Владимир Соловьев – Американский | Цикл трагедий Михаила Шемякина

Начать с того, что это не совсем воспоминания художника. Не типичные. Ну, типа – первое что приходит на ум – «Далекое близкое» Ильи Репина, «Давние дни» Михаила Нестерова, «Мои воспоминания» Александра Бенуа. Отличные вспоминательные книги, но интересные не сами по себе, а по преимуществу именно как воспоминания знаменитых художников. Как и должно: рутинный жанр. 

Я бы рискнул даже сказать, что изданный в изательстве АСТ в Москве солидный фолиант Михаила Шемякина «Моя жизнь: до изгнания» (то есть, считай, только первый том) с полуторасотней рисунков автора не принадлежит к мемуарному жанру. Что нисколько не умаляет ее документальную ценность. Будучи с Еленой Клепиковой давними друзьями с Мишей Шемякиным, сужу об этом эмпирически, на основании личного опыта, зная его, как рассказчика своей жизни и даже записывая за ним и используя его сказы в своих о нем эссе, сочетая аналитический метод (спасибо моим учителям формалистам во главе с Тыняновым) с биографическим (спасибо художественной критике, самым ярким представителем которой был у нас Абрам Эфрос).

В том смысле, что, читая книгу Михаила Шемякина, я вспоминал его устные нам с Леной рассказы об ужасе его жизни, начиная с далеко не счастливого советского детства с алкашом, садистом и сумасбродом папашей и включая психушку, монастырь, слежку и преследования вплоть до изгнания. Совпадают даже стилистически – письменный жанр с оральным. Читая Шемякина, я слышу его голос. Не сравниваю, но то же со стихами другого нашего питерского дружка Бродского: читая его стихи по сию пору, я слышу его картавый голос: Бродского мы узнали и полюбили сначала устно, а только потом письменно – самиздатная машинопись. До тамиздата еще надо было дожить. А началось все с его «Шествия»:

Но, как всегда, не зная для кого,
Твори себя и жизнь свою твори
Всей силою несчастья своего.

Это забегая вперед: Шемякин на три года моложе Бродского, но ему предстояла та же самая метаморфоза путем художественной психотерапии. Если бы не искусство, он бы сломался под напором внешних бед, которые одолевали его сызмала. Однако не просто искусство спасло его физически. Трагедия его жизни стала питательной средой его трагического искусства. По аналогии «цикл трагедий» – подзаголовок портретных воспоминаний другого художника Юрия Анненкова. Собственно, об этом цикле трагедий автобиографическая проза Михаила Шемякина.

Вот, наконец, я и занялся дефиницией и назвал его книгу искомым словом. Отторгая книгу Шемякина от точечной мемуаристики, я определяю ее жанром выше с моей писательской точки зрения: как прозу. Среди художников это довольно редкий жанр. Из ренессансной литературы я бы назвал только «Жизнь Бенвенуто Челлини, флорентинца, написанную им самим во Флоренции», о которой современный ему критик высказался без обиняков: «Нет другой книги на нашем языке, которую было бы так приятно читать, как «Жизнеописание» Челлини. Я бы сказал, что эта его проза конгениальна его великим скульптурам.

Ближе к нашему времени и к нашим палестинам – Кузьма Петров-Водкин. Он выпустил две, с моей точки зрения, суперные книги «Хлыновск» и «Пространство Эвклида», а наброски к неоконченной третьей я читал в Архиве «Русского музея». В литературе он был самородок, его автобиографическая проза самобытная, сбивчивая, заумная, косноязычная стилистически созвучна литературным поискам двух Андреев –Платонова и Белого. Не удивительно, что на нее набросился начальник советских писателей Максим Горький, назвав автора «человеком всесторонне малограмотным», а его прозу «вместилищем словесного хлама». Зато именно Андрей Белый поддержал в известном художнике начинающего писателя, а помянутый Михаил Нестеров, тот и вовсе выдал ему сомнительный комплимент, возвысив как писателя и уронив как художника»: «Писания его пером куда выше писания его кистью».

Что я пытаюсь, так это найти контекст, в который могу поместить суперталантливую прозу Михаила Шемякина. Однако палка о двух концах. Само собой то, что ни с чем не сравнивается, не существует, но это только первая часть известного оксюморона Поля Валери, который присовокуплял, что любое сравнение уводит нас от оригинального в сторону уже существующего. Прозрачная, точная, лысая проза Шемякина не похожа на барочную прозу Петрова-Водкин. Сама жизнь Михаила Шемякина настолько событийна, необычна и фантазийна, судьба с ним выкидывала такие коленца, что в никаких метафорических ухищрениях, чтобы ее описать, у него нет нужды.

В этом отношении его отточенное слово в адекват реалу – в противоположность его метафорическому стилю в живописи, графике и скульптуре. Однажды позаимствовав у Мандельштама, я обозначил его изостиль «гераклитовой метафорой». Это наглядно и в его книге, где прозе сопутствуют превосходные рисунки, удваивая текст: книга в книге. Или как определяет сам автор, «параллельное повествование». Вот именно: иллюстрациями эти рисунки никак не назовешь. Их стилевая противоположность бросается в глаза – вот где художник дает себе волю, утрируя и гиперболизируя то, что стряслось с ним по жизни. Ну, например, детские главы, может, самые сложные и таинственные в книге, написаны взрослым человеком, а оформлены ребенком. Само собой, здесь в помощь Шемякину-писателю и художнику Шемякин-психолог, он достигает больших глубин, вытаскивая за шкирку из своей памяти подсознанку, из которой и состоит по большей части человек. Однако и сторонний психоаналитик позарез, чтобы понять, что же происходило в раннем детстве и как все это аукнулось во взрослом Шемякине. Он пишет обо всем честно, правдиво, искренне, ничего не скрывая, но все-таки с контрабандой настоящего в прошлое.

Позволю себе еще раз сослаться на собственный опыт – от устных рассказов Миши Шемякина о своем детстве. Мороз по коже, когда он рассказывал нам про дебоши своего безудержного в пьяни отца кабардинца Мухамеда Карданова, усыновленного белым офицером Петром Шемякиным и прошедшего уже на стороне большевиков всю гражданскую войну, а потом и Великую Отечественную. Опыт еще тот, что нисколько не оправдывает его чудовищного семейного поведения: несколько раз на глазах маленького Миши и его младшей сестренки он пытался убить их мать на почве ревности, гонялся за ней с ножом, с кинжалом, с шашкой, целился в нее из пистолета или прикладывал его к ее виску. У Мишиной сестренки началась из-за этого пляска святого Вита, по-научному «хорея». Лично Мише тоже доставалось. В дымину пьяный, по пояс голый, в одних кальсонах он гонялся за ним с кинжалом: «Тарас Бульба убил своего сына! И я убью!». Спасся Миша чудом.

Ссылка на войну, которая озверяет человека, не срабатывает. Отец Высоцкого, самого близкого шемякинского друга, тоже прошел всю войну, но ничего подобного в семье не вытворял. Понятно, в детстве Шемякин был полностью на стороне мамы, безумно ее любил и люто ненавидел отца. Что меня, честно, поразило, с каждой нашей новой встречей Шемякин высветлял образ отца, искал мотивировки его садистскому поведению, зато к матери относился все более отчужденно и критически. Не вдаваясь в подробности, на одной и то же странице своей книги Шемякин пишет об отце – вот обе цитаты:

«…В раннем детстве я страстно желал ему смерти».

«Я надеюсь, что смогу объяснить, почему бесконечно горжусь отцом, считаю его человеком с большой буквы, бесстрашным воином, привившем мне прежде всего понятия мужества, долга и чести».

Вот те на! Однако отдадим должное писателю Шемякину – с поставленной задачей он справляется. Отчасти благодаря самокритицизму – он перечисляет все то дурное, что унаследовал от отца, включая пьяные дебоши в Париже и Нью-Йорке. О чем нам известно и от сторонних наблюдателей – от Марины Влади до Эдички Лимонова. «Хорошо ли, плохо ли, но и я унаследовал отцовский по*уизм, – пишет Шемякин. – И я, обладая нелегким характером, накуролесивший в жизни немало, нахожу в себе хорошее и не очень, бесшабашное, бурлесксное и аналитическое, и, что уже точно (не знаю хорошо это или плохо) эту непохожесть на других, пожалуй во всем».

В психоанализе есть понятие некролатрии – посмертный культ родака, от которого человек в малолетстве настрадался по самое не могу и от которого исходило чистое зло. Ну да, цветы зла, привет Бодлеру. Ладно, пусть будет эвфемизм: цветочки зла.

Зло как таковое притягивает художника Шемякина как объект искусства – от войны до смерти. Теперь, благодаря его прекрасной прозе, мы знаем ему психическую первопричину. Из архи-негативного образа отца возникла некая отцовская фигура – эдипов комплекс преодолен. Не стану повторять клише о нише и статуе, но все-таки напомню, что «вселенский учитель», так и не получив Нобелевской премии за свои научные достижения, зато отхватил Премию Гете, высшую литературную награду в немецкоязычном мире. Лучшая работа Фрейда о литературе – «Достоевский и отцеубийство», где он и выдал свой знаменитый афоризм: «сделка с совестью – характерная русская черта». А уж потом вывел монархизм Достоевского из его чувства вины перед отцом, которому желал в детстве смерти. Вот ассоциативный круг и замкнулся благодаря не просто правдивой, а беспощадной прозе Михаила Шемякина.

Я сосредоточился на детских главах его книги, полагая, что именно в детстве корешки проблемного искусства любимого художника. Однако напряг от чтения этой книги не ослабевает до самого конца, хотя характер моего читательского интереса меняется: страшные сцены в психушке, экзотические монастырские главы, узнаваемая питерская жизнь. Отмечу попутно мастерство Шемякина как словесного портретиста и как мастера плести сюжет, пусть и позаимствованного им жизни: «С подлинным верно», как подписывали свои копии переписчики в доксероксову эпоху.

Чему я лично рад, что нашего – писательского – полку прибыло.