Владимир Соловьев-Американский | Мания правдоискательства

К 95-летию Василия Шукшина.

Шукшина я знал шапочно: видел мельком пару раз и однажды довольно долго говорил по телефону – незадолго до его смерти. Он мне сам позвонил – поблагодарить за статью в журнале «Нева», где я писал о четырех фильмах: «Цвет граната» Параджанова, «Мольба» Абуладзе, «Солярис» Тарковского и «Печки-лавочки» Шукшина. Мы проболтали с ним с час – плюс-минус. Он как раз только что кончил монтаж «Калины красной» и приглашал меня на просмотр. О «Калине красной» я тоже написал статью, но Шукшин уже умер. А тогда мне показалось, что он не очень уверен в своем новом фильме. «Теперь я бы сделал все иначе», – вот его фраза, которую я запомнил. Незадолго до его смерти я видел его на встрече в БДТ, где Товстоногов собирался ставить спектакль по его рассказам. Он был под сильным впечатлением от заседания редколлегии журнала «Наш современник», в составе которой он успел пробыть всего один месяц: березофилы пытались водрузить его на свое знамя – не было гроша, да вдруг алтын.

− Несколько часов кряду – о чем, думаете, говорили? О деревенской прозе? Нет, только о евреях. Ни о чем больше. Мозги напрочь забиты евреями, − рассказывал Василий Макарович.

Думаю, если бы не смерть, сам бы вышел из редколлегии – не выдержал бы. Любимый ученик Михаила Ромма не был юдоедом.

[adinserter block=”7″][adinserter block=”8″]И вот столько лет спустя я снова пишу о Шукшине.

Почему?

Не только по юбилейному поводу – 95 лет со дня рождения. Мало ли юбилеев, которые я оставляю без внимания.

Честно: ввиду одного качества Шукшина как художника, мне необычайно близкого. Как и он, я – ультраправдист. Никакого отношения к «Правде», в которой я напечатался лишь однажды.

Не знаю, как сейчас, но во времена Шукшина, да и позже, в советских психушках сидели люди с фантастическим диагнозом: мания правдоискательства. Естественная, неистребимая тяга человека к правде рассматривалась как болезнь людьми, для которых ложь – основа их существования. Ничего удивительного – в стране слепых зрячий кажется уродом.

Герои Шукшина гуляли на воле, но среди них – эпидемическая вспышка этой советской болезни. По тогдашнему государственному табелю о политических болезнях я ставлю автору посмертный диагноз: мания правдоискательства.

Без этой мании не было бы художника.

Ему был дан хоть и жанрово разнообразный, но не великий талант – не станем преувеличивать, и он так бы и остался середняком-натуралистом, если бы не испепеляющая его мания правдоискательства.

Это как заноза в сердце – все глубже и глубже, пока не умер.

Ему повезло – он умер на пике славы, в разгар похвал, обрушившихся на «Калину красную». Если бы не умер, то стал бы в конце концов «чудиком» – совпал бы с главным типом, выведенным им в литературе.

Точнее – введенным им в литературу: из жизни.

Чудик – значит человек с мозгами набекрень. О таких говорят без слов – жестом: покручивая пальцем у виска.

Шукшина не успели приручить, а он не успел разочаровать. Из мертвого волка норовили сделать домашнего пса. Кто только не пытался приспособить его к собственным идеологическим нуждам: русофилы, либералы, официалы. Посмертно он даже Ленинскую премию отхватил, а я вот тиснул о нем статью в «Правде», сам факт публикации в которой мне ставили в упрек.

[adinserter block=”10″][adinserter block=”11″]Мертвый художник во всех отношениях удобнее живого: Бродский, Высоцкий, Довлатов, Шукшин…

Статью для «Правды» я назвал «Нужда в правде». Статья прошла, а заголовок сняли, показался слишком острым.

– А как же с названием газеты? – удивился я.

Жгучее стремление Шукшина к правде – чисто русское. Больше того: советское. Он так и не прорвался к ней сквозь каменную толщу лжи.

Он много не додумал – не успел.

Торопился, а не успел.

Либо не смог.

Либо его мысли потекли по искаженному, неверному пути.

Он был похож на своих героев. Иногда до полного с ними совпадения.

В отличие от них он был художником.

Внезапная его смерть осенью 74-го года потрясла зрителей по аналогии – за несколько месяцев до того погиб на экране герой его последней ленты Егор Прокудин.

Словно бы вымышленной этой смертью Шукшин предсказал смерть настоящую.

Смертью героя – свою смерть.

Две точки зрения – героя и автора –совместились в этом фильме в одну.

Это все равно как если бы «Братья Карамазовы» были написаны не Достоевским, а одним из Карамазовых. Если быть точнее и конкретнее: Димой Карамазовым. То есть без дистанции и остранения: без авторской оценки, без этической реакции, без оппонирования ему других героев, без сюжетной дислокации.

Произошло непредусмотренное автором смещение, непредвиденный сдвиг: кого же все-таки играет Шукшин – закоренелого рецидивиста или самого себя?

Может быть, роковую ошибку режиссер Василий Шукшин совершил при распределении ролей, поручив главную роль в «Калине красной» актеру Василию Шукшину?

Или напротив – оказался как художник недостаточно смел, чтобы решиться на сугубо автобиографический фильм, как спустя всего год Андрей Тарковский в гениальном «Зеркале»?

Старик Максим из рассказа Шукшина «Наказ» сообщает племяннику одну поучительную историю, «но оттого, что история его не вышла такой разительной и глубокой, какой жила в его душе, он скис, как-то даже отрезвел и погрустнел». Схожее чувство испытывал и Шукшин.

Михаил Ромм предсказывал, что рано или поздно ему придется выбрать: кино или литература. Шукшин вспомнил о словах своего учителя незадолго до смерти: «И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать!.. Нет больше никаких компромиссов! Конец суете! Остаюсь со стопкой чистой бумаги».

[adinserter block=”13″][adinserter block=”16″]Постоянно ощущал он неадекватность им созданного той тревоге, которую крепко держал на сердце.

Литературы ему было мало.

Как и кинематографа.

Шукшин был правдив настолько, что стремление к правде и есть его самый большой талант. Искусство для Шукшина – это прежде всего правда, а потом уже искусство.

В этом его главное достоинство и одновременно главный его недостаток как художника

Не только в «Калине красной» – в ряде своих прозаических произведений он также позволил главному герою захватить власть и установить над остальными диктатуру, а то и тиранию. В его произведениях есть авторские любимчики и пасынки, отсюда – некоторый эстетический перекос. А заодно и нравственный.

Раскаяние не оправдывает человека, мы живем один раз и набело, черновиков в жизни нет, как и индульгенций. В детстве мы невинны и потому жаждем справедливости, писал Честертон. Став взрослыми, мы уже виновны и надеемся на справедливость.

Про героев Шукшина можно сказать то же, что Лев Шестов про героев Достоевского: по поводу своего несчастья они зовут к ответу все мирозданье.

Это поиски причины во вне, а не внутри: будто всё, что нас окружает (в том числе государство), не нами же создано, а скажем – марсианами.

Апофеоз этой «инопланетной» точки зрения – в историческом романе Василия Шукшина, где Егор Прокудин перенесен на несколько столетий назад и назван Стенькой Разиным.  На киностудии имени Горького Василию Шукшину зарубили – сейчас бы сказали забанили – его сценарий о Стеньке Разине. Благодаря этому отказу, Шукшин сочинил о Разине роман «Я пришел дать вам волю», единственное в его литературной практике полнометражное произведение. Другое дело, что этот его исторический персонаж мало отличался по сути от современных фигурантов его прозы. У Шукшина был некий типаж – как, к примеру, у Зощенко – вот он и решил проверить его потенции на историческом рандеву, дав ему волю. А заодно и самому себе: как писателю. Это была двойная проверка.

Правду Шукшин ставил превыше всего – даже выше искусства. Превыше правды стояла у него только страсть. Она застилала ему глаза, и тогда он ничего не видел окрест и ничего не понимал. Вот ее главный аргумент – помните безумного Лира:

…Я не так

Перед другими грешен, как другие –

Передо мной.

Есть у Шукшина рассказ «Материнское сердце». О том, как обманутый в городе деревенский парень Витька накопил в своей груди такую мстительную силу, что, не имея под рукой своих обидчиков, стал крушить налево и направо. Снял ремень с медной бляхой, а в ней еще свинцовая блямба, и давай ею бить по головам неповинных сограждан. Среди прочих угодил и милиционеру. Воистину: не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный.

Обивает пороги судебных учреждений Витькина мать, плачет, убивается, просит за сына. «Странно,– пишет Шукшин,– мать ни разу не подумала о сыне, что он совершил преступление, она знала одно: с сыном случилась большая беда».

Любовь Шукшина к своим героям сродни материнской.

Размышляя над человеческой бедой – частной и всеобщей, человека и этноса,– Шукшин искал причины вовне. Козлом отпущения он избрал государство, взвалив на него всю тяжесть ответственности за бедственное положение современного ему человека.

Государство он рассматривал как сугубо внешнюю, абстрактную и анонимную силу – будто не является оно производным человека, этноса и истории.

Он снял вину со своего героя, возложив ее на государство. Приведенные им примеры жестокие и убедительные.

Свой среди своих, Шукшин знал своим цену. У него было типичное лицо – его узнавали на улице, но долго не могли вспомнить, где видели: на Севере, куда ездили за длинным рублем, или в отделении милиции, или в подворотне, где раздавили одну на троих и тянули из горлá?

Таким труднее всего. Самый эмоциональный его рассказ – «Обида», когда Сашку Ермолаева унизили на виду у малолетней дочки, унизили небрежно, походя и подло – в магазине. И так получается, что другого выхода у Сашки нет, кроме преступления. Иначе жить дальше невозможно. Потому что эта обида не сама по себе, но в цепи множества ей подобных, больше-меньше, за ней стоят другие, которых она и есть чрезвычайный посол и полномочный представитель. Вся жизнь – обида, а эта – последняя капля в чаше Сашкиного терпения. Бытовая его обида становится обидой политической по окраске и по преимуществу.

[adinserter block=”14″][adinserter block=”17″]Шукшин ввел в литературу кляузу, жалобу, обиду.

И Обида растеклась по его прозе и по его фильмам и окрасила их кроваво.

Сдерживаемый оптимистическим уставом советской литературы и подцензурным ее существованием, он смог реализовать трагическое свое сознание только однажды – в историческом романе о казацком атамане Стеньке Разине.

Пожалуй, трудно назвать шукшинского Стеньку Разина историческим героем – уж очень он похож на обычных, современных героев Шукшина. Такой же «крутой, гордый, даже самонадеянный, несговорчивый, порою жестокий – в таком-то, жила в нем мягкая, добрая душа, которая могла жалеть и страдать».

Привожу жалостливую авторскую характеристику, хотя по прочтении романа согласиться с ней трудно.

Обычный шукшинский характер, психологический стереотип, перенесенный в прошлое, чтобы проверить в большом масштабе его наклонности и потенции – что же сумеет сделать этот герой, если выпустить его на исторический простор и дать волю и перспективу?

В плане положительном – немного.

В плане негативном – море крови: выброс персидской княжны в набежавшую волну – самый невинный из его поступков.

Шукшин написал резко и решительно антигосударственный роман. Первое, что делал, захватив город, Стенька – жег бумаги: ненависть не только к бюрократизации русской жизни, но и к цивилизации вообще. Какая, к черту, цивилизация, когда вслед за бумагами Стенька зверски расправлялся с властями предержащими, не делая исключения ни для их жен, ни для детей – и изуродованные трупы плыли по Волге.

Стенька Разин в обрисовке Шукшина – бандит, припадочный, садист, изверг, изувер. И тем не менее Шукшин берет его сторону.

«Государство к тому времени уже вовлекло человека в свой тяжелый, медленный, безысходный круг: бумага, как змея, обрела парализующую силу!»

Поразительно, что исторический сюжет романа разворачивается во времена Алексея Михайловича, царя доброго, милосердного, либерального – словно не утолен народом голод по жестокости, и стóит государству ослабить полицейские функции, как этот недобор тут же восполняет сам народ в лютой, неуемной и неутоленной ненависти, тоскуя по резне.

Отнюдь не идеализируя русское историческое государство – вплоть до теперешних дней,– я считаю упрощением валить на него все грехи.

Всерьез и полноценно рассказал про все это Шукшин только однажды – в рассказе «Штрихи к портрету. Некоторые конкретные мысли Н. Н. Князева, человека и гражданина».

Николай Николаевич Князев, живя в райгородке и ремонтируя телевизоры, исписал «по совместительству» восемь общих тетрадей своими мыслями о государстве. И к кому бы ни обращался Князев со своими тетрадками, все смотрят на это его занятие как на опасное чудачество, а на его размышления – как на несбыточную утопию.

Шукшиным схвачена важная черта современной ему русской жизни – доморощенное русское правдоискательство, политически акцентированное и заостренное. Для окружающих такой правдоискатель выглядит безумцем – и к нему соответственно относятся.

Лбом об стену.

Кто из них наивнее – Николай Николаевич Князев, Степан Тимофеевич Разин или Василий Макарович Шукшин?

Судьба у него трагическая – внезапная смерть в сорок пять лет. Один в поле не воин, он не выдержал борьбы за истину, за ее жизненный минимум, который явно не ко двору, но без которого – никак.

Не алкоголизм, а мания правдоискательства привела его к острой сердечной недостаточности: 2 октября 1974 года он умер на съемках чужого фильма.

Что касается меня, то я хочу сейчас понять феномен Шукшина, а не возложить на его могилу очередной словесный венок.

АНОНС

«До перемоги!» – четвертая книга Владимира Соловьева в Киеве

Публицистика и проза

419 страниц

Много иллюстраций

Все доходы от продаж – в помощь Украине

Принимаются заказы

Цена книги с авторским автографом – $28 

Чеки по адресу:

Vladimir Solovyov

144-55 Melbourne Ave., #4B

Flushing, NY 11367