Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Последний аборт

Из новой книги «Про это. Секс, только секс и не только секс»

С пеликанами

К концу полета, уже поддавши, Михаил рассказал мне еще одну историю.

– Вот ты, Соловьев, мыслишь себя спецом по ревности, да?

– Ну.

– Не факт. Я перечел твои изыскания на этот счет в разных опусах – забавно, да не все ситуации просчитаны. Случаются не­представимые. Со мной, например.

Почему многие взяли за привычку называть меня по фами­лии? Может, потому что по телефону я всегда представляюсь «Соловьев»? Или по причине, что имя-отчество в Америке отме­нено, а звать по имени человека моего возраста Володей или даже Владимиром при неблизком знакомстве как-то не с руки? Либо у Михаила, как у книгочея, моя фамилия скачалась с обложек моих книг, где одна она только и есть, а вместо имени часто стоит один инициал? Что гадать: Соловьев так Соловьев – мне без разницы.

Мы летели с ним в самолете с похорон из Орландо и выпили не так уж и много, чтобы перейти на интим. Он, однако, давно отмалчивался, и как раз случайность и непродолжительность нашего знакомства была ему в плюс и да­вала карт-бланш. Из-за ровного гула самолета и сонливости я не все дослышал, а потому было бы искусственно пересказывать от первого лица. В конце концов, первое лицо в этом рассказе – я: не рассказчик, а слушатель. Слушатель я хороший, но был лучше, а теперь, помимо самолетного гула, стал сдавать слух, хорошо еще, я сидел к нему не мертвым ухом.

С его женой я не был тогда знаком и мог представить ее какой угодно. Женаты они давно, две почти уже взрослые дочки-погодки, а рассказанная им история относится к середине совместной жизни, когда страсти еще не перекипели, и он ее лег­ко ревновал, а она его нет, хотя, по всем знакам судя, должно быть наоборот: он нет-нет да погуливал на стороне, правда, без особых затяжек, а она уж точно пребывала в замужнем девичестве.

Как все советские женщины, его жена прошла через эн­ное – значительное – число абортов, которые сильно попор­тили им семейную жизнь. Конечно, прежде всего ей отдуваться, когда она подзалетала, но это и было сильнейшим ему упреком: почему ей, а не поровну за все сомнительные радости от сноше­ний с ним? Умом он, конечно, понимал, что это бунт против при­роды, но он был под боком, и она обрушивала на него всю боль и ненависть, что скопились в ее душе и теле. А так как он любил ее сильно, то сходил с ума от своей беспомощности – все бы отдал, чтобы пойти вместо нее на очередной аборт. Это последний раз, клялась она, никогда больше ничего между нами не будет – но клятвы своей не сдерживала и снова подзалетала. А испытывать судьбу они больше не хотели, у них и так были две девицы, пер­вая – без разницы кто, а вторая – взамен вымечтанного маль­чика, и теперь его мучило, что среди тех, кому они оборвали на третьем – четвертом месяце жизнь, мог быть пацан. То есть на­верняка был, проклятие!

У них даже был свой подпольный абортмахер, который об­служивал общих знакомых – круг журналистской интеллиген­ции, мастер своего дела, да к тому же применял непредставимую по тем временам в обычных условиях общую анестезию. А беспа­мятство в таких случаях – лучший выход из положения: женщи­ны пробуждались свободные от мук последних недель.

Причины ее подзалетов были разные, иногда неведомые, ча­сто угадываемые – порванный презерватив, просчеты в графи­ках, связанных с ее менструацией, да мало ли. Презервативы не любили оба: он – потому что акт казался ненастоящим, когда член терся не о стенки родного влагалища, а о резинку, она – не испытывая всей полноты удовольствия без фонтанчика спер­мы. Она даже утверждала, что знала точно, когда беременела. По сути, это была игра с Богом, и когда, несмотря на предосторож­ности, это случалось, значит, им не удавалось перехитрить Бога, обмануть Его, и Он добился своего. Вот тогда и начинался преда­бортный кошмар их жизни.

ЧП? Из экстраординарного события аборт стал рутиной су­пружества – раз в полтора-два года. Так было всегда – за одним исключением. Или это стало казаться ему исключением годы спу­стя? В любом случае, теперь он ловил себя на постыдности своих подозрений, чувствуя себя последним мерзавцем, но ничего сде­лать с собой не мог. Тот случай ее беременности казался ему не­похожим на все остальные.

На этот раз она не устраивала ему скандалов, не бунтова­ла, не жаловалась на отсутствие равной ответственности меж­ду мужчиной и женщиной в последствиях сексуальной жизни, а наоборот, как-то странно притихла, словно смирилась со своей бабьей участью, и не требовала больше от него ни соучастия, ни даже сочувствия. Ее подавленность действовала на него еще хуже, чем предабортные скандалы, – ему было не подступиться к ней. Потому что скандал, тем более семейный, – это знак родства и продолжительности отношений между мужем и женой, а такое вот отстранение друг от друга, такая отдаленность были уже пол­ной безнадегой. Почему она не упрекает его в том, что случилось? Обоим стало бы легче. Постепенно кое о чем он стал догадывать­ся.

Нет, поводов для ревности она не давала. Между ними устано­вился такой уровень доверия, что задержка в редакции, или трех­дневная командировка с коллегами, или полный коктебельский срок с их взрослеющими девицами – никаких сомнений у него не вызывали. Хоть скучали они друг без друга безмерно, но он-то ходил налево, а вот представить ее за этим занятием с кем-то дру­гим не мог, пусть она и написала ему как-то из Коктебеля: «Хочу тебя, как простая баба…» В том-то и дело, что и она представить секс с другим не могла, – в этом он не сомневался: хотела его – никого другого! Мелькали иногда, конечно, тревожные мысли, она сама рассказывала ему о невинном поцелуе в гостях или теле­фонном звонке с предложением встретиться, а один закомплексо­ванный приятель, к которому она платонически благоволила, так ему и сказал: «А с кем еще, как не с женами приятелей?» – и бы­вало, ночь напролет он точил ее. «Ну я-то в чем виновата, что он полез ко мне», – отвечала она, а много лет спустя, когда он стал ее ревновать ретроспективно, отрицала все, а причиной выставля­ла, что знала, как ему будет больно, потому и не изменяла. «Да и не нужно было, когда мы этим занимались по нескольку раз в день». Он верил ей и не верил: где правда, а где его фантазия?

Что хуже – измена или ревность, знание или сомнения? И что интереснее читателю? Это уже мой меркантильный интерес писателя.

Этот аборт, пятый или шестой, был последним, после которо­го они двинулись в Штаты.

Где и начались его ретроспективные муки, хоть он и отдавал себе отчет в подлости самих подозрений. Даже если так, она за­платила сполна. Прежде всего – за отношения с ним.

Можно и так сказать, делая гендерный перевертыш: у него наступил климаксический период, с которым он не справился, как с рулевым управлением. Двадцать лет в браке – и все под от­кос. Подозревая жену, он опускал себя все ниже и ниже и соответ­ственно опускался сам: запил. Она ни в чем его не попрекала, как будто догадываясь о его состоянии, и это было еще подозритель­ней. Иногда он был стопроцентно уверен в том, что тогдашний, последний, ее аборт был не от него, иногда стыдил себя за бредни. Обратиться к ней все не решался: подумает, что спятил. Пытался подключить свое рацио, но то давало противоположные и равно правдоподобные ответы. Он хорошо помнил, как после всех пре­дыдущих абортов, когда девочки были в школе или засыпали, жена обрушивала на него поток жалоб, вымещая на нем бесслезную обиду: по природе была из сухоглазых, отчего ей же приходилось труднее. В последний раз все было иначе: ни жалоб, ни попреков, ни бунта против природы. Она ушла внутрь себя, до нее было не докричаться. Всегда оттягивала, надеясь на выкидыш, а теперь то­ропилась с абортом. И никаких сомнений. Он было заикнулся, что может быть мальчик, но она резко его оборвала: мальчики ей нужны еще меньше, чем девочки. Вот он и заткнулся. После абор­та они дольше, чем обычно, не возобновляли супружескую жизнь, пока она сама не пришла к нему, что тоже было странно: с самых ранних пор инициатором был он. Ничто тогда не вызывало у него сомнений – безмерно был счастлив, что жизнь вошла в свою ко­лею. А потом предотъездные хлопоты – и вовсе не до чего. И только тут, в Америке, задумался и стал, как четки, перебирать со­бытия перед ее последним абортом. И то, что было за пару меся­цев до него.

Припоминалось несколько подозрительных типов, пока подо­зрительными не оказались едва ли не все, кто их окружал, но она, как жена Цезаря, была выше подозрений. Они сошлись, когда оба были девственниками, и степень доверия между ними была пол­нейшая. Если ему и случалось гульнуть на стороне в ее отсутствие, он тут же ей все рассказывал как на духу – она не то что прощала, а просто не обращала внимания на эти разовые похождения, в ко­торых он сам как бы и не участвовал, а только его пенис в презер­вативе. Чтобы нечто подобное случилось с ней? Непредставимо, как бесконечность. Сама говорила: для этого ей нужна хоть толи­ка чувств. С другой стороны, все ее чувства носили обычно пла­тонический характер и даже более: они увлекались одновременно одними и теми же людьми – поэтом, режиссером, музыкантом.

Короче – талантом. Физическая загвоздка заключалась в том, что и он с тем же успехом мог быть заподозренным в отношениях с по­любившимся им обоим человеком, будь тот, скажем, голубым, что в их среде сплошь и рядом. Тем более, будучи субтильных параме­тров, он пользовался бóльшим успехом у мужчин, чем у женщин, но что с того, если он придерживался традиционной сексуально­сти.

Михаил был существом материальным, жена – одухотво­ренным: еще одна причина, почему ее трудно было представить участницей заурядной интрижки.

К тому же она была дико застенчива, и нужно было обладать какой-то сверхприставучестью, чтобы эту застенчивость пробить. Она и с ним была застенчива, несмотря на брачный стаж: только в темноте, пасторская поза, никаких отклонений и вольностей. Нет, это он дурью мается, подозревая ее. И почему сейчас, столько лет спустя, а не в тот момент, когда гипотетическая измена могла про­изойти?

Он взял себя в руки и бросил пить. Занялся девочками. Со­брал в книгу свои репортажи. Стал чаще появляться с женой на людях. Секс приносил им прежнюю радость – никакой разни­цы. Но сжимая ее в своих объятиях, он нет-нет да представлял ее с другим. Это, однако, его не огорчало, а скорее возбуждало, и он кончал быстрее, чем обычно, – и она с ним.

В конце концов он не выдержал и как-то, между прочим, зара­нее зная, что она удивится, а то и посмеется над ним, задал ей этот вымученный, глупый вопрос: чей все-таки был ребенок, от кото­рого она избавилась последний раз?

Странно: быстрого ответа не последовало. То есть не после­довало того, что он ждал: глума, насмешки, обиды. Они лежали в постели, утихомирившись после краткого, но результативного се­анса любви. Он уже проклинал себя за нелепый вопрос, когда ус­лышал то, что меньше всего ожидал услышать:

– Не знаю.

Вот тебе и мальчик! Поди разбери без ДНК чей, если она сама не знает. О чем теперь говорить?

Он закрыл глаза и впитывал ту невероятную информацию, что получил. Что же это значит? Выходит, она лежала так же, как с ним, расставив ноги и принимая внутрь чужого человека? Хуже того – страшно подумать! – он не был для нее чужим, коли она принимала его внутрь, потому что не из таких. Это была не про­сто измена, а предательство.

И тут она заплакала. Никогда – ни до, ни после – он не ви­дел ее плакучей.

– Я его знаю?

– Знаешь.

– Кто?

– Не скажу.

Что ему оставалось? Выпытывать у нее имя? Перебирать в уме знакомых? Как мог, успокоил ее и снова возбудился. Возбуди­лись оба. Что возбудило ее? Воспоминание о любви на стороне? Быть может, более счастливой, пусть и мгновенной, чем с ним. А его? Чувство чужой мужской плоти и желание выбить воспоми­нание о нем из ее тела? Наверное, могут быть и более сложные объяснения, он не был силен в психоанализе.

– Я и так знаю, – сказал он ей наобум.

– Не думаю, – сказала она.

Вот, собственно, и весь сказ. В самолете мы договорились, что он возьмет у меня интервью для русского радио.

– А где вы расположены?

– В Бруклине. Можно и по телефону, но живее, если в студии. Тебе не о чем беспокоиться – я за тобой заеду. Мне по пути.

Передача прошла удачно, было много вопросов в открытом эфире, Михаил ловко маневрировал между слушателями, которым удалось прорваться в студию. Не всем. Вопросы были больше к ве­дущему, чем ко мне. И в основном по предыдущим передачам, ко­торые я не слышал, – я вообще не слушаю русское радио.

На обратном пути мы заехали в ресторан, где опрокинули по рюмке, – к истории его супружеской жизни мы не возвращались. Пару месяцев спустя я встретил его с женой на русскоязычнике в Манхэттене: моложавая, красивая, строгая, молчаливая, но, по не­скольким репликам судя, умная.

– Испытываю ли ностальгию? – переспросила она меня. – Ностальгия – понятие времени, а не пространства. Молодой быть лучше, чем пожилой, а пожилой – чем старой.

А сколько ей было, когда это случилось? Тридцать два, на ис­ходе молодости. Последняя попытка, прерыв супружеской рути­ны.

Что это со мной? Прерванная на полуслове чужая исповедь до сих пор не дает мне покоя. В чем дюдик? Чего-то я не схваты­ваю, примеряя на себя случившееся с ними. Они прошли через это испытание, он не допытывался имени соперника, да и что бы ему это дало? Но и она сдержала свою потребность поделиться тайной с мужем – а с кем еще? кто ей теперь ближе? – особенно после ее полупризнания.

Мне в минус, я бы так не смог – и себя замучил, и жену. К счастью, ничего подобного в нашей жизни не случалось.

А могло?

***

В Киеве выходит пятая книга Владимира Соловьева “ПРО ЭТО. СЕКС, ТОЛЬКО СЕКС И НЕ ТОЛЬКО СЕКС. Опыты художественной соитологии. Любовная энциклопедия в 35 историях”. Много иллюстраций. В твердом переплете. 480 страниц. Цена $27. Заказы по адресу: Vladimir Solovyov. 144-55 Melbourne Ave. #4B Flushing, NY 11367. Все доходы от продаж в помощь Украине.