Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Аппалачская тропа: Тринадцатое озеро

Из книги «Бог в радуге»

– Да я и к форме советской привыкнуть не успел – просто сменили одну шинель на другую. Наша потеплее будет, жалко было отдавать. И потом молодые были, мало что смыс­лили, а немцы говорят, что не против России, а против жидов и коммунистов. Зато как нас потом травили! Миллионами Стали­ну на заклание выдали, когда война кончилась! Иногда целыми семьями. Самоубийством кончали, но сначала жен и детей при­канчивали. Никаких иллюзий, все знали, что нас там ждет. Ро­дина!.. Из Америки и то назад отправляли. Помню, около Си­этла, когда пароход с нашими военнопленными в море вышел, русские взбунтовались и всю команду вместе с капитаном аре­стовали. Только не помогло – обещаниями да посулами взяли. В порт вернулись, а там уж всех разоружили и под усиленной охраной опять домой отправили. Домой! – Комаров опять ус­мехнулся и патетически воскликнул: – На верную погибель!

– А вам-то как удалось спастись, Иван Константинович?

Мы сидим на веранде деревенского дома, и я постепенно прихожу в себя от моих ньюйоркжских треволнений и ресто­ранных встреч, поглядывая на ближний лес и черничного цвета озеро за спиной Ивана Константиновича. Обожаю наш штат – чем севернее, тем лучше. Как здесь, например – Upstate New York. И слушаю, и спрашиваю я равнодушно, предвкушая все удовольствия, связанные с намеченным на сегодня грибным по­ходом. По русской привычке мне бы пришлось встать ни свет, ни заря, но здесь в этом нет никакой нужды, мне некого обго­нять, в охоте за грибами у меня нет соперников, я единствен­ный окрест грибник, если не считать алкаша-индейца, который просыхать уходит в лес, а спустя несколько дней возвращается со связкой уже высушенных белых. К нему здесь относятся как к чудику, а теперь и ко мне, потому что признают только парнико­вые шампиньоны, все лесные грибы почитают за отраву. Я хотел было сойтись с индейцем поближе, но, во-первых, он редко бы­вает трезв, а, во-вторых, кроме грибов, нам говорить не о чем. Да и о грибах непросто – зачем мне их индейские названия, когда я еще как следует не усвоил английские и латинские? По грибному невежеству судя, американы мало что позаимствова­ли у индейцев.

Вообще, я приехал сюда отдыхать, а не сопереживать, и ред­кие здешние индейцы волнуют меня еще меньше, чем совсем уж редкие здесь русские.

Еще одна русская судьба, только не специалист я по рус­ским судьбам, а история Ивана Константиновича – навязан­ная, ненужная – слушаю вполуха, хотя что-то западает, коли так легко могу восстановить сейчас его жизненную канву. На мой вежливый вопрос, как ему удалось избежать насильственной де­портации в Россию, Иван Константинович отвечает:

– Два года в польском лагере прятался, польский выучил, фамилию с Комарова на Комаренко сменил – будто я польский украинец с тех земель, что в 39-м, по договору с Гитлером, к Рос­сии отошли. Таких обычно не трогали. Сколько я там пережил! На нас настоящая охота шла – как диких зверей отлавливали. Среди ночи, бывало, просыпаешься по тревоге, весь лагерь про­жекторами освещен, а мы в подштанниках по стойке «смирно» у своих кроватей дрожим – это, значит, советские офицеры в сопровождении американцев приехали смотр делать, не затеса­лись ли среди поляков русские. А так стоять – все равно что пе­ред расстрелом. Тем более, без добычи они после таких зачисток редко когда уходили. С пристрастием допрашивали чуть ли не каждого. И это все на глазах у американцев! – восклицает Иван Константинович, ища сочувствия, которого у меня нет и быть не может, странно, что он об этом не догадывается.

– Многие во сне по-русски проговаривались, – продол­жает он свой рассказ, до которого мне нет дела. – А я дал себе слово русский совсем забыть – и забыл начисто. Одной только силой воли. Потом пришлось заново учить. Я даже такую мето­ду выдумал – польский так учить, чтобы русский полностью из памяти вытеснить. Вот узнаешь, как по-польски дерево или жен­щина, а по-русски эти слова сразу и навсегда забываешь. Я понял, что так же, как можно новый язык выучить, так и старый можно позабыть. А когда это в параллель делаешь, путем вытеснения и замены, – даже легче. А украинский я и так неплохо знал, потому что с юга России, где всех навалом. Вы думаете, настоящие укра­инцы с польских земель хорошо польский знают, особенно те, что с отдаленных деревень? Дай Бог, слов пятьдесят, чтобы на ярмар­ке объясниться, ну чуток больше. Так что много с меня и не требо­валось. Один раз, правда, попался. Еще хорошо, не советчикам, а американскому офицеру, из польских евреев по происхождению. Он меня вызвал и стал расспрашивать. По-польски. Ну, биогра­фию я себе придумал – комар носу не подточит. А вот акцент выдал. Он мне так прямо и сказал, что акцент у меня не украин­ский, а русский. Я ему ничего не ответил, а он меня пожалел, вид­но. Был бы чистокровный поляк, выдал бы – они нас, русских, люто ненавидели, а тех, кто немцам служил, – вдвойне. Евреи сердобольнее, больше понимания проявляют. Да и неудивитель­но! Тысячи лет среди чужих народов жопа об жопу, пообтерлись, пообтесались, пообвыкли – инстинкт самосохранения научил их терпимости. Вот и выжили как нация. И потом это уже 47-й шел, холодная война, на наше счастье, началась, советчики реже наве­дываться стали…

«Знал бы тот польский еврей о твоих подвигах – он бы тебя самолично, на собственных руках “советчикам” отнес», – думаю я, впрочем, беззлобно. Как выученика формальной школы меня больше беспокоит в его речи слово «советчик», ибо советчик для меня есть и остается советчиком, то есть тем, кто дает советы и никакого отношения к Советской власти не имеет. Я думаю о том, что у иммигрантов здесь другой русский язык, отличный от того, на котором говорим мы в России, но тут вспоминаю, что я тоже иммигрант, хоть и без стажа еще, и кто знает, не заговорю ли и я со временем на иммигрантском воляпюке?

К Ивану Константиновичу я не испытываю ни сочувствия, ни злобы, хотя знаю о нем больше, чем тот польский еврей, кото­рый, распознав в нем русского, не выдал «советчикам». Я знаю об Иване Константиновиче больше, чем он предполагает, но как и тот польский еврей, ничего ему во вред не сделаю. Мне уже пред­лагали, а я отказался и не жалею об этом.

Дело в том, что за Иваном Константиновичем идет охота и один из охотников предложил мне принять в ней участие, доказы­вая, что дело правое, и обещая щедрое вознаграждение. Для пу­щей убедительности мне даже было предъявлено досье на Ивана Константиновича, а там фотографии одна страшнее другой. Пря­мых доказательств причастности Ивана Константиновича к пре­ступлениям против рода человеческого не было, он был винтиком в этом слаженном механизме по уничтожению себе подобных, но даже если бы проявил личное рвение, я бы все равно отказался участвовать в охоте на человека, какой бы сволочью этот человек в прошлом ни был. Я вовсе не уверен, что прав, отказываясь, но, согласившись, я бы точно знал, что не прав. Так что отказался я из чистого эгоизма – чтобы не казнить себя потом. Доносы не по моей части. На моей совести и без того немало зла, я бы даже на Эйхмана, боюсь, донести не решился.

Не знаю.

Один охотник выследил Ивана Константиновича сам, а дру­гой – тот, который склонял меня к сотрудничеству, – идя по следам предыдущего. Возможен – и вероятен – еще и третий охотник, но он пока, похоже, не напал на след Ивана Константи­новича, поотстав от своих более ретивых коллег. Рано или позд­но он бы присоединился к двум другим, но события обгонят его, дичь ускользнет и истает на старой Аппалачской тропе, которую проложили предки моего единственного грибного конкурента. Сам я туда редко хожу, почва там каменистая, грибов мало.

Я знаю, что попутало Ивана Константиновича – жадность: иначе бы никто никогда его не выследил. Он работал в Майами по найму – ремонтировал и красил частные яхты, а зимой затаи­вался в адирондакской глуши, где на заработанные деньги скупал землю и строил домà, которые любовно украшал морскими атри­бутами с обслуженных им яхт. Так что эти домà вблизи узкого, как щель, Тринадцатого озера походили на корабли, готовые в любую минуту сняться с якоря и покинуть эти затаенные лесные участки ради морских просторов.

Эта метафора получила неожиданное продолжение – или подтверждение – благодаря квартирантам Ивана Константино­вича, который очень выгодно сдавал дома-корабли Пентагону: в общей сложности каждую зиму у него жили две-три дюжины морских офицеров и техников с атомных подводных лодок, часто с семьями. Зато в летние месяцы жилье пустовало, и Иван Кон­стантинович не придумал ничего лучше, как дать объявление в иммигрантской газете о пансионе. На это объявление я и клюнул ввиду дешевизны, а вслед за мной и первый охотник, о чем я не по­дозревал, занятый собственной охотой – грибами. А места были грибными – особенно если пойти от Тринадцатого озера вниз по направлению к восточной протоке Сакандаги. Однажды, уже под вечер, я набрел там на потрясающей красоты Ведьмин круг с зачахшей травой внутри. Человек я не суеверный и во все эти по­басенки, будто черти сбивают в таких местах масло, а очарователь­ные (и не очень) ведьмочки водят хоровод, не верю, но место мне и в самом деле показалось заколдованным, и я не решился всту­пить внутрь круга. Грибы, образующие кольцо, собирать я тоже не стал, о чем пожалел уже на следующий день и попытался найти этот Ведьмин круг, но не удалось, хоть я и неплохо ориентируюсь в лесу.

Пока я охотился за грибами, первый охотник охотился за Иваном Константиновичем, а второй следил за первым и благода­ря ему тоже вышел на «польского украинца», а заодно и меня за­сек, решив поначалу, что грибы – это только камуфляж. Как было ему объяснить, что грибы – это такая же страсть, как и любая другая, когда в ответ мне доказывалось, что грибы можно и нуж­но покупать в магазине, а иных съедобных, кроме шампиньонов, не существует. Вся беда в том, что второй охотник был американ­цем – даже двое: они пожаловали ко мне в гости, как только я вернулся в Нью-Йорк с грибной добычей.

Спросил документы – все оказались в порядке: действи­тельно, агенты ФБР. Дал им понюхать связку сушеных грибов. Один отказался, сославшись на аллергию (из-за его аллергии и котов пришлось выгнать из комнаты), другой отозвался с похва­лой. На грибах мы долго не задержались, перейдя от них на Ива­на Константиновича, который был выслежен ФБР, следившим за КГБ, а те уже с год с ним контачили, шантажируя депортацией, су­дом и расстрелом. Вот я и говорю, что Моссад оказался почему-то не у дел, хотя Иван Константинович прямо проходил по их ведом­ству. Мне было предложено чаще навещать Ивана Константино­вича под видом сбора грибов, но следить не за ним, а за другими «…чами», которые вступили с ним в контакт, чтобы он следил за морскими офицерами и техниками. Дело осложнялось еще и тем, что сын Ивана Константиновича служил переводчиком в Госде­партаменте и был теперь тоже, как я понял, на подозрении.

Тут мне пришлось прочесть им небольшую лекцию о грибах и времени их произрастания: конец лета – начало осени, грибной сезон этого года закончен. Моя беда, что я человек вежливый, но упрямый, либо наоборот – упрямый, но вежливый. Вот и на этот раз мою вежливость приняли за податливость, и на следующее лето ко мне пожаловали опять, взывая к моим еврейским чувствам, которые здесь, в Америке, пришли в норму и находятся на стабиль­ном уровне. Мне показали фотографии из этого первоклассного досье: зря Иван Константинович ругал немецкую форму, она ему шла. Годы – точнее, десятилетия – почти не изменили его лица, и по сравнению с бравым солдатом на фоне колючей проволоки нынешний Иван Константинович казался слегка подгримирован­ным, как молодой актер, которому назначено играть старика.

– Не по своей же воле, – вступился я за Ивана Константи­новича, который тоже взывал к моим полуостывшим еврейским чувствам, сказав как-то, что новым иммигрантам делает скидку – то ли с учетом их пока что скромного бюджета, то ли замаливая грехи перед мертвыми.

Я рассказал о скидке моим непрошенным гостям.

– Лучше бы он им скидку делал, когда работал в концлаге­ре, – сказал тот, у которого была аллергия на грибы и котов (кста­ти, негр).

– Не по своей воле? – повторил за мной его коллега (бе­лый), но в интонации вопроса. – А вы знаете, что немцы отбира­ли для работы в лагерях только добровольцев? Да и тех далеко не всех брали, а только таких вот типчиков, как ваш Иван Константи­нович!

– Ну уж – мой! – откликнулся я, обратив, естественно, внимание, как смешно звучит в американских устах русские име­на-отчества.

– Немцам нужны были не исполнители, а энтузиасты – вот почему так много среди лагерной охраны оказалось украинцев с их заскорузлой злобой к русским и так мало русских. Наш с вами знакомый – редчайшее исключение.

В затухающий огонь нашей дискуссии об Иване Константи­новиче подлил масла негр-аллергик:

– Есть свидетельства, что он заставлял женщин складывать детей в тачки из-под угля штабелями, потому что дети уже не мог­ли по слабости сами идти в газовую камеру, а потом впрягал не­счастных, и те везли своих чад на смерть. И знаете, что он ответил одной, когда та запричитала, что тачка грязная и ее дитё выпачка­ется? «На том свете отмоетесь, грязные жиды!»

– Могли спутать одного охранника с другим, – вяло воз­разил я, а сам подумал, что даже если это был Иван Константино­вич, то это был другой Иван Константинович, ведь столько с тех пор лет прошло, человек изнутри меняется сильнее, чем внешне, он не равен самому себе.

Повиляв, я и на этот раз отказываюсь от благородной мис­сии, но к Ивану Константиновичу, когда наступает грибная пора, еду – правда, теперь уже не из-за одних только грибов.

Сам по себе Иван Константинович никого, кроме меня, не интересует. Идет сложная игра двух шпионских ведомств, одни охотники охотятся за другими, кто кого переиграет, дичь побо­ку. Да и кто здесь дичь? Менее всего Иван Константинович, кото­рый, похоже, служит теперь своей бывшей родине не за страх, а на совесть. Может быть, он и немцам так служил – те остались им довольны, чему свидетельство поощрения и награды, мне также продемонстрированные незваными гостями из ФБР. А если в нем проснулось то русское, что напрасно пытались пробудить в сыне Ивана Константиновича их коллеги из КГБ, которого осторож­ные американцы тем не менее услали подальше от Вашингтона, а именно в Афганистан, где он служит переводчиком плененных моджахедами шурави – советских солдат?

Сына Ивана Константиновича тоже зовут Ваней, но он пол­ная отцу противоположность. Я несколько раз видел этого кра­сивого русского юношу с длинными, до плеч, русыми волосами.

Даже странно, что от таких подонков – я не сомневаюсь, что Иван Константинович подонок, но в травле даже подонков участвовать не желаю, да и не моя это игра, – рождаются такие ангелические существа. Впрочем, одна такая аномалия описана еще Достоев­ским в паре ангелический Алеша Карамазов и его звероподобный папаша, что несколько упрощает мою задачу – опускаю поэтому собственные размышления на эту тему. Скорее всего, Ваня пошел в мать, которая умерла, когда ему было одиннадцать лет, от рака груди. Она родилась в Париже, из дворян, с детства ей привили высокий идеализм и истовую любовь к русской литературе, ко­торая по своей сокровенной сути есть пропаганда этого идеализ­ма – все это она успела передать Ване. Одному Богу известно, что ее свело с Иваном Константиновичем, – разве что узость и малочисленность тогдашних русских землячеств за рубежом (не в пример нынешним). В отличие от Карамазова-старшего, Иван Константинович жену любил и не тиранил, хотя вряд ли они были счастливы. Знала ли она о прошлом своего мужа? Знает ли Ваня о нем? Уж точно догадывается, а скорее всего и знает – я так по­нимаю, что КГБ пытался склонить Ваню к сотрудничеству, хотя, думаю, не раскрывая всех карт. Да и почетную ссылку в Афгани­стан чем еще объяснить, как не подозрением – это даже до тако­го идеалиста, как Ваня, должно было в конце концов дойти…

В этот мой приезд оформленный под корабль дом Ивана Константиновича смущает меня больше, чем обычно. Вместо окон круглые иллюминаторы, перевернутый киль служит ве­шалкой, стол привинчен к полу, повсюду стоят наполненные для устойчивости песком алюминиевые пепельницы, а прямо над моей комнатой устроена смотровая площадка с подзорной тру­бой, и я просыпаюсь обычно от шагов над головой – это Иван Константинович подолгу вглядывается вдаль: полагаю, не толь­ко из любопытства. До меня не совсем доходит смысл всех этих морских атрибутов, но благодаря им дом, как корабль, готов по первой тревоге сняться с якоря и умчаться за горизонт – стран­ное это ощущение не покидает меня. Морская стихия дарует это­му Летучему Голландцу ощущение покоя, которого Ивану Кон­стантиновичу не дано уже испытать на земле. Но по-настоящему он успокаивается зимой, когда дома заносит снегом, связь с ми­ром прерывается и Иван Константинович ни для кого больше не доступен: ни для мнимых пансионеров, под видом которых сюда наведывались сначала агенты КГБ, а теперь еще и агенты ФБР – поди разберись, кто есть кто? – ни для выходцев с того света, бывших клиентов Ивана Константиновича – а они кто: крова­вые мальчики? чудом выжившие узники концлагеря? либо подо­спевшие наконец представители третьей партии, легендарного Моссада? Я мало что знаю – мне остается только гадать и стро­ить гипотезы.

Он и место для своего дома выбрал убежищное – хоть и на крутом холме с прекрасным видом на Несчастливое озеро, но вда­ли от больших дорог и даже с проселочной дороги невидимый, прикрытый высокими деревьями и густым кустарником. А зимой во время заносов дом и вовсе превращается в медвежью берло­гу. В один из таких заносов, расчищая дорогу по требовательному звонку из советской миссии, Иван Константинович надорвался и свалился с сердечным приступом, а как только полегчало, отпра­вился лечиться во Франкфурт – никому, кроме немцев, не верил, немцы казались ему не изменившимися. Камуфлировал свою гер­манофилию сравнением медицины и фармацевтики там и здесь – естественно, не в пользу Америки.

Старость у Ивана Константиновича несчастливая – и по за­слугам, но худшего я ему не желаю: депортации и суда над ним в СССР или в Израиле. Однако если бы таковой все же состоялся, я бы тоже не горевал – в конце концов, в мире достаточно людей, которые заслуживают большего сочувствия. Я сочувствую Ване и, как окажется, не без оснований.

Все равно, к какому шпионскому ведомству они принад­лежат, мышление у этих людей бюрократическое, а потому они пережимают, на человека им плевать. Ну, ладно, Иван Констан­тинович – своими прошлыми подвигами он заслужил такое об­ращение, но вот Ваню жаль – его-то за что? Или грехи отцов и прочее? Дело даже не в том, что Ване достанется шальная пуля в прямом и переносном смысле слова, а в том, что в отличие от Ивана Константиновича, закаленного во всех передрягах, выпав­ших на его долю, Ваня, с его литературными идеалами, окажет­ся совершенно неподготовленным к жизненным передрягам. Вот как вырисовывается общая картина на основании того немного­го, что мне известно: КГБ попытался завербовать Ваню, Ваня со­общил об этом ФБР, те, в свою очередь, на него поднажали, Ваня, с его идеалистической мутью в голове и, соответственно, линей­ным мышлением, помучившись, отказался, тогда его и отправили из Вашингтона к моджахедам – не в наказание, а на всякий слу­чай. А там уже, в Афганистане, и разверзлась перед этим наивным даже для своих двадцати двух лет мальчиком вся бездна, весь ужас происходящего. И происшедшего – я имею в виду подробности работы его отца в Освенциме, о которых у Вани теперь было до­статочно досуга поразмыслить. Вот что значит неразветвленное сознание – я бы на его месте наслаждался красотой интриги и попытался ее распутать, что сейчас и делаю, ведя этот рассказ к неизбежному концу, о котором легко догадаться, хотя у него, как у Сакандаги, два ответвления: одно для сына, другое для отца. Я так думаю, что Ваня вряд ли любил играть в шахматы, которые прочно занимают третье место среди моих увлечений. На первом – ли­тература.

Внимательно и равнодушно выслушав полуискренние, с недо­молвками воспоминания Ивана Константиновича, я отправляюсь в лес, но мне что-то не везет. Кроме сыроег и червивых маслят, больше ничего не попадается. Что-то я сегодня не сосредоточен, а это значит, что сосредоточен на чем-то другом. Грибы, как и лю­бая страсть, требуют полной самоотдачи.

Из далеких завалов моей памяти всплывает румынский фо­кусник, одно из сильнейших впечатлений моего детства. Среди его фокусов был и фокус с газетой – он разрывал ее на мелкие ку­ски, комкал в руке и тут же разворачивал целую. Это, однако, был не фокус, а только преамбула к нему. Дальше шло объяснение – чародей решил поделиться секретом со зрителями и научить их мастерству. Он снова рвал газету, но одновременно показывал, как прячет в ладони другую, целую, которую и разворачивал перед зрителями, пряча куски разорванной. «Вот видите, как все про­сто? Каждый из вас сможет сделать этот фокус. Главное, чтобы за манипуляциями с целой газетой никто не заметил, что вы пряче­те разорванную. Вот, смотрите, где у вас остатки газеты». – Он поворачивал к зрителям ладонь, и мы благодарно аплодировали, запоминая движения рук, чтобы повторить фокус перед друзья­ми. Но и это было еще не все – развернув перед нами целую га­зету и раскрыв ладонь с обрывками, он неожиданно извлекал их и обрывки на наших глазах словно бы склеивались, превращаясь в целую газету, а фокусник победно воздевал руки, демонстрируя нам две целехонькие газеты. На несколько секунд зал замирал, и только потом на фокусника обрушивался шквал аплодисментов. Я не пропустил ни одного его выступления, каждый день сидел в первом ряду в нашем цирке на Фонтанке, следя за жестикуляцией этого двурукого Шивы и пытаясь разгадать его тайну. Вот тогда я и поклялся научиться делать на бумаге то, что этот цыганистый румын вытворял на арене.

Увы, клятвы своей я не сдержал.

Правда, в Нью-Йорке я стал сочинять рассказы, героя-по­вествователя которых читатели принимали за автора и посыла­ли мне возмущенные либо сочувственные письма. Естествен­но, что и других героев моей сюрреалистской прозы прямо идентифицировали с реальными людьми, подозревая, что все сю­жеты я позаимствовал целиком и полностью из жизни, – ил­люзионизм объявили натурализмом. Я бы счел это за компли­мент – мне удалось художественный вымысел сделать настолько убедительным, что его воспринимают как картинку с натуры, од­нако такой буквализм восприятия, мне кажется, связан больше с теснотой нашего иммигрантского общежития. Мне даже при­шлось во избежание недоразумений сделать к одному моему рас­сказу следующую приписку:

«Со всей определенностью хочу заявить следующее: все, что я хотел сказать о человеке, за которого принимают героя моего рассказа, я сказал в статьях о нем – как литературный критик и мемуарист. Этот же рассказ, несмотря на случайные и неизбеж­ные совпадения, есть плод художественного вымысла – вот-вот, того самого, о котором Пушкин гениально обронил: «Над вымыс­лом слезами обольюсь…»

Почему меня потянуло в теорию и объяснения посреди сю­жета? Да потому что как раз в этом рассказе – как и в рассказе «Умирающий голос моей мамы…» – я решил не лукавить и написать все как есть, точнее – как было, пусть даже он покажется из-за этого незаконченным, с хвостами и гипотезами вместо твердого знания. Никакого на этот раз домысла и вымысла, ни малейшего! Место действия – Три­надцатое озеро – читатель легко найдет на топографической карте N 4330-W740015 из серии V 721, выпущенной министер­ством внутренних дел США, а за подтверждением сюжета и упу­щенными мною подробностями может обратиться в соответству­ющий отдел ФБР.

Или в КГБ.

А упустил я подробности, потому что был случайным, побоч­ным свидетелем всей этой истории, сам в ней не участвовал, сле­дил за ней вприглядку, от случая к случаю, о многом догадываясь, но о многом так и не догадавшись, а выдумками решил на этот раз не пробавляться. К примеру, придя из неудачного своего похода за грибами, я был приглашен чаевничать с Иваном Константино­вичем и еще одним его постояльцем из русских и, разглядывая и слушая своего нового собеседника, заподозрил в нем агента КГБ, перекупленного ФБР. Прокрутив этот сюжет в воображении, я бы мог, конечно, будучи профессионалом, изложить его на бума­ге в прозаической форме, выдав выдумку за натуру, но так можно исчерпать кредит читательского доверия и остаться ни с чем, по­чему я и выбираю для рассказа об Иване Константиновиче иной жанровый путь и покорно следую за событиями, рискуя – другая крайность – разочаровать искушенного и избалованного чита­теля.

За чаем Иван Константинович жаловался на отсутствие вестей от Вани, и я неожиданно для себя пожалел старика – ничего-то, кроме сына, у него в жизни больше не осталось. Я его утешил, сказав, что дело скорее в затрудненных коммуникациях, а не в реальной опасности. На следующий день, вернувшись из оче­редного похода за грибами (на этот раз более удачного – четыре белых, семь красных, несколько добротных моховиков), я узнал, что Иван Константинович получил телеграмму из Пешавара о ги­бели Вани в Афганистане. Хорошо хоть, Иван Константинович не успел узнать, как именно Ваня погиб, – мне рассказывали, что это было похоже на самоубийство. Весь путь с моджахедами Ваня находился в глубокой депрессии, а когда завязалась перестрелка с шурави, взял да и вышел из укрытия, где прятались американцы. Вот вам иллюстрация на тему «грехи отцов» – худшего наказа­ния для Ивана Константиновича не придумали бы даже его жерт­вы, если бы встали из могилы, которой у них нет: дым да зола. Но подробности гибели Вани я узнал много позднее, а в тот день, ког­да возвратился на крыльях грибной удачи в дом-корабль, в кото­ром мне больше не бывать, бывший компатриот, заподозренный накануне в том, что двойной агент, сообщил мне о полученной Иваном Константиновичем телеграмме.

– Где он сейчас? – спросил я двойного агента, возможно, мнимого.

– Ушел в лес.

Он действительно истаял на старой Аппалачской тропе, и по­следним его видел потомок тех, кто ее проложил, мой единствен­ный соперник по «третьей охоте» в здешних местах. Индеец был сильно поддавши, но не настолько, чтобы не узнать своего одно­сельчанина (прошу прощения за русицизм). Во всяком случае, я верю его показаниям, которые он давал в полицейском участке вслед за мной: с полицейскими я был откровеннее, чем с агентами ФБР, и подробно рассказал, как накануне вечером мы с Иваном Константиновичем и «двойным шпионом» чаевничали.

Больше я не бывал в этих местах, но где бы я ни выходил на Ап­палачскую тропу – а она тянется из Канады до Джорджии, – я вспоминаю бывшего охранника, с которым свела меня ненароком судьба. Однажды во Франконии, Нью-Гемпшир, поссорившись с женой, я ушел по этой тропе довольно далеко; возвращаться было поздно, стоял туман, а фонарь я взять позабыл. К счастью, удалось набрести на караван-сарай – таковые, оказывается, на некото­ром расстоянии друг от друга стоят на всем протяжении тропы. В этом была просторная столовая, где меня накормили довольно вкусной ухой и дали чашку кофе, и две комнаты – для мужчин и для женщин.

Моим соседом оказался человек средних лет, который наме­ревался одолеть всю Аппалачскую тропу и уже несколько дней был в пути. Мы разговорились – определив по моему выговору, что я русский, он рассказал про одичалого старика, который ино­гда выходит из леса и что-то бормочет невнятное – будто бы по-русски. С ним пытались заговаривать – бесполезно. Устраивали облаву, пытались изловить – уходил. Впечатление производит устрашающее – грязный, обросший, в лохмотьях, но вреда пока что никому не причинил. Я спросил моего собеседника, попадал­ся ли ему этот старик. Тот ответил, что нет, но надеется его встре­тить – ведь это теперь достопримечательность Аппалачской тропы.

Перед тем как лечь спать, я вышел на тропу, подождал, пока глаза привыкнут к ночной тьме, а потом с полчаса шел по ней на север. Было ощущение, что я еще встречу эту грешную, преступ­ную, заблудшую душу – все равно, жив Иван Константинович или помер.

Сколько в этой истории осталось недомолвок – от загадки Ивана Константиновича до загадочной все-таки смерти Вани, уз­най я подробности которой, попытался бы рассказать о нем от­дельно. Вплоть до Тринадцатого озера – почему оно так названо, когда рядом нет ни первого, ни пятого, ни десятого, ни двенадца­того, ни одного другого номерного озера? Может быть, оно и в са­мом деле заколдованно, чертово, ведьмино, несчастливо, и потому так мало вокруг него населенных мест? Я вспомнил, как неподале­ку от него набрел на Ведьмин круг с хороводом фаллических гри­бов, а потом, как ни старался, найти не мог. Что-то ускользало от меня, окружали чужие судьбы и чужие тайны, но кроме праздно­го любопытства, никаких иных чувств не вызывали. Вот и к Ива­ну Константиновичу я не испытал ни ненависти, ни сочувствия, а потому бесполезно было мне вглядываться в ночную тьму.

Я вернулся в караван-сарай порасспросить моего соседа про полоумного старика, но тот уже спал, а когда я проснулся, его уже не было – он ушел в свое многодневное путешествие по Аппа­лачской тропе.

Ни от кого больше я этой легенды не слышал.