Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | ПЕРЕД БОГОМ – НЕ ПРАВ

– Поразительно – как можете вы носиться с подобными воспоминаньями?.. Они порою навязываются сами – но как их можно смаковать?
Джейн Остин. Эмма

Я – это снова я, Владимир Соловьев, автор нескольких дюжин книг на дюжине языков и бесчисленных статей, писатель, политолог, критик, эссеист – уж не знаю кто. Живу уж не помню сколько лет в Нью-Йорке, а раньше жил в Москве, а еще раньше в Ленингра­де, но это было так давно, что язык не поворачивается назвать его Петербургом. И биографическая эта справка не к тому, что я не тот Владимир Соловьев – не Владимир Соловьев философ и поэт позапрошлого уже века и не нынешний телевизионщик Владимир Соловьев, а чтобы не путали меня со мной же: автора-рассказчи­ка с литературными персонажами, от имени которых я часто пишу свои подлые истории. Вплоть до нескольких сказов от имени жен­щин: «Сон бабочки», «Дефлорация», «Pozzo sacro». Что не зна­чит, что автор – женщина.

Исключения редки, где я – это я: ну, само собой, мои испо­ведальные «Три еврея» и «Записки скорпиона», а из малых проз «Мой двойник Владимир Соловьев», «Молчание любви», «Три­надцатое озеро», «Мой друг Джеймс Бонд», «Дежавуист», «Бог в радуге», «Умирающий голос мой мамы…», «Mea culpa. Стыды», еще пара-тройка набежит, да вот этот еще, где я – это я, но главный герой – не один к одному к своему про­тотипу, кое-что оставил как есть, а кое-что присочинил: быль, но с художкой. Зато имя оставил его собственное: Иосиф. Нет, нет, не тот Иосиф, который Joseph, или как обозначали его Кирилл с Ме­фодием – Жозеф, про которого у меня немерено эссе и мемуаров и парочка шедевральных книг, а про безвестного Иосифа, у кото­рого комплекс Жозефа. Дай ему родаки другое имя, никакого ком­плекса у него не было, и судьба сложилась иначе.

Начать с того, что здесь, в Америке я окружен русскоязычни­ками, может, и более талантливыми, чем я, но, в отличие от меня, они не из пишущей братии. Либо пишут, но не печатаются. Либо печатаются, чтобы остаться на плаву, не вкладывая живу душу в на­писанное. Один – блестящий остряк и каламбурист, другой – известный ньюйоркжский журналист и тамада-рассказчик вровень с лучшими, кого я знал (Довлатов, Икрамов, Рейн), третий – сло­весный виртуоз и лакомка, четвертый – тот и вовсе Леонардо да Винчи, хоть и с припи**ью Хлестакова, зато хорош во всех жанрах, будучи многостаночник, пятый – мой вдруг отыскавшийся одно­кашник, емельный эпистолярист, у которого каждое словечко на вес золота, одно к одному, еще один – шестой? – с которым я в раздрае, мастер затейливых концепций, хоть и по касательной, а то и вовсе безотносительно с реальностью и литературой, да еще в одной со мной квартире Лена Клепикова с недорастраченным литературным даром, пусть и выпустила в России пару сольных книжек и несколько соавторских со мною, где ее главы много лучше моих. У них всех альтруистические таланты, а у меня то, что Набоков называл писательская алчность. Вот я выдаиваю для своих литературных опусов их жизни, истории, судьбы.

Пора заняться человеком-оркестром Иосифом, названным так, как и многие из его поколения, включая Бродского, с которым он не только тезка, в честь Сталина, но и одногодка, фантазию у него не отличишь от правды, особенно когда его поведет на шпи­онские рассказы. Тем более, он в обиде на меня за то, что в боль­шом мемуарном томе, куда я слил и смешал два времени – мо­сковское и ньюйоркжское, коктейль получился еще тот, я посвятил ему абзац, на который он смертельно обиделся и из куинсовско­го соседа-приятеля превратился в лютого неприятеля. Кто из нас прав, пусть читатель и судит, хоть я и пользуюсь преимуществен­ным правом рассказчика, а ему сочинить – слабó.

Та вспоминательная книга называется не просто «Записки скорпиона», а со вторым названием «Роман с памятью» – ро­ман в обоем смысле: как литературный жанр и как любовная ин­трижка. Я решил – и решился – говорить в том романном ме­муаре о мертвых, как о живых, зато о живых – как о мертвых. В самом деле, мы все уже не молоды, скоро умрем – как еще сохра­нить наше время, иначе чем законсервированным в слове? Моя книга вызвала скандал по обе стороны океана, но чего не ожидал, что потеряю приятеля здесь. Знал бы, может, и не писал бы о нем. Или все равно написал бы? Не знаю. Уж больно он обидчивый. У меня пять к нему эпитетов: загадочный, талантливый, умный, блестящий, несостоявшийся. Я бы добавил: с царем в голове. А я – безобразник. Готов извиниться и взять свои слова обратно, но не одно – несостоявшийся, – а все пять. Уж если так писать, то предварительно надо раздружиться с ним, а я как ни в чем не бывало продолжал с ним дружить, уже написав этот абзац. Тем более, в каком-то высшем (или низшем) смысле он состоялся, раз­влекая нас, знакомых и незнакомых. Только несостоявшиеся и ин­тересны в жизни – по определению. Состоявшиеся – уже со­стоялись. Тогда как несостоявшиеся берут реванш в общежитии за то, что недоосуществились.

А как он замечательно готовит! Живет жадно и приколь­но, сказочник своей жизни, человек-аттракцион, сочиняет свою судьбу, перелицовывая прошлое с ординарного в необычное. Ему тесно в собственных границах, а тем более в литературных, на ко­торые я намекал: он сам по себе – художественное произведе­ние.

Не жизнь, а тысяча и одна ночь, не иначе.

Могу в следующем «тиснении», если таковое случится, во­все его не упоминать, тем более он маргинальный в моей книге персонаж. Как и в моей жизни. Хотя он, в самом деле, несостояв­шийся: по лени, по безволию, по хвастовству, по речистости – взамен реала. За счет фанфаронства он добирает то, чего не сумел добиться, так и не реализовав свой потенциал профессионально.

Несостоявшийся – то есть несбыточный.

Он ходит здесь у нас в баронах мюнхгаузенах и пустомелях, а иногда его так заносит, что, не считаясь с хронологией, он говорит легковерам, что был заслан британской разведкой в канцелярию Геббельса, а потом давал показания на Нюрнбергском процессе. Сколько же ему тогда должно быть сейчас лет? Под сто? Он вос­приимчив и переимчив: прочтет шпионскую книгу, тут же пред­ставляет себя ее главным героем и соответственно – как свою собственную историю – пересказывает приятелям, а еще луч­ше – шапочным знакомым. Даже я пару раз попадался, а потом помалкивал из вежливости, но бывало стыдно за него. Притом в нем есть все те достоинства, на которые я указал, но в нереализо­ванном виде. Он мог бы стать писателем, журналистом, истори­ком, шпионом, но пролетел и не стал никем. А время уличных ри­торов, наподобие Сократа, прошло с афинских времен, да и тогда Сократа сограждане не потерпели и приговорили к смерти. А как бы афиняне поступили с Иосифом, которого одна московская от­казница в своих воспоминаниях называет «агентом влияния» и полагает, что он был к ним откомандирован гэбухой?

В московские времена, когда он был еще не Рихтер, а Кула­ков, я знал его вприглядку, зато он, как выяснилось уже здесь, был знаком с одним моим незаконченным секретным опусом, кото­рый, именно ввиду его незаконченности и секретности, я дал про­честь одному-единственному доверенному лицу и всего только на ночь – ума не приложу, каким образом он достался Иосифу тог­да еще Кулакову, тот дал прочесть его своему приятелю Врухно­ву, Врухнов – Игорю Андропову, а Игорь Андропов – своему отцу, который возглавлял КГБ, перед тем как возглавить – нена­долго, за 15 месяцев перед кончиной – СССР. Жесть! А тот мой докуроман, из которого я теперь извлекаю целые отсеки для но­вых книг, будь то помянутый московский мемуар либо книга про Довлатова с доподлинными его письмами, был чрезвычайно поли­тизирован и давал довольно точное представление об идеологиче­ской дислокации в стране, что не могло не заинтересовать ее глав­ного надсмотрщика. Потому я и назвал Иосифа «загадочным», что никак не мог мысленно проследить путь моего незаконченно­го романа от моей приятельницы, которой я верил абсолютно, че­рез Кулакова-Рихтера до Юрия Владимировича Андропова.

А что, если я ошибся, и Иосиф, совсем напротив, состоялся, и из любительского агента влияния стал профессиональным аген­том, который действовал сначала в России, а теперь, под другой фамилией, работает в США, куда заслан с определенными целя­ми? И почему он сменил фамилию? Здесь это, правда, не пробле­ма – у меня есть в Нью-Йорке русский знакомый Айвэн Инглиш, который в Москве был Наумом Лифшицем. Мало ли что человеку взбредет в голову? В России изменить фамилию было невозмож­но, разве что в случае неблагозвучия. По мылу получил недавно из Москвы копию справки за подписью ведущего научного сотруд­ника Института языка и литературы Академии наук доктора фи­лологических наук имярек (М.А.Габинского):

Дана в том, что имя на языке идиш Сруль, хотя и со­ответствует этимологически древнееврейскому Йисраэль («Богоборец»), русскому Израиль, ввиду неупотребительности его в русской среде, заменяется там по созвучию на другие имена, в частности на имя Александр (из греческого «Защитник»), поче­му отчества Срулевна и Александровна носит одно и то же лицо.

Но это к слову, а у нас ситуация иная: в Москве Иосиф был известен как Кулаков, а тут стал Иосифом Рихтером. Он и био свое здесь изменил: остался полукровкой, национальность сме­шанная, как теперь говорят, но сохранив русскую половинку, ев­рейскую поменял на немецкую, любящую единственного сына идиш-маму, которую общие знакомые хорошо помнят, превра­тил в немку-садистку; даже место рождения заменил: вместо во­енной Москвы – военный Берлин. Это нам, которые знали его с доисторических времен, он вешал лапшу на уши, мы тихонь­ко посмеивались и редко ловили его на лжи, а уж что он говорил тем, кто его в России вовсе не знал! Не всегда прямо, часто – на­меками, окружая себя ореолом таинственности. Какое-то время ходил в германофилах, и у него даже была значительная мемора­билия Третьего Рейха, а выпив, напяливал эсесовскую фуражку, козырял и распевал немецкие солдатские песни, но потом вдруг переметнулся, заделался англофилом и представлялся недоучкой Оксбриджа, хотя на самом деле был выгнан со второго курса Мо­сковского архитектурного за неуспеваемость. Выдавал себя за ху­дожника и показал мне как-то нарезанные из книг ксилографии, будто бы его, но я ни разу не видел ни одной книги, целиком им оформленной: не только барон Мюнхгаузен, но и крошка Цахес. Гравюры, однако, мне понравились, и я сказал, что в них чувству­ется тонкий стилизаторский талант, на что Иосиф обиделся и сказал, что ставит их выше, хотя я имел в виду только то, что они похожи на книжные иллюстрации. Присмотревшись, однако, я обнаружил в них что-то знакомое и сказал, что чувствуется вли­яние Кравченко, Юдовина, Фаворского. Придя домой, я заглянул в мои альбомы: никакого влияния, а просто обманка – это были ксилографии Кравченко, Юдовина, Фаворского. Съемная кварти­ра Иосифа была тонко оформлена репродукциями старых масте­ров, под потолком по периметру он пустил картины Карпаччо из Далматинской Скуолы Сан Джорджио дели Скьявони. Но когда я назвал имя моего любимого венецейца, Иосиф стал оглядываться, не понимая, о чем я: художественный инстинкт у него преобладал над эрудицией.

Однажды он подробно говорил о моей книге (о «Post mortem»); я сказал, что он хороший читатель, но он меня тут же поправил:

– Я – не читатель, а писатель.

– А я – читатель, книгочей, – нашелся я.

– Вы не читали моей книги о Пеньковском.

Он, действительно, сочинил книгу об Олеге Пеньковском, но именно сочинил, измышляя его жизнь, как свою собственную, по­чему ее никто и не издал, что правда в ней была неотличима от вымысла, а Пеньковский, что ни говори, – реальное историче­ское лицо, самый крупный провал советской разведки. Или самое крупное достижение британской, это тебе не подслушивающий камушек в центре Москвы! Добавлю, что я не читал его книги о Пеньковском потому, что он мне ее не давал.

Зато показал однажды другую шпионскую книгу, не помню, про что именно, где на обложке и титуле стояло его имя, но я загля­нул на последнюю страницу, чтобы узнать тираж, и там увидел со­всем другого автора: поменяв титул, Иосиф не удосужился испра­вить копирайтную страницу или, как говорят теперь, выходнухи. И так во всем – был он в своих выдумках дотошлив, но небрежен, и поймать его не стоило большого труда, как набоковского Сму­рова, который рассказывает о своих геройских приключениях во время гражданской войны в Ялте на вокзале, но никакого вокзала в Ялте, оказывается, тогда не было. А сейчас, когда Крымнаш?

Никто из нас не прерывал вральных историй Иосифа, но как-то было за него неловко: человеку к 70-ти, а он резвится как дитя малое. И откуда эта его мечта казаться шпионом? С детства? Или он в самом деле был завербован гэбухой, но на малые дела, а меч­тал о больших и гэбухе предпочел бы тот же Интеллидженс Сер­вис или, на худой конец, ЦРУ? Вот я и написал, что он загадочный, хотя несколько переувлекся в позитивных эпитетах, ограничив­шись, для равновеса, всего одним негативом? А было ли чему со­стояться? Или это была мечта начитавшегося шпионских историй подростка, которая сохранилась до старости? При всей внешней солидности, нрав у Иосифа был инфантильный, и мы все это со­знавали. Одна только женщина сказала ему, что он подвирает. На что Иосиф резонно ответил:

– А что, мне рассказывать, как я получаю зарплату? Тебе это интересно?

Он был прав. Добавлю, что он развлекал нас не только свои­ми небылицами, но и самим собой. Он создал свой вымышленный образ и не собирался из него выходить. Мы и любили Иосифа не несмотря на его вранье, а благодаря ему. По крайней мере частич­но. Как-то наш общий приятель – ну да, Саша Грант, тот самый тамада-рассказчик – полез в Интернет и уличил Иосифа во лжи.

– Кому ты больше веришь – Интернету или другу? – воз­мутился Иосиф.

Саша Грант, который работал на русском ТВ в Нью-Йорке, обещал нас помирить, сведя на Черной речке (шутка), но свел в своей передаче, устроив нечто вроде телепоединка. Иосиф с ходу заявил, что мемуарист о живых писать не имеет права, на что я, перебив его, сказал, что это фигня и он что-то путает: тогда уж о мертвых – ничего, кроме хорошего (что тоже не так), народ молчаливый, они не могут ответить лжевспоминальщикам и кле­ветникам, как те же Бродский и Довлатов, а живые – могут, наш спор тому пример. Плюс сослался на целую когорту вспоминальщиков именно о живых – от Сен-Симона и Стефана Цвейга до дочек Сэлинджера – опубликовала без спроса письма этого анахорета, и Рональда Рейгана – та при жизни президента выпустила мему­ары, где назвала его равнодушным, холодным родаком, а Первую леди и вовсе заклеймила садисткой. На что Иосиф неожиданно сказал:

– Извините, что я говорю, когда вы перебиваете. (Домаш­няя заготовка или плагиат, подумал я.). Наш разговор пошел не по резьбе. А я хотел спросить вас: что значит состояться? Это облож­ки книг? Вы, к примеру, состоялись?

– Больше, чем того заслуживаю, – ответил я и изложил свою теорию о том, что окружен более талантливыми, возможно, чем я, людьми. – Не знаю, сколько мне было дано, но я реализо­вал свой дар, какой ни есть, с лихвой. И продолжаю, – и сослал­ся на новую книгу о Бродском. – И дело не в дюжинах книг на дюжине языков, не говоря о сотнях статей и эссе. Как мог, я всё выразил, ничего не осталось за душой. Еще одно последнее сказа­ние («Это, про вас, Иосиф», – не сказал я), и летопись окончена моя.

– Не зарекайся, – сказал ведущий, с которым мы на ты. – Начнешь другую – летопись, я имею в виду.

Я рассмеялся, но Иосиф был сердит и серьезен:

– Вы не ответили на мой вопрос: обложки книг?

– Не обязательно. Скажем, вы бы стали шпионом.

– Откуда вы знаете, что я не стал?

– Иосиф, я о вас знаю больше, чем написал, – сказал я. – Шпион не притворяется шпионом.

– А двойное прикрытие? Я намекаю, что я шпион, и все ду­мают, что я хвастун, а я шпион на самом деле?

– Ты шпион на самом деле? – спросил ведущий, который знал моего оппонента с московской юности.

– Я – шпион, который притворяется шпионом, чтобы не узнали, что я шпион.

– В таком случае, я – писатель, который притворяется пи­сателем, чтобы не узнали, что я писатель.

О чем я хочу честно предупредить читателя? Ну, конечно же, я пользуюсь преимуществом рассказчика и свою позицию аргу­ментирую лучше, чем моего оппонента. Еще чего – быть адво­катом дьявола! Даже в обличье Иосифа Рихтера – имею в виду дьявола. Хотя кто знает. Недаром я импульсивно употребил слово «загадочный», характеризуя его в «Записках скорпиона».

Этот мой полуторакилограммовый фолиант лежал перед нами на столе в телестудии и принадлежал Иосифу с бесчислен­ными закладками и подчеркиваниями пятью разных цветов фло­мастерами. То есть безнадежно, с моей точки зрения, испорчен­ный, ибо следующие читатели этого экземпляра будут читать не всю книгу, а только то, что отчеркнуто пятью разноцветными маркерами. Нет, все-таки он книгочей, и я уже жалел, что из-за своей несдержанности потерял такого читателя. Или, наоборот, нашел?

Но если все-таки потерял, то стоит ли слово дружбы? Искус­ство превыше всего, думал я. Я ошибаюсь?

– Я готов изъять из следующих изданий, но не одно только слово «несостоявшийся», а вместе со всеми остальными про вас. Или напишите опровержение – я вставлю его в следующий мему­арный том, «Быть Владимиром Соловьевым» называется. Идет?

– Я с вами в торги не вступаю

– А наш сегодняшний диалог – не торг?

– Дуэль.

– Словесная. Значит есть возможность на прилюдное сло­во ответить прилюдным же словом. Тем более, какая-то часть на­ших зрителей читала мою книгу, какая-то ее еще прочтет, а какая- то – никогда.

– Вы рассматриваете эту передачу как рекламу вашей книге.

– Ничего себе реклама, когда вы ее кроете разве что не ма­том.

– Негативное паблисити.

– Мы уже не юноши, у нас седые головы и седые души, – ска­зал я Иосифу. – Потери начались не вчера, мы тоже умрем, может быть, раньше, чем думаем, вот-вот присоединимся к молчаливому большинству и тоже замолчим, так пока у нас временно есть право голоса – и голос! – мы должны, обязаны выговориться перед тем, как нас оборвет навсегда смерть. Как иначе сохранить наше время, чем в слове?

– Да, мертвые – народ молчаливый – в отличие от нас, го­ворящих, – сказал ведущий. – Молчаливое большинство и гово­рящее меньшинство.

– Пока что. Временно, – сказал я.

– Я, наоборот, стараюсь уничтожить следы своего пребыва­ния на земле, – пошутил Саша.

– Как маркиз де Сад, который, умирая в 75 лет, сказал: «Я льщу себя надеждой, что и имя мое изгладится из памяти лю­дей», – сказал Иосиф.

А я со слабой своей надеждой мумифицировать наше время остался в крутом одиночестве.

– А кто состоялся, если всерьез? – попытался примирить наши точки зрения ведущий. – Моцарт, который, если б не ранняя смерть, написал бы еще с полсотни шедевров? А Иисус Христос?

– Какое вы имели право раскрывать мой псевдоним? – пере­скочил неожиданно Иосиф на другую тему, а я и вправду называл его то Рихтером, то Кулаковым.

– Секрет Полишинеля!

– Псевдонимы раскрывать нельзя.

– Ну почему же? – пытался отшутиться я. – В период борьбы с космополитами – сплошь и рядом. Вот если бы вы были Рабинович, а псевдоним Соловьев, тогда другое дело. А вы смени­ли русскую фамилию на немецкий псевдоним.

Потом был открытый эфир, одного зрителя больше все­го возмутили мои слова, что мы все умрем, и он попытался их оспорить, ссылаясь на современную медицину. В конце передачи Саша предложил нам пожать друг другу руку, я протянул свою, но ткнулся в пустоту – и это на глазах у зрителей! Не дождавшись окончания, Иосиф стал подниматься и запутался в проводе от ми­крофона. Конец вышел смазанный.

Не заезжая в ресторан, как обычно после передачи, Саша развез нас по домам (мы все соседи по Куинсу – Вудхэвен, Рего-Парк, Флашинг) – говорил в машине он один.

А на следующий день приключилась история, которая ото­двинула на задний план наши с Иосифом контроверзы. На 108-й улице, иммигрантском большаке нашего Куинса, Иосиф повздо­рил с какой-то молодухой и что есть силы дал ей в тыкву. Вот тебе и англоман! Пострадавшая вызвала на подмогу бойфренда бухар­ского разлива, тот по мобилу позвонил в полицию, прибыло четы­ре машины c копами, на Иосифа надели наручники и отправили в тюрьму, откуда он на следующий день был освобожден под за­лог. Наняли адвокатов: один советовал ему косить под придурка, а другой – стоять на том, что это не он, а она влепила ему опле­уху, которая чуть не свалила его с ног. Последнее малоправдопо­добно, невероятно – Иосиф с молодухой разных весовых катего­рий: она – миниатюрна, Иосиф – битюг, здоровенный мужик с огромной лапищей, хоть и согнутый пополам радикулитом. (Воз­растное соотношение: 68–28.) Что до косить под придурка, то в широком диапазоне от повышенного адреналина при волнениях до общей неврастении. Собрать справки у русских врачей – не проблема. Еще один вариант: пощечина в целях самозащиты, ког­да Иосифу показалось, что женщина целилась пальцами с длинны­ми ногтями ему в глаза. Главное – выкрутиться с наименьшими потерями. Однако и противная сторона не сидела сложа руки и подыскивала соответствующие аргументы. Тем более, в набежав­шей толпе оказались бухарские люди и четыре свидетеля были на антинашей стороне.

Отнесся обиду Иосифа на меня за счет его ребячества и ин­фантилизма, я позвонил ему и спросил, что произошло на самом деле. Он помолчал в трубку, размышляя, по-видимому, стоит ли мне доверять, не ославлю ли я его снова, но коли я уже написал о нем в мемуаре, опасаться ему больше нечему. А художка? Вот чего он не учел! Теперь мне сам Бог велел записать его историю, но, в отличие от воспоминаний, – слегка изменив фамилию, но не имя: если бы не имя, не был таким комплексантом. Из-за Бродского – соименника и ровесника. Так и есть: казус Жозефа.

Если снова рассердится, пусть пеняет на себя. Потому и под­лые рассказы, что истории моих друзей я воспринимаю меркан­тильно и оглашаю в прозе без их не то что разрешения, но даже ведома – будут правы, если порвут со мной. Пусть я не прав, но, с моей точки зрения, игра стоит свеч. В противном случае, мне еще при жизни придется присоединиться к молчаливому большин­ству – к покойникам. Недолго осталось. Мой голос окреп перед кончиной – пусть простят меня те, о ком пишу.

– Приблатненная наркоманка, рожа в прыщах, вся трясет­ся, – жаловался мне Иосиф. – Без всякого скандала мог бы дать затрещину, встретив на улице. Это леди нельзя трогать, а таких как раз необходимо бить, морда кирпича просит.

Я не удивился этой его агрессивности – Иосиф был жесткач. Обидчивый, мстительный, злопамятный, как слон – странно, что со мной разговаривает, несмотря на выскочившее у меня словечко «несостоявшийся». Типичный неудачник. Поливал всех здешних русских, кто выбился в люди, стал богатым или знаменитым – от Набокова до Бродского. Помню наш ожесточенный спор о Лимо­нове, который тогда сидел в тюрьме, и я, натурально, его защищал и говорил, что классный писатель. А еще была телепередача про Бродского, которую вел Саша, Рихтер был с ним в студии, а я уча­ствовал через всю Америку и Канаду по телефону из Ситки, сто­лицы русской Аляски. Передача была к годовщине Осиной смер­ти, так что злобные филиппики Иосифа против Иосифа были даже жанрово неуместны. Но Иосиф слегка свихнулся на Бродском и каждое новое достижение воспринимал как личную обиду, а ког­да тому дали Нобельку, у нашего Иосифа случился нервный срыв. Бродский – Иосиф и Рихтер – Иосиф, оба сорокового года, но у того мировое имя, тогда как наш Иосиф – никто. Комплекс Ио­сифа у Иосифа.

Нет, добрым его никак не назовешь – злой, злобный, злорад­ный, злоязыкий, но я и не делю людей на добрых и злых, относясь к последним с бóльшим даже интересом, чем к первым, в чем, воз­можно, не прав.

Иосиф рассказал мне, что хотел было улизнуть с места пре­ступления, но пострадавшая буквально легла грудью на его маши­ну, пока не прибыла полиция – те самые четыре машины, с парой копов в каждой. Еще хорошо, что какой-то тип поблизости, на той же 108-й, задавил старуху, которая неосторожно переходила ули­цу, и полиция с толпой частично переметнулась к более серьезно­му происшествию, но все равно теперь моему приятелю предстоял суд за нанесение физических увечий. Нет, смертная казнь ему не грозит, но, скажем, условное заключение, хоть адвокаты и успока­ивают Иосифа, что статистически на probation 14% американцев. А пока что его затаскали по судам: то пострадавшая не явилась, то свидетели манкируют, то сам Иосиф слег с сердечным приступом.

Я не сразу понял, из-за чего сыр-бор. Конфликт начался по-английски, но обе стороны скоро перешли на русский, обнаружив друг в друге бывших соотечественников, что не удивительно, так как место действия – 108-я стрит, где даже вывески русские: «Га­строном», «Аптека», «Ресторан», а случайно забредшие сюда американы оказываются, как в чужой стране, и не могут получить ответ на самый элементарный вопрос. Молодуха загородила своей машиной моему приятелю выезд со стоянки, он попросил ее дви­нуть кар в сторону, подозреваю, без надлежащего слова “please”, и вообще в свойственной ему грубовато-императивной манере, тем более был уже раздражен в магазине «Моня и Миша», где сам на­рвался на скандал, когда знакомая продавщица предложила обслу­жить его вне очереди, а он галантно сказал: «После того, как эта мадам отвалит», что привело мадам в законное негодование:

– Что значит «отвалит»?

Слово за слово – скандал. В таком вот смятении чувств он и вышел из магазина и сел в машину на пассажирское кресло, а во­дителем у него всегда жена, с которой они официально не женаты, и ее дочки-близнецы давно давят на маму, чтобы та выгнала его из дому, а одна из них даже как-то метнула в него вилкой, но, слава богу, промахнулась, однако выехать не удалось из-за стоящей сза­ди машины, в которой сидела та самая приблатненная, которую Иосиф в конце концов оглушил затрещиной. Виной отчасти был английский, на котором поначалу объяснялись конфликтующие стороны, и Иосиф, с его богатым, сочным и смелым русским, не мог найти адекватных слов по-английски, а когда перешли на род­ной язык, в запасе уже не было никаких слов, и он был, как Голем, и вложил перекипающий гнев в затрещину, которая более походила на боксерский удар и свалила незнакомку на мостовую.

– Перед Богом – не прав, – вырвалось у Иосифа, но в ман­драже он был не перед Богом, а ввиду предстоящего суда, который по разным причинам всё откладывался, и в конце концов Иосиф слег по-настоящему.

Нет худа без добра – конфликт со мной из-за слова «несо­стоявшийся» отступил на задний план. В самом деле, мелочевка. А не была ли эта уличная потасовка на 108-й ответом Иосифа на мое о нем слово, своего рода реваншем за несостоявшуюся жизнь?

Пусть перед Богом не прав, но реализовался наконец, вложив в удар весь свой невостребованный потенциал.

А я прав перед Богом, разбрасываясь словами и чихвостя зна­комых, живых и мертвых, искусства ради? Не только в мемуарах, но в этом закодированном, но легко узнаваемом рассказе? И за что беру реванш я, сочиняя свою подлую прозу?

P.S. Не то чтобы я кондовый реалист, следующий уставному канону, но жизнь вносит свои коррективы в искусство. Примире­ние по телефону мне показалось недостаточным, и когда была моя очередь приглашать моих приятелей, и я повел их на бранч в бухар­скую забегаловку «Арзу» на Куинс-бульваре, то позвонил и Иоси­фу, который снова выдал мне за тот самый мемуарный абзац, ему посвященный, и один его аргумент был достаточно убедителен:

– «Ходит в баронах Мюнхгаузенах, что не так», – проци­тировал он мою книгу. – Если не так, зачем упоминать?

В самом деле, зачем? Да потому что он, действительно, самый что ни на есть Мюнхгаузен!

– Патологический тип, – сказал я Саше Гранту. – Он-то сам верит в то, что говорит? Ну, в то, что был заслан в канцелярию Третьего Рейха?

– Как актер, который играет Гамлета, – сказал мне Саша. – Когда я его спросил, сколько же ему было тогда лет, он отрезал: «Сколько надо!»

Что мне, в самом деле, до правдивости его историй, если он сам в них верит и если ловит кайф, их рассказывая? К тому же, он мне нравился, несмотря на свои завиральные байки, а то и благо­даря им. Да и барон Мюнхгаузен разве отрицательный персонаж? Поэтому я не очень артачился, когда Иосиф выдавал мне за тот злополучный абзац, и прервал связь, чертыхнувшись, только когда он сказал мне, что «высадил меня из своего дома».

– На необитаемый остров? – успел сострить я, грохнув трубкой.

Минут через пять Иосиф перезвонил и извинился за не­верно взятый тон в разговоре, хотя добавил, что в принципе против такой обсирательной литературы. В ответ я извинился за неверно взятый тон в означенном абзаце.

– Я подойду, – милостиво принял он мое приглашение.

В «Арзу» он был подчеркнуто корректен и на редкость молчалив, но пил как лошадь. Первый тост (Саши) был за по­беду чистого разума, имея в виду нас с Иосифом. Компания подобралась ладная, пара новых людей, одна моя почитатель­ница, мы лопали чебуреки, уйгурские манты и шашлыки всех сортов, жахали водку и обшучивали всё и вся. Один Иосиф угрюмо молчал и пил больше обычного, будучи в сильном на­пряге – из-за меня или из-за предстоящего суда, не знаю. Ухо­дя, я договорился с моей почитательницей, что она подбросит безлошадного Иосифа, который к тому времени мирно дрых­нул.

Возвратился я с этого бранча рано, часа в четыре, и рухнул в постель. Проснулся через час – обычный распорядок дня: новости по Би-би-си, книга (какой-то детектив с исчезнувшей невестой). Телефонный звонок раздался в пол-одиннадцатого: жена Иосифа сказала, что он до сих пор не явился домой. Да, моя почитательница его подвезла к дому, но каким-то стран­ным образом в дом он не попал и где сейчас неизвестно. Ста­ли звонить по знакомым – бесследно. Полиция, больницы, морги – как в воду канул. Я был на середине детектива, когда книга превратилась в реал, только взамен невесты – Иосиф. Меня грызло чувство вины.

– Разве что ты положил ему мышьяк в чебурек, – успо­коил меня Саша Грант.

– Скорее это ты отравил стрихнином «Абсолют», кото­рый притащил с собой, – в тон сказал я.

– Водка нейтрализует любой яд, будучи сама ядом.

Шутливый разговор немного меня успокоил, и я лег спать если не с чистой, то со спокойной совестью, а детектив про ис­чезнувшую невесту отложил до завтра.

Завтра Иосиф нашелся – заснул во дворике соседнего дома и был обнаружен хозяевами только под утро. Как показала меди­цинская экспертиза, он был мертв уже несколько часов. Офици­альная причина: умер от переохлаждения. Не факт. Последнее время его мучила одышка, врачи советовали вставить сердечный костыль, все удивлялись, что он столько пьет, но он ссылался на привычку – начал пить, когда был здоров. Как говорил Сережа Довлатов: кто начал пить, тот будет пить. А тут еще, под конец, жизнь пошла наперекосяк – уличный скандал с молодухой да мой абзац о нем как несостоявшемся человеке. Вот Иосиф и реа­лизовался, влепив девушке пощечину, и помер, не дожидаясь суда. Не прав перед Богом – Бог его и прибрал, да?

Нет.

А я перед Богом прав?

Еще один на моей совести.

Скольким людям я принес зло!

Чтобы отвлечься, стал дочитывать крутой детектив об исчез­нувшей невесте.

Из книги «Бог в радуге». Kontinent Pudlishing 2021. Обложка – Аркадий Богатырев.