прениях первый секретарь Союза писателей РСФСР, автор советского (и нынешнего) гимна бессмертный Сергей Михалков потребовал немедленно принять меры против Раисы Орловой – за то, что та является женой Льва Копелева и ей посвящена его книга, ставшая в Западной Германии бестселлером.
Дети за отцов не отвечают, а как насчет жен – за мужей? Несет ли, к примеру, ответственность Вера Набокова за «Лолиту» и другие романы, ей посвященные и перепосвященные мужем?
Тем временем тщательно изничтожались следы нашего с Леной пребывания в отечественной литературе – не только изымались статьи, что само собой, но даже упоминания наших имен, пусть в полемическом контексте – все равно!
Словно мы наследили в священном храме советской литературы, и рачительный хозяин орудовал теперь шваброй и тряпкой.
«Литературка», пару месяцев назад бесцензурно опубликовавшая мою статью, где Пушкин был назван некрофилом («Явись, возлюбленная тень, как ты была перед разлукой…», а не в том смысле, что разрывал по ночам могилы), набросилась на меня с охранительных позиций – сначала инспирированной гэбухой статьей Якова Гордина, который до этого никогда в «Литературке» не печатался, а здесь его даже вызвали в Москву, и я встретил в редакции поджидающую его жену, а потом – уже безымянно, потому что на мое имя было наложено табу – в том числе академиком Д. С. Лихачевым: от меня он защищал Пушкина, а «Слово о полку Игореве» – от Олжаса Сулейменова (см. ниже). «Литературку» я не выписывал, а потому обе статьи мне пришлось вечером сдирать со стендов – до сих пор хранятся у меня со следами гуммиарабика.
Почему-то большое значение придавалось коричневой книжечке члена Союза писателей, чтобы мы ее, не дай бог, не увезли за границу, где она никакого значения не имела. Забегая вперед: даже на последнем нашем свидании с вальяжным шефом ОВИРа генералом КГБ Александром Григорьевичем Зотовым (вскоре сядет за взятки, которые брал с отъезжантов – не с нас), тот поинтересовался членской книжкой и перезвонил в Союз писателей, сдал ли я ее. Справа от его стола висел целый щит с телефонными проводами – допотопное такое устройство для связи с выше- и нижестоящими товарищами. Выяснив, что членский билет я отдал под расписку, генерал бросил трубку на рычажок, хотя трубка продолжала верещать с дополнительной компрой на Соловьева. Но как мне сказал Кевин Руэйн из Би-би-си, а ему мидовец на приеме, наш отъезд был решен на высшем уровне, а потому генерала не интересовала остальная мелкота, пусть бы даже я изнасиловал малолетку или убил человека. Мельком он, правда, поинтересовался полученным Леной авансом за книгу о Пришвине, которую она успела написать, но ее зарубили в издательстве – еще одна причина нашей общей усталости от борьбы с цензурой-редактурой (объединяю, ибо особой разницы тогда не было). Деньги на всякий случай лежали у меня в кармане, но тут я полез не в карман, а в бутылку, отстаивая юридические права автора, она же моя жена, и генерал безнадежно махнул рукой, улыбнулся и отпустил нас с миром. Может, это и была форма взятки, которую он надеялся с нас получить? Так или иначе, мы чувствовали себя победителями, хотя и вынуждены были согласиться на десятидневный срок. Сначала нам было предложено три дня, чтобы выметаться из страны, я просил месяц, сошлись на десятидневке.
Но это опять забегая вперед.
И последний забег в том же направлении, но еще дальше: уже за пределами нашего московского времени «Аврора» снова провинилась, напечатав к 75-летию Брежнева на 75-й странице сатирический рассказ Виктора Голявкина о неком стареньком писателе, который никак не хочет уходить на пенсию и прекращать свою деятельность. Добавочный цимес был в том, что Брежнев на старости лет действительно занялся сочинительством мемуаров и даже получил Ленинскую премию по литературе. Была ли это случайность или провокация КГБ, который поставил на Брежневе крест и пользовался любой возможностью, чтобы постебаться над больным и беспомощным генсеком,– не знаю. Знаю только, что в «Авроре» несколько сотрудников активно сотрудничали с гэбухой.
А свой членский билет я сдал лично Александру Рекемчуку, одному из секретарей московской организации, который спустя десятилетие, в эпоху гласности, вместе с Юнной Мориц и прочими либералами организовал прогрессивное издательство «ПИК», получив под него громадные суммы от распадающихся советских структур, и успел заключить договоры с Довлатовым, Клепиковой и со мной, отвалив нам кучу рублей в целлофановых мешках, которые я тащил от издательства до сберкассы. Они нас роскошно принимали в ЦДЛ и прочих местах (ответно я поселил Рекемчука в нашей нью-йоркской квартире на время нашего очередного наезда в Москву), но когда мы как-то поздно возвращались с ним в такси, я не удержался и напомнил о том случае с возвращением ему моего членского билета. Сначала Рекемчук сделал вид, что ничего не помнит, а потом остроумно выкрутился:
– Возьми мой!
Сравнил: в те времена эта коричневая книжечка означала все, теперь – ничего!
– На кой она мне?
– А мне?
Возвращаясь к тем далеким временам, когда регентом при дауне Брежневе был пока еще вполне дееспособный Андропов, должен признаться, что мы недооценили его мгновенной на нас реакции. Он успешно справился с диссентом, раскинув диссидентов кого куда – одних в Сибирь, других за бугор, и мы с нашим агентством «Соловьев–Клепикова-пресс» были ему явно ни к чему. Отчасти мы на то и рассчитывали – хищник переваривал заглоченные жертвы, на новые у него не было ни охоты, ни сил.
Дела давно минувших дней, но вот пара-тройка бюллетеней нашего агентства, а мы их сливали в мировую печать по несколько в день – инкоры с трудом поспевали за нами.
Советский кинематограф для правильного своего функционирования требует обильных и регулярных жертвоприношений.
Вот очередная порция.
Новый фильм первоклассного грузинского режиссера Отара Иоселиани «Пастораль» запрещен к показу на всесоюзный экран. Комитет по делам кинематографии при Совете министров СССР счел этот фильм слишком острым, то есть излишне актуальным и чересчур злободневным – фильм недвусмысленно указывает на социальное отчуждение города и деревни, резкий антагонизм между народом и бюрократией. «Пастораль» даже не дублирована на русский язык, и фильм запрещено показывать за пределами Грузии.
Схожая судьба у последнего фильма Андрея Тарковского, знаменитого автора «Иванова детства», «Андрея Рублева» и «Соляриса». Его новый фильм «Зеркало» – один из немногих шедевров советского кинематографа. Он оказался неугодным властям из-за бескопромиссности идейной и художественной позиции мастера, из-за резкой антисталинской тенденции. Крупный чиновник по кино В. Е. Баскаков обвинил Тарковского в элитарности и пацифизме. «Зеркалу» была дана третья категория, а это значит, что фильм демонстрировался редко, мало где, без рекламы, на его упоминание в печати наложен категорический запрет.
Это еще что! Такое полулегальное существование – не худший вариант для работы туземного кинорежиссера. Ведь так и не дождались встречи со зрителем ни беспощадно правдивый фильм о тяжкой жизни в советской деревне «Хромоножка Ася» Михалкова-Кончаловского, ни сложная психологическая лента о конфликте отцов и детей «Долгие проводы» Муратовой, ни даже эксцентричная экранизация повести Достоевского «Скверный анекдот» Алова и Наумова. Все эти киноленты были запрещены по идейным соображениям и пылятся на архивных полках.
Особенно драматичны и остро чувствительны для советского киноискусства два последних запрета – фильмов Э. Климова «Агония» и А. Германа «Проверка на дорогах»,, в которых представлен принципиально новый подход советских кинорежиссеров к самым ответственным периодам русской истории ХХ века.
Фильм «Проверка на дорогах», поставленный Алексеем Германом по роману своего отца, известного писателя Юрия Германа, правдиво, честно и безжалостно повествует о трагическом эпизоде 2-й мировой войны.
Фильм «Агония» посвящен последним годам царствования дома Романовых. Два главных его героя – император Николай II и всевластный дворцовый фаворит «святой старец» Григорий Распутин. Впервые в советском искусстве последний русский царь изображен не в жанре карикатуры, но с глубоким психологическим анализом и, как решили власти, с явным сочувствием.
Таковы живые трупы советского киноискусства, и с каждым годом это кладбище растет, и множатся его могилы.
Будущий историк – а скорее, археолог – откроет когда-нибудь эти Помпеи советского кинематографа, обнаружив здесь залежи страсти, мужества, правды, неистового труда и таланта – неведомые, тайные и подпольные шедевры русского искусства.
Агентство «Соловьев–Клепикова-пресс»
Газета «Вашингтон пост» под грифом «Совершенно секретно» опубликовала письмо Владимира Войновича министру связи СССР Н. В. Талызину. В свойственной ему юмористистической манере писатель-диссидент сообщал министру о прискорбном случае отключения ему телефона за то только, что он пару минут поговорил с бостонским своим приятелем русским поэтом Наумом Коржавиным, зато с гэбистами общаться наотрез отказался – ни по телефону, ни тем более с глазу на глаз.
К сожалению, наше агентство не обладает присущим автору «Чонкина» чувством юмора, тем более телефон Войновичу так и не включили, несмотря на его юмор и вмешательство влиятельной «Вашингтон пост»: мало ли – собака лает, ветер носит, как говорят у нас в народе.
Самое замечательное, что спустя полгода после выключения у Войновича телефона ему пришло с телефонной станции официальное уведомление, что если он в двухнедельный срок не внесет абонентскую плату за пользование выключенным телефоном № 151-28-53 за апрель месяц, телефонная станция будет вынуждена выключить и без того выключенный телефон.
Ах, до чего все-таки жаль, что мы – не Кафка, но обычное информационное агентство «Соловьев–Клепикова-пресс»! Какой сюжет, однако. Чистый абсурд!
Между прочим, у другого писателя-диссидента Льва Копелева телефон тоже выключили – чтобы меньше отвлекался на телефонные разговоры, надо полагать.
И у автора «Ну, погоди», киносценариста Феликса Камова-Канделя, которого вот уже четыре года на его историческую родину в Израиль не выпускают, чтобы он не разгласил государственные заячьи тайны, – тоже отключили телефон, тем самым ограничив его пространственные связи не только физически, но и виртуально.
Вообще, у большинства отказников телефоны на всякий случай изъяли, чтобы они зря языком не трепались и с кем попало не общались.
А почему, кстати, у нас до сих пор телефон не отключили, хотя мы уже несколько месяцев перестали существовать как муж и жена Владимир Соловьев и Елена Клепикова – разве что по совместительству, зато вовсю существуем как информационное агентство «Соловьев–Клепикова-пресс»?
Неувязочка получается, товарищи из всемирно известной карающей организации.
А Владимир Войнович, между прочим, справедливо удивляется, почему это диссидентам отключают именно телефон, а не газ, к примеру, или электричество, либо даже, простите за выражение, – канализацию.
Любопытно было бы посмотреть, смогли бы все эти Копелевы с Войновичами столь же плодотворно работать на ниве русской антисоветской словесности как прежде – с отключенной канализацией?
Так что, телефономания наших прославленных органов – еще не худшая форма мании, и мы должны благодарить бога, что он поразил КГБ именно ею, а не лифтоманией или – того хуже – клозетоманией.
Зато благодаря этой телефономании КГБ мы с полной ответственностью должны здесь заявить, что слухи о тотальной прослушке этой организацией всех без исключения подозрительных – из разряда мифов, которые гэбуха сама о себе распускает.
Какой смысл отключать телефоны именно у тех, чьи телефонные разговоры должны были Комитет госбезопасности интересовать больше всего – отказников, диссидентов и опальных писателей?
По-видимому, таким количеством подслушивающей аппаратуры КГБ все-таки не обладает. А если даже обладал бы, добрая половина находилась бы в неисправном состоянии – уж цену нашей технике мы знаем.
Потому, наверное, и отключают диссидентам телефоны, что не хватает подслушивающей аппаратуры.
И эти слухи о тотальном подслушивании распространяются самой госбезопасностью, технически не способной к столь активному и всеобъемлющему подслушиванию, ибо развитие техники далеко не поспевает за развитием у нас инакомыслия.
Не путать со свободомыслием: понятия разные и далекие друг от друга. Отнюдь не все инакомыслящие сторонники свободомыслия.
Пока что КГБ добирает с помощью самораспространяемых слухов то, чем не обладает в действительности.
А что, если разговоры о стукачах, тотально нас будто бы окружающих, той же природы самораспространяемых слухов – чтобы мы видели стукача в каждом ближнем и держали язык на замке?
Огородное пугало: мы боимся собственного страха.
А отключить телефон куда легче, чем его подслушать.
Отсюда вывод, который агентство «Соловьев–Клепикова-пресс» спешит довести до всеобщего сведения: телефономания в КГБ – не от силы этой организации, но, скорее, от ее бессилия.
Не так страшен черт, как его малюют.
Пока что.
После Александра Солженицына – это чуть ли не первый за последние годы случай запрещения в СССР уже изданной книги. Книга русского поэта-казаха Олжаса Сулейменова «Аз и Я» аннулирована из книжных магазинов и складов, изъята из библиотек, а работники алма-атинского издательства, виновные в ее выпуске, уволены с занимаемых постов.
Одновременно книга подверглась разносной идеологической проработке в советской прессе и на закрытом заседании Академии наук СССР, где научное обсуждение было заменено политическим судилищем.
Что же произошло?
Может быть, Олжас Сулейменов написал роман о сталинских лагерях? Или стихи о 37-м годе? Или подверг ревизии основополагающие догматы марксизма-ленинизма?
Ничуть не бывало!
Его книга «Аз и Я» посвящена всего лишь исследованию памятника древнерусской литературы «Слово о полку Игореве».
Мы представляем вполне резонное удивление несведущего читателя. Почему историко-литературоведческое исследование, которому известный поэт и лауреат премии Ленинского комсомола посвятил десять лет жизни, стало предметом такой целевой и разнузданной политической кампании, а сам автор, прежде обласканный властями, – объектом травли, преследования и опалы?
Основное обвинение Олжасу Сулейменову – в антипатриотизме, хотя он в своей книге заранее предусмотрел «аргументы не всегда научные, но всегда патриотические».
Разглядывая каждую строку,
ученый тюрок вывел без сомнений
такую мысль, что «Слово о полку»
пропел в пространство половецкий гений.
Под шум берез, под ропот ковыля
судьба племен так прихотливо вьется…
Но вспомнишь вдруг: «О Русская земля!
Ты за холмом…» И сердце встрепенется.
Увы, лирической полемикой с «ученым тюрком» – приведенное стихотворение Станислава Куняева – дело не ограничилось. В ход была введена тяжелая артиллерия. Один из самых ярых оппонентов академик Д. С. Лихачев инкриминировал поэту-исследователю «тотальное охаивание персонажей русской истории или деятелей русской науки» (журнал «Звезда»). Еще менее разборчивы другие противники Олжаса Сулейменова – опального казаха обвиняют во всех смертных грехах, вплоть до сионизма (журнал «Москва»).
Но одно дело полемика, в каких бы резких тонах ни велась, совсем иное – запрет книги. А полемика после запрета книги и вовсе против правил – лежачего не бьют. Но Олжас Сулейменов прекрасно знал, на что замахивался:
«Мир человеческий заставлен старыми весами – от аптекарских до складских. И все они – судейские. Когда видишь, что где-то нарушено равновесие, тащит тебя туда узнать, в чем дело.
Потом замечаешь, что все весы перекошены. И жизни твоей на это не хватит. Но и равнодушия пока не хватает – безучастно наблюдать зрелище тупого попрания правды.
Жалок гнев современного копта на иранца за ахаменидское нашествие VI века до Рождества Христова. Но как оценить моего знакомого, мучительно переживающего поражение Игоря на Каяле».
Олжас Сулейменов не только заново – что называется, свежими глазами – прочел «Слово о полку Игореве», но и впервые разгадал и перевел на современный русский язык многие темные места этого прославленного произведения, установив, что это памятник не одной эпохи, а как минимум трех – не органическое единство, но эклектический конгломерат. Он вовсе не охаивает деятелей советской науки (как впоследствии они его), но доказывает ее несостоятельность – во всяком случае на участке, связанном с изучением древнерусской литературы и русской истории.
Предугадывая погромную реакцию на книгу и еще то, что ему не дадут возможности на нее ответить, Олжас Сулейменов заранее заявил, что рассматривать историю «с псевдопатриотических позиций – значит, попросту проявлять некомпетентность». Именно эту некомпетентность и проявляют в споре с Сулейменовым его зоилы – от официозного академика до продажного борзописца.
Олжас Сулейменов посмел прямо сказать о «грехе патриотизма», который необходимо подвергнуть суровому «трибуналу мысли», дабы выяснить истину.
В этом все дело – инакомыслящий казах провинился не только перед казенным патриотизмом, но и перед официальной идеологией.
Поэтому не грех патриотизма, но сам Олжас Сулейменов предстал перед безжалостным трибуналом идеологических инквизиторов.
Отсутствие гласности в настоящем неизбежно влечет за собой в качестве обязательного следствия изъятие правды из прошлого либо тщательное ее сокрытие.
В тоталитарном государстве история становится прислужницей политики, источником шовинизма и национализма – Олжас Сулейменов напомнил русскому читателю об этих словах Поля Валери, а сам, на свой страх и риск, попытался реконструировать ту историческую реальность, каковая была сокрыта под толстым слоем патриотических напластований.
Выяснилось, что русская история не так победоносна и триумфальна, как казалось прежде, а русские полководцы и политические лидеры далеко не столь идеальны, как представлены официальными историками-фальсификаторами.
Главный идейный пафос запрещенной книги Олжаса Сулейменова – ревизия и разоблачение разного рода фальсификаций: от узколитературных до глобально-исторических. В течение долгого времени русская история сознательно корректировалась, а в итоге – искажалась в ура-патриотическом, милитаристском, национал-шовинистическом духе. Олжас Сулейменов настаивает на полной объективности, выдвигая при анализе истории нравственный принцип, согласно которому свой может быть так же неправ, как чужой.
К тому же свой и чужой в XII веке не были столь противоположны и лишены этнической окраски, утверждает Сулейменов и дает принципиально новую оценку узловому периоду русской истории – трехсотлетним отношениям между Русью и Полем, между русскими и татарами. Не иго и порабощение татарами русских – во всяком случае не только они, но кровные, культурные и политические связи, взаимовыгодное и плодотворное сотрудничество. Олжас Сулейменов резко отвергает традиционное и заскорузлое представление, что все зло в России от чужих, от чужеземцев: зло – от самих себя.
Умная, честная и принципиальная книга Олжаса Сулейменова вызвала гнев властей – и не могла не вызвать! Не последнюю роль сыграло здесь и то, что правдивое и горькое слово о русской истории было сказано чужаком – казахом, нацменом, «младшим братом», по сталинской квалификации.
Мы закончим информацию сокращенной цитатой из замечательной этой, ставшей подпольной книги:
«Уничтожив главных соперников, воцарившись, идеология становится верой, потом – обычаем. Она эрозирует, стареет, погрязает в быту, притупляется. Она уже испытывает нужду в щекочущих воспоминаниях. Ей, одряхлевшей, заплывшей жиром власти, бесплотные тени древних врагов необходимы для постоянного самоутверждения… Дух ее угасающий еще поддерживают еретические течения. В борьбе с ними она продлевает свою жизнь. Внимание ее отвлечено в эту сторону. Ибо здесь – живые, дерзкие программы…»
Нужны ли комментарии?
Господи! в какой непосредственной и опасной близости расположены у нас в Советском Союзе – литература, история и политика.
Посткомментарий здесь просто необходим. Сначала, правда, о предыстории. Книгу мне прислал сам Олжас, хоть мы и не были лично знакомы, – заказным письмом с уведомлением о вручении и с прекрасным автографом, который у меня нет возможности воспроизвести, так как книга не была мне возвращена Солженицыным, несмотря на неоднократные просьбы. В Риме мы познакомились с Ириной Альберти-Иловайской из International Literary Association на via Lutezia, и та щедро снабжала нас русскими книгами, изданными за границей и запрещенными в СССР: спасибо. Однажды она сказала, что ей известен бюллетень нашего агентства о книге Олжаса Сулейменова – нет ли у нас экземпляра на пару недель, чтобы дать прочесть Солженицыну? Выполнение такой просьбы мы почли за честь, хотя и жаль было даже на время расставаться с книгой, которая, по словам Олжаса, сохранилась в считаных экземплярах. Вскоре и мы, и Иловайская переехали в Америку – она в качестве литературного секретаря Солженицына. На все мои письма – сначала в Вермонт, а потом в Париж, где Иловайская стала главредом «Русской мысли», – ответа я не получил. Зато провинциальная и малотиражная «Русская мысль» стала теперь время от времени печатать ругательные рецензии на мои и наши с Клепиковой американские книги. В психоанализе это называется трансфером, переносом. А тогда я гадал: почему Солженицын зажилил книгу Олжаса Сулейменова? Пока не дошло: перевезенный мною через кордон экземпляр был единственным за границей. А теперь вот и он изъят из обращения, как антипатриотический. Сначала советскими властями, теперь – Солженицыным. Чего до сих пор жаль, так это самой книги и длинного теплого автографа Олжаса Сулейменова.
Окончание следует
***
В Киеве выходит сдвоенная книга Владимира Соловьева Потенциал истории: Чудо Украины. * Про это: Опыты художественной соитологии. Много иллюстраций. В твердом переплете. 600 страниц. Цена $27. С автографом автора. Заказы по адресу: Vladimir Solovyov. 144-55 Melbourne Ave. #4B Flushing, NY 11367. Все доходы от продаж в помощь Украине.
Купить книжные бестселлеры онлайн
Владимир Исаакович Соловьев – известный русско-американский писатель, мемуарист, критик, политолог.
Эта рассылка с самыми интересными материалами с нашего сайта. Она приходит к вам на e-mail каждый день по утрам.