Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Поэт – фашист

К 80-летию гибели Арсения Несмелова.

Что говорить, в этом есть своя справедливость, что слово фашист, оторвавшись от своих этимологических итальянских корней, приобрело расширительное значение и превратилось во многих языках в бранную кличку. В английском языке, одна­ко, в отличие от русского, хоть и принято относить это слово к представителям крайне правых, экстремистских организаций, но все-таки семантический его потенциал не так велик. К при­меру, Гитлера и его товарищей по оружию в Америке именуют нацистами, а не фашистами, исторически закрепив последнее слово за Муссолини и его соратниками. А происхождение са­мого слова «фашизм» – от «фаши деи лаворатори», как на­зывали себя сицилийские социалисты.

Соответственно, к дуче отношение в мире более, что ли, дифференцированное (хотя и негативное в целом), чем к фю­реру, который однозначно признан мировым злодеем номер один. На зависть Сталину! На этой лингвистической шкале, на­цизм можно определить как гиперболу, цунами фашизма, в то время как фашизм будет тогда недоразвитым нацизмом – не­доразвившимся в нацизм. Можно и так сказать: фашизм – это латентный нацизм.

Вовсе не из педантизма начинаю я это эссе с дефиниции двух понятий и разделения пусть родственных, но все-таки раз­ных явлений. Герой моего рассказа именно фашист, каковым сам себя считал и называл и даже сочинил поэму, которую его идейные единомышленники объявили гимном русских фаши­стов. Имя этого человека – Арсений Несмелов, его ждало бы посмертное забвение, если бы его стихи и прозу не собрал по сусекам довоенных иммигрантских изданий (включая откро­венно фашистские под псевдонимом «Н. Дозоров») другой иммигрант, но уже нашего разлива – библиофил и литературо­вед Эммануил Штейн (он был, кстати, пресс-атташе гроссмей­стера Корчного во время его нашумевшего матча с Карповым) и издал в начале 90-х прошлого века в своем крошечном аме­рикано-русском издательстве «Антиквариат». Потом Штейн умер, но ему, несомненно, принадлежит пальма первенства от­крытия забытого русского писателя из Харбина, куда того за­несло после революции – заблудшей овцы русской литератур­ной диаспоры.

Не всегда, но в данном случае поэзия совершенно неот­делима от биографии. И не только в связи с очевидной идео­логизацией стиха – недаром, кстати, Несмелов был в таком восторге от Маяковского, с которым они, конечно же, идей­ные антагонисты. Но ничто так не сходится, как крайности. У Несмелова есть сугубо автобиографическое стихотворение «Переходя границу», где величие русского языка определено двумя именами – Тютчевым и Маяковским. Стих обоих был часто политизирован, недаром Несмелов берет их в свои учи­теля:

Пусть дней немало вместе пройдено,

Но, вот, – не нужен я и чужд,

Ведь вы же женщина – о, Родина! –

И, следовательно, к чему ж

Все то, что сердцем в злобе брошено,

Что высказано сгоряча:

Мы расстаемся по-хорошему,

Чтоб никогда не докучать

Друг другу больше. Все, что нажито,

Оставлю вам, долги простив, –

Вам эти пастбища и пажити,

А мне просторы и пути,

Да ваш язык. Не знаю лучшего

Для сквернословий и молитв,

Он, изумительный, – от Тютчева

До Маяковского – велик.

Но комплименты здесь уместны ли, –

Лишь вежливость, лишь холодок

Усмешки, – выдержка чудесная

Вот этих выверенных строк.

Иду. Над порослью – вечернее

Пустое небо цвета льда.

И, вот, со вздохом облегчения:

«Прощайте, знаю – навсегда!»

Вот уж, как говорится, никогда не зарекайся: Арсений Не­смелов был арестован смершевцами в Харбине, насильно возвра­щен в Россию и умер на полу пограничной пересылки осенью 1945 года. Однако два десятилетия его дальневосточного, а по­том китайского изгнания оказались весьма плодотворными – он выпустил с дюжину книжек стихов и прозы и обратил на себя внимание литературной диаспоры, несмотря на ее тогдашний евроцентризм и предубеждения против «провинциальных» им­мигрантских литераторов, то есть живущих не в Европе: «В за­рубежной русской литературе Париж считается столицей, а про­винцией – весь остальной мир», – писал Михаил Осоргин в 1935 году в самой популярной тогда иммигрантской газете «По­следние новости». Это к тому, что харбинскому литератору надо было обладать достаточно сильным дарованием, чтобы быть за­меченным и не быть сходу отвергнутым литературными мэтрами русской диаспоры. Больше того, его ценили такие поэты, как Пастернак, Цветаева, Асеев, Леонид Мартынов.

Конечно, расцвету его таланта в немалой степени способ­ствовал сам город Харбин, который не без основания считали русским – русскоязычное землячество там и в самом деле было обширным и влиятельным. Именно в Харбине вышел в 1931 году сборник Арсения Несмелова «Без России» – самый сильный у него. Он окрашен не ностальгически, а скорее некрологически: Россию Несмелов вспоминает «лишь литературно» и почти без печали:

Уже печаль, и та едва живет,

Отчалил в синь ее безмолвный облак,

И от страны, меня отвергшей, вот –

Один пустой литературный облик.

Арсений Несмелов был слишком деятельным, активным человеком, чтобы предаваться ностальгии и печали – с этим, по-видимому, связано и его, спустя несколько лет, приятие фа­шистской идеологии как способа активации его «отраженной жизни» и «его мемуарного времени». Одновременно это озна­чало конец его как поэта, недаром он выбрал для своих «фашист­ских» стихов новый псевдоним с военным оттенком: Н. Дозоров. Трудно сказать, где здесь причина, а где следствие. Идеология ли убила стих либо поэт попытался оживить свою деградирующую поэзию с помощью идейной прививки? Поэт Дозоров-Несмелов смущает меня как читателя не фашистской символикой – от сва­стики на обложке до соответствующей терминологии, но – даже не смущает, а удручает – уровнем своих стихов-агиток, по срав­нению с которыми какой-нибудь Жаров или Безыменский по­кажутся поэтическими гигантами, хотя определенное сходство между «комсомольской» и «фашистской» поэзией, конечно, имеет место быть – боевитость, бодрячество, аляповатость и пу­стозвонство. Первое впечатление, что стихи Дозорова-Несмело­ва – сколок с коммунистической пропаганды, в скором и аварий­ном порядке приспособленный для фашистских целей.

Не стану здесь останавливаться на программе русских фа­шистов. Для Дозорова-Несмелова фашизм был литературным оформлением его патриотических и антибольшевистских настро­ений. Человеконенавистничества либо прямого антисемитизма в его стихах вроде бы нет, если не считать антисемитизмом анкет­ное указание на национальность Литвинова или такие вот строки:

Восемнадцать лет Россия

Под надзором, под пятой,

И не русские – иные

Люди властвуют страной.

У народа кто на шее,

Кто сдавил тебя, Москва?

Там грузины, здесь евреи,

Черемисы да мордва!

Стишок этот сочинен к 18-летию Октябрьской революции.

Лет на шесть раньше написано стихотворение о перестрел­ке между австрияками и русскими на еврейском кладбище, без каких-либо даже отдаленных намеков на антисемитизм – ско­рее даже напротив: дружелюбно к покойникам.

Что же касается некрологических настроений зрелого, еще не впавшего в идеологическую ересь Несмелова, то они опять-таки связаны с его биографией. Участник гражданской войны – само собой, на стороне белых, отступавший с арми­ей Колчака аж до Владивостока и успевший издать в буферной Дальневосточной республике, несмотря на ее краткосрочность, три поэтических сборника, Арсений Несмелов воспринимал жизнь как череду утрат и из его стихов можно составить кол­лективную эпитафию боевым товарищам, родным и близким: «… это память выводит меня из склепа расстрелянных десяти­летий», – пишет Несмелов с присущим ему метафорическим пафосом.

В конце концов, ему ничего не оставалось, как загодя сочи­нить эпитафию самому себе заживо, потому что с ушедшими он себя чувствовал лучше, чем с оставшимися, мертвые ему были ближе, чем живые:

И вот, – непрерывность. Связую звено со звеном,

Усилием воли сближаю отрезок с отрезком.

Под лампой зеленой, за этим зеленым столом

Рассказы о смерти мне кажутся вымыслом детским!

Умершего встретят друзья и меня. На коне

Их памяти робкой пропляшет последняя встреча…

«Несмелов, поэт!» Или девочка крикнет: «Отец!»

Лица не подняв, проплыву. Не взгляну. Не отвечу.

Как ни кощунственно прозвучит, но лучше бы Несмелов умер до того, как в нем кончился поэт, а сам он с горя и от рас­терянности подался в фашисты.