Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Отвергнутая

Из новой книги «Потенциал истории: Чудо Украины. * Про это: Опыты художественной соитологии»

Такой вот небанальный сюжетик, хотя и сыщутся, наверное, прецеденты в античные времена, но там чего только нет – архетипы, так сказать. А эта история произошла в Питере на моих глазах – мне оставалось только диву даваться. Патология? А царь Эдип, который убивает своего отца Лая и женится на своей мате­ри Иокасте, – не патология? А дочери Лота, спаивающие и со­блазняющие собственного папашу, чтобы понести от него? Да мало ли…

Была в нашей питерской шатии-братии этакая конферанс­ная парочка. Они всегда садились супротив друг дружки по обе стороны от главы дома и, как бы длинен не был стол, развлекали гостей весь вечер анекдотами. А гостей собиралось несколько де­сятков, и ни у кого из нас не было тогда проблем со слухом, и зубы свои, а не вставные, и были мы, если не совсем молоды, то еще не все осталось позади, и воспоминания – последнее, чему мы тог­да предавались. Нам уже, конечно, было что вспомнить, но жизнь продолжалась как ни в чем не бывало, и Мнемозина обходила нас стороной. Пройдут годы – как прошли они сейчас, – и все в тогдашней летучей жизни покажется нам ценным, не просто цен­ным – бесценным, включая тесную дружбу этих двух конферан­сье, Гриши и Толи, – не будь они крепко женаты, заподозрили бы бог весть что. Тем более, Толя был маленький, субтильный, конеч­ности имел миниатюрные, и кое-кто даже шутил, что коли руки и ноги у него такие маленькие, то соответственно и… но другие го­ворили, что о размере пениса нужно судить по размеру носа. Он был сдержан, застенчив, зато Гриша громаден и громоподобен, и этот контраст уже создавал иронический фон для их шуточек, ре­приз и анекдотов. Оба были в разговорах весьма находчивы, но казалось, что они заранее спелись, отрепетировали дома все, что преподносили теперь в гостях. Бесполезно пересказывать – ис­чезла сама атмосфера тех наших посиделок: кто отвалил за бугор, кто умер, а Толя и Гриша разошлись, как в море корабли. Ссора на всю жизнь!

Если бы они так круто разбежались из-за женщины или пусть даже жена одного изменила с другим – в порядке вещей. Как го­ворил один из нашего же тогдашнего круга, и я уже не раз приво­дил его вопросительный афоризм, – «А с кем еще, как не с же­нами приятелей?» Другие полагали это своего рода инцестом, а один – самый из нас чистоплюй – признавался, что вообще не воспринимает жен друзей как женщин. «Все равно что дочь или сестру», – говорил он, а мы в ответ многозначительно и цинич­но помалкивали: почему нет? Чего мы вовсе не учитывали в этих наших до поры до времени праздных рассуждениях, так это самих жен, у которых были свои на этот счет взгляды, а главное – чув­ства, а те могли перехлестнуть и взгляды, и принципы. Не то что­бы наш мужской союз был по отношению к нашим же женщинам шовинистическим, но женщины, даже самые привлекательные из них, играли все-таки подчиненную роль. Так тогда и говорили: «Володя придет с Леной…», а не «Придут Володя и Лена…», а тем более «Лена и Володя» – в качестве примера даю нас с же­ной. Нравы были другие, хотя какие нравы теперь в России, мне невдомек – как-никак между нами катит свои волны океан.

Мне бы легче давались мои мемуарные сказы, если бы все еще жил в Питере или в Москве либо бывал там наездами, но я теперь не то что домосед: в Квебек, Калифорнию или Италию смотать­ся – раз плюнуть, а вот в Россию – сложновато. Ностальгию, если и испытываю, то настоящую, то есть по утраченному време­ни, а не по оставленному пространству, коренным образом изме­нившемуся. Да и в качестве кого я туда поеду? Туристом на роди­ну? Пару-тройку таких побывок я совершил, но был разочарован, не узнав и не признав исторической родины, – ни она меня. Как в том стихотворении Гейне – Лермонтова, не знаю, у кого луч­ше – в оригинале или переводе:

Они расстались в безмолвном и гордом страданье

И милый образ во сне лишь порою видали.

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…

Но в мире новом друг друга они не узнали.

Мне часто теперь снится какая-то питерская коммуналка, похожая на ту, где мы собирались, большая, продолговатая комна­та, много народу, не всех я узнаю, да и не всех знаю, но нет среди них ни Гриши, ни Толи, а без них наша тесная компашка уже не та. Как стала она не той еще до моего отвала, когда два дружка без видимой причины разбежались, но кто-то тогда вспоминал слова Бродского: «Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв». Ося время от времени появлялся на наших сборищах и даже читал сти­хи, завывая, как кантор. Так у меня навсегда и остались его стихи в его исполнении, и даже новые я как бы читал его незабываемым голосом. Не о нем, однако, речь.

В этом моем странном ньюйоркжском сне кто-то лежит на кровати, отвернувшись к стене, и, по-видимому, умирает. Пыта­ясь разгадать символику этого повторяющегося сна, я примеряю на роль умирающего всех своих тогдашних знакомых, наяву жи­вых или мертвых, даже самого себя. А что, если это собирательный образ нашей тогдашней мишпухи, которая распалась, как только по непонятным причинам, опять повторю, поссорились Гриша и Толя. Как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Мы дол­го гадали, но наши бывшие конферансье помалкивали. В гостях их было больше не застать вместе: они заранее узнавали, придет ли другой. А то и вовсе манкировали встречей – все равно, был ли на ней бывший дружок. Прежде весельчаки, каждый – душа компании, они стали нелюдимами. Спустя какое-то время про­несся слух, что между ними произошла драка. Нашлись прямые свидетели этому досадному эпизоду, случившемуся не где-либо, а на московской книжной ярмарке. Будто бы громадина Гриша из­бил миниатюрного Толю. Их разняли по причине разных весовых категорий. «Тебя убить мало!» – выкрикнул Гриша. «Идиот! При чем здесь я?» – сказал Толя.

Теперь о женах. У Гриши была красавица украинских кровей, которой он иногда изменял. Она ему, судя по всему, нет. Своей жене Тане Толя был по плечо, она была хороша собой, но с Гриши­ной Галей – никакого сравнения. Таня преподавала английский в школе, Галя работала хирургом в больнице. К чему я сообщаю эти подробности, которые вряд ли понадобятся, хотя кто знает. Таня была наивнячкой, если не дурехой, а Галя – умница, но не без примеси цинизма, может быть, связанного с ее медицинской профессией. Толя был влюбчив, но в отличие от своего дружка не гуляка. Галя легко прощала своему мужу измены: «Никуда не де­нется. Прибежит обратно как миленький», большого значения его сексуальной активности она не придавала. Таня по простоте своей и не подозревала о влюбчивости своего мужа и даже его лю­бовные стихи – а он был поэтом, к тому времени довольно из­вестным, – относила исключительно к самой себе.

Почему Галя не сомневалась в Грише, несмотря на его загулы? Да потому, что он по уши был в нее влюблен, а загулы случались исключительно в ее отсутствие от переизбытка семени: «Иначе в голову ударит», – ненаучно объяснял он. Галя относилась к влю­бленностям мужа снисходительно, принимала как само собой раз­умеющееся, само слово «любовь» было не из ее лексикона, хотя к мужу она, уверен, привязалась за семь лет брака, несмотря на от­сутствие детей, которых они не торопились заводить. У Толи была пятилетняя дочь, он души в ней не чаял, а к жене относился более-менее равнодушно – женился, влюбившись, но постепенно обна­ружилось, что они люди разного разлива. К тому же она ничего­шеньки не понимала в поэзии. Кто чувствовал стихи, так это, как ни странно, хирург Галя, и среди ее любимцев были Баратынский, Тютчев, Пастернак, Мандельштам, Бродский – джентльменский набор русских поэтических имен, не считая Пушкина и Лермон­това, те само собой. Гриша был журналист, пародист, пересмеш­ник, к Толиным виршам относился как к простительному балов­ству, ценя куда больше чувство юмора своего приятеля, благодаря которому они и сошлись, развлекая друг друга и друзей. Я был близок со всей четверкой – понятно, с мужиками больше.

Каких только я не наслышался объяснений скандального рас­пада их – и нашего – союза! Мне было забавно выслушивать все это из чужих уст, в то время как я постепенно узнавал правду, так сказать, из первоисточника. В полном неведении находилась, по­нятно, Таня. «Что они не поделили?» – по-обывательски спра­шивала она. Кое-кто из наших предполагал существование некой таинственной крали на стороне, но это было малоправдоподоб­но. Чтобы один приставал к жене другого? Интрижка Гриши с Та­ней, а ему, когда он оставался без Гали, было все едино – лишь бы двигалось и на двух ногах? Но Таня, при всем ее легкомыслии, была верна своему пииту, на передок не слаба, и приставания дру­га мужа вряд ли дошли бы до ее немного ограниченного сознания, к тому она не в Гришином вкусе. Оставался вариант Толя – Галя. Чтобы Толя подваливал к Гале, а Галя вдруг взяла да и отомстила Грише за все его измены в ее отсутствие? Почему тогда обязатель­но Толя – мало, что ли, мужиков на стороне, в той же больнице, где она работала костоправом?

Как раз незадолго до разрыва между этими семьями, цен­тральными в нашем коллективе, Галя вдруг отказалась от близости с мужем, объяснив это тем, что он гуляет на стороне и мало ли ка­кую заразу подцепит, – ей-то за что отдуваться? Правдоподоб­но настолько, что Гриша побежал проверяться к венерологу и клятвенно обещал Гале больше ни-ни, но с учетом СПИДа, кото­рый уже появился, требовалось полгода, чтобы убедиться, сдавая анализы крови, в отсутствии этой болезни. Интимная жизнь у них забуксовала, сошла на нет. Здесь я могу, конечно, кое-что путать, а именно: причину и следствие. Ведь именно регулярная половая жизнь в супружестве мешает женщине вдохнуть свободно, огля­нуться, прислушаться к собственным инстинктам, включая те самые. Отказавшись под этим предлогом от секса с мужем, Галя расцвела, к ней вернулась молодость, девичий румянец заиграл на щеках, как будто она снова – благодаря воздержанию – ста­ла девушкой. Метаморфоза почище Овидиевых! Даже я – а это именно я был тем самым чистоплюем, который не воспринимал жен друзей как женщин, – готов был теперь отказаться от свое­го принципа и почти уже влюбился в поюневшую, пленительную Галю. Но кто был, несомненно, заново в нее влюблен, так это ее сидящий на половой диете муж.

Изменилась она не только внешне, но и внутренне. По край­ней мере, больше мы не слышали от нее циничных реакций на слово «любовь». «Пусть любовь, если у вас нет больше слов для этого сугубо физиологического влечения», – заявила она как-то задумчиво, словно признавая право каждого на это индивидуаль­ное влечение, хотя совсем недавно еще отрицала существенное отличие одного мужика от другого, как и одной женщины от дру­гой.

Толя откликнулся на девичий расцвет Гали циклом сти­хов, попадались хорошие, но в целом это был заурядный любов­ный цикл, я бы вообще запретил поэтам писать про любовь, как рифмовать «любовь» и «кровь». Если писать про любовь, то корявой прозой. Как вот я пытаюсь теперь. И ничего не описы­вать – как говорил Пастернак, «пусть это сделает за меня чита­тель». Проза должна быть лысой, что здешние орлы. Это долго объяснять, почему американский белоголовый орел, наш здеш­ний национальный символ, называется bald eagle. А почему серая цапля зовется голубой? Вот и оставляем пробелы – не в судьбе, а, наоборот, среди бумаг. В судьбе эти пробелы обозначатся сами, как у меня в этом не очень внятном мне самому сюжете.

По натуре Толя был платоник и влюблялся скорее визуаль­но, чем физически. Не могу сказать, что у него были какие-нибудь проблемы, но, насколько могу судить, он был скорее похотлив, чем страстен, а похоть вполне удовлетворял со своей симпатич­ной, пусть и не секущей в поэзии, женой. Гале, думаю, польстило, что Толя посвятил ей этот свой злосчастный цикл, да и вообще она ставила Толины стихи выше их поэтической себестоимости. Говорю это со всей ответственностью, как литературный критик. Так что вся инициатива в их романе принадлежала Гале.

Вопрос еще, как далеко этот роман зашел. Безусловно, они романились с месяц-другой, но, как говорится, со свечой не стоял. Вполне возможно, что были исключительно прогулки при луне и вздохи на скамейке, хотя не исключено, что пару раз они отдались друг другу. Употребляю эту нескладную, осторожную формулу, потому что именно Галя подзавелась на Толю, а Толя оставался пассивной стороной, если брать терминологию из нетрадицион­ной любви, хотя тот же Оден и отрицает, что голубые делятся на активных и пассивных, – когда как. Ему виднее.

Нет, Галя не была ни приставучей, ни прилипчивой, но увле­клась Толей куда больше, чем он ею. Что с него взять – он поэт, и, написав свой цикл, он весь сексуально выложился, а на реаль­ные отношения пошел лишь остаток. К тому же Толя был чело­век домашний, осторожный, от и до, и страсть Гали была не очень адекватна его натуре: «Ему б чего-нибудь попроще, а он цыган­ку полюбил». В чувствах же Гали к Толе была, думаю, доля неиз­бывного, нетраченного материнства, тем более, был он компакт­ный, миниатюрных размеров. Полагаю, это еще больше смущало Толю, которому не нужна была любовница, а меньше всего – любовница-мать.

Короче, я даже не знаю, дошли ли их отношения до сноше­ний, но это и не так важно. Куда важнее, что Толя был не готов на длительный роман с Галей, а тем паче – на разрыв со своей семьей, которая, помимо простоватой жены, включала еще не по годам умную любимицу-дочь. Были еще живы Толины родители, и он представить не мог, как он сообщит им о предстоящем разво­де. А именно этого хотела Галя: все или ничего. «Совсем сдурела баба!» – сказал мне о ней Толя.

Пришел тем временем срок, Гриша, ничего от слепой стра­сти к жене не замечавший окрест, сдал последний анализ крови, результат пришел отрицательный, вот он и подвалил к Гале, тре­буя возобновления супружеских обязанностей, – и снова на­рвался на отказ. Тогда и произошла между ними разборка. Думаю, даже такая крепкая баба, как Галя, устала все держать про себя, а с кем еще поделиться, как не с мужем, – все-таки самый близкий ей человек. В чем она ему призналась? В измене? Вряд ли. Да и была ли измена в физическом смысле слова? Скорее всего – в любви, которую Толя отверг, то ли опасаясь столь сильных эмоций, то ли сохраняя дружескую лояльность к Грише, черт его знает. Я уже за­путался в этом клубке.

Нет, не Федра и не безымянная жена Потифара, которые, бу­дучи отвергнуты, из мести науськали своих мужей на страстно любимых ими отроков. Так что зря я в самом начале предполо­жил, что где-нибудь в далекой истории или мифологии найдется архетип-аналог моему сюжету. Не было наговора. Да и нюансы не те. Гриша был достаточно чутким парнем, чтобы понять, что что-то подгнило в его королевстве датском, но он был ослеплен вновь возгоревшейся любовью к жене, чувством вины перед ней, да хоть долгим воздержанием – вот и искал причину не там, где следовало.

Чего не мог Гриша простить своему дружбану Толе и люби­мой жене Гале? Нет, не его предательство и не ее измену, а, как ни странно, что Толя отверг Галю, отказался от ее любви. Влюблен­ному человеку не представить, что его любимая может быть ко­му-нибудь не люба, тем более, если сама предлагалась. Вот Толя и схлопотал по физиономии – за нелюбовь, за несоответствие, за неадекватность.

Как мы были тогда молоды – по тридцать с небольшим, а иным (нам с Леной) и того меньше. Галя с Гришей в конце кон­цов разошлись, и оба их новых брака не по любви, но в каждом по ребеночку, циничная Галя – безумная, дикая мать своему па­цану. Вот чего ей, оказывается, не хватало в жизни! Живут по со­седству в Петербурге и дружат семьями. Толя и Таня продолжают жить вместе, Толя выпустил шестой сборник, про любовь писать зарекся, ударился в философскую лирику. Любимая дочка удачно устроилась в Германии. Что касается меня, то я гляжу через без­дну океана на утраченные годы и вспоминаю классные строки помянутого выше поэта (нет, не Толины):

…как будто Посейдон, пока мы там теряли время, растянул пространство.

***

В Киеве выходит сдвоенная книга Владимира Соловьева Потенциал истории: Чудо Украины. * Про это: Опыты художественной соитологии. Много иллюстраций. В твердом переплете. 600 страниц. Цена $27. С автографом автора. Заказы по адресу: Vladimir Solovyov. 144-55 Melbourne Ave. #4B Flushing, NY 11367. Все доходы от продаж в помощь Украине.