Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Аденома

Из «Опытов художественной соитологии».

А запал он на нее по аналогии. Не то, чтобы собственного вку­са на баб не было, но полагался на отмашки друзей и художе­ственные ассоциации. Повелось так у Олега со школы, когда при­ятель указал ему на смазливую, хоть и толстопопенькую девочку, которую он в упор не замечал, учась с ней в одном классе уже вто­рой год, и Олег тут же написал на ногтях левой руки четыре бук­вы З И Н А, а на большом пальце букву С, с которой начиналась ее фамилия. В институте он романился с герлой, которая коси­ла горбатеньким носом и челкой под молодую Ахматову, потом была тургеневская барышня с нетургеневским темпераментом, хотя кто знает, какой у тех темперамент, а женился на татарочке (наполовину, но пусть остается безымянной татарочкой) – сма­хивала на Беллу Ахмадулину, о сходстве с которой не подозрева­ла по крутому своему в поэзии невежеству. Зато оказалась веже­ственной и раскованной в постельных делах по сравнению с зажа­тыми русскими подружками, хоть и отдалась ему целой, что само собой разумелось, но спустя пару лет у Олега возникли кой-какие сомнения. Поначалу она оправдывалась своим девичьим инстин­ктом, который дан нам (им) взамен мужской опытности, а потом, когда вконец изб*ядовалась и изолгалась, не имело уже большого значения, кто распечатал ее как женщину. Или имело?

Ну, ладно, когда она после первого же соития, благодарно обцеловывая его, дошла, наконец, до «струмента» и стала обли­зывать, как в детстве петушка на палочке, его плоть восстала, и она сделала ему вполне профессиональный минет, но той же но­чью она и его обучила оралке, впервые он орудовал там не чле­ном и пальцами, а языком, и это вошло в их сексуальный риту­ал – нет, это уже не инстинкт, а благоприобретенный опыт. Ну и намучился он со своей татарочкой, хотя формально женат на ней по сию пору и время от времени, когда у обоих простой, прибегают к услугам друг друга, а иногда и в параллель, хоть и живут теперь раздельно, но все в том же Куинсе окрест 108-ой улицы, главной иммигрантской артерии этого спального района Большого Ябло­ка, знаменитой тем, что одиннадцать лет кряду ее мерил своими ножищами Сережа Довлатов, о чем теперь сообщает на одном из ее углов уличная табличка «Sergei Dovlatov Way». Два других писателя, удостоенных такой чести: Шолом-Алейхем, проведший в Нью-Йорке пару последних лет и похороненный на куинсовском кладбище, и никогда не бывший в Америке Тарас Шевченко. Рус­ский, идишский и украинский писатели – ни одного чистопо­родного американца.

Именно по аналогии началось у Олега и с Мариной на закате его мужеской жизни. Хоть она была хороша сама по себе, но флю­иды, которые от нее исходили и так мощно на Олега действовали, были связаны с писаной русской красавицей в кокошнике с по­лотна Венецианова. Он раздобыл большую репродукцию с этого портрета и повесил над письменным столом. То есть видел ее сто раз на дню, когда поднимал глаза от монитора, да и с койки, где он дрочил на нее, не выключая света. На кого из них – крепостную девку со старинного и не очень умелого полотна либо на реаль­ную даму с Русской улицы? Когда Марина пришла к нему в пер­вый раз, то скользнула равнодушным глазом по своему портрету, не выдав ни удивления, ни восторга. «Но это же ты!» – «Я? Не похожа нисколько», – удивилась Марина, глядя в это венециан­ское – тьфу, венециановское – зеркало.

Вдобавок ностальгическо-генетический фактор: женат на вельми ебу*ей татарке с сомнительным прошлым, а окрест, сре­ди русскоязычников Нью-Йорка главный женский тип (как, впрочем, и мужской) – семитский: Марина здесь – этниче­ский раритет. Белая ворона – буквально: русоволосая, слегка курносая, россыпь веснушек по весне. Этой русскостью злоя­зыки объясняли и переход ее мужа Саймона Краснера в право­славие, да еще заделался попом: в своей лонгайлендской церкви вел воскресную службу. Их было в Sea Cliff две – Преподобно­го Серафима Саровского, связанная с московской епархией, и Казанской Божьей Матери в американской конфессиональной юрисдикции. Олег так и не выяснил, в какой из них разглаголь­ствовал Саймон. Русская по всем параметрам Марина не ходила ни в одну из них.

По будням батюшка работал урологом: частная практика в Бруклине и Куинсе и штатная работа в престижной манхэт­тенской больнице. Собственно, в этом его профессиональном качестве Олег с ним и познакомился, когда пришла пора, и он явился на прием по поводу простаты, все оказалось вроде ОК, за исключением здоровенного камня в печени – «И что с ним де­лать?» – «Раздробить молотком» – это у Саймона был такой юмор, он любил шутковать с пациентами, – и аденомы: впервые Олег услышал это красивое слово, не ведая еще, что оно означа­ет. Олегу не очень понравилось, как Саймон держал в руке его нехитрое хозяйство, словно взвешивая и оценивая, в чем прямой нужды не было – все необходимые анализы уже были сделаны. «Текел?» – «Что?» – «Да нет, я просто так. Проехали».

Офис был пригляден на вид – букет свежих, а не искус­ственных цветов, симпатичного дизайна кресла, свежие номера американских и русских журналов, по стенам хорошие репро­дукции хороших художников – Магритта, Модильяни, Шагала и даже – подивился Олег, узнав – крымская акварель Волоши­на, о ностальгическом происхождении которой он узнал позднее, когда ближе познакомился с менеджером офиса – венецианов­ской красавицей. Олег, понятно, с ходу обратил на нее внимание, как на экзотку в наших палестинах, но ее матримониальный ста­тус, да еще замужем за знакомым, который был, к тому же, его ин­тимным врачом – типа табу даже для поползновений, и он пошел по пути наименьшего сопротивления, приударив за рыженькой медсестрой легкого нрава. Конечно, это была подмена путем су­блимации, но до него как-то не сразу дошло, что он влюбился, а случалось с ним это крайне редко и давно не случалось: здесь, в Америке – впервые. Обжегшись на своей татарочке, он дул на любой любовный росточек, и его отношения с женщинами огра­ничивались половыми, но любовь, как известно, половым путем не передается. А с сестричкой началось с невинной шутки: «Вы рыжая повсюду?» – «И там тоже» – отступать было поздно, да и невежливо после такого ее пригласительного ответа.

Почему нет?

Потом выяснилось, что у рыжей три мальчика, которых она наеб*а от трех разных мужиков – один, поговаривали, от Саймо­на. Пострел, однако, а еще поп! А коли так, это несколько смягча­ло табу на венециановку, хоть и не снимало полностью. Хоть у них в русском землячестве перекрестный секс был делом привычным и делом привычки и даже художественно зафиксирован Володей Соловьевым в одноименном рассказе, который он ложно атрибу­тировал помянутому Довлатову, его знатоку и практику – «Всю ночь, бывало, не смыкаю ног», запомнилась Олегу крылатая фраза оттуда, сам он, настрадавшийся из-за своей татарочки именно по этой части, старался избегать его, приравнивая к инцесту. А здесь сразу два табу: не прелюбодействуй и не пожелай жены ближнего твоего. В одну из бурных сцен, когда он бросил жене, что могла бы заниматься этим на стороне, с незнакомыми, она ему резон­но ответила: «На панель меня толкаешь? Хорош! Хочешь, чтобы б*ядью заделалась? А других знакомых, кроме общих с тобой, у меня нет. Твои знакомые – это мои знакомые». – «Мои зна­комые – это твои еб*ри». – «Не все. Познакомь с незнакомы­ми». – «С незнакомыми не знакомлюсь».

В том числе из-за этих словесных баталий, они и разбежались, оставшись официально супругами, но из супругов став – время от времени – любовни­ками, что обоих устраивало. Никаких обязательств, подозрений, сцен и скандалов, хоть его и точили сомнения в ее предматримониальном прошлом, зато к ее нынешней еб*льной жизни был от­менно равнодушен.

Была ли Марина в курсе его семейных перипетий, автору до­подлинно неизвестно, зато скоротечная интрижка Олега с ры­женькой медсестрой протекала у нее на глазах и, по-видимому, как-то если не возбудила, то задела, а может и возбудила ввиду не­избежной параллели с романом ее мужа с той же телкой. «Кол­лекционируешь отцов своих детей?» – спросила она рыжую на правах менеджера. Как в воду глядела, но на этот раз та решила не искушать судьбу и – с его молчаливого согласия – пошла на аборт: «Десятый», – многозначительно сказала она, хотя, ви­дит Бог, в предыдущих девяти он замешан не был.

Собственно, на этом их маргинальная сама по себе и по отношению к сюжетному драйву связь сдулась, и единственный от нее прок – послужила своего рода допингом для Марины. «К вам не подступиться», – сказала она и чмокнула его в шею. Олег растерялся и не сообра­зил, не успел поцеловать ее в ответ. Спустя неделю – опять-та­ки в офисе – Олег хотел поцеловать ей руку, но она отдернула: «Нафталин» – «А что не нафталин?» – «В губы». Они были одни в кабинете, и хотя дверь открыта, Олег притянул ее к себе и коснулся губ, но она вырвалась: «Сумасшедший! Саймон убьет, если узнает» – «Кого?» – «Обоих» – «Умереть одновре­менно, как Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Петр и Февро­ния…» – начал было Олег, пока не понял, что Марине знакома только первая пара из упомянутых. – «Он дико ревнив», – ска­зала Марина. И тут же рассмеялась: «Собака на сене».

– Было больно?

– Да.

– А кровь? Кровь была?

– Да.

Та самая кровь, которой не было при их первом соитии, что его тогда нисколечко не смущало, а только потом стало мучить во сне и наяву. Нет, ему самому нужно записаться к себе на прием и лечь на заветную кушетку, что за бред, он слизывает ту ее кровь, как слизывал наяву менструальную, и снова просыпается от мощ­ной эрекции и слышит в ускользающем сне собственный голос:

– Но тебе было с ним хорошо, правда? Кайф, лафа, утеха, балдеж, блаженство. Только скажи правду, прошу тебя…

Их роман с Мариной продвигался в замедленном и стреми­тельном ритме. Прошли две томительные недели между «К вам не подступиться» и «Я готова на всё» по телефону, когда она согласилась прийти к нему «Книжки посмотреть» – «Теперь это называется «книжки посмотреть»? – И не дожидаясь отве­та: – Буду ждать вас с распростертыми объятиями. Вы готовы к распростертым объятиям?» – «Я готова на всё», – просто сказала Марина, и получалось, что она первой решила нарушить табу, а не он. Или для нее, как и для всякой женщины, этого табу не существует?

По любому, табу таяло на глазах, и Олег разок сходил с Ма­риной на бродвейский мюзикл «Великая комета» по девяносто двум начальным страницам «Войны и мира» – «У меня лиш­ний билет», – позвонил он ей в офис – спектакль подейство­вал на обоих возбуждающе, однако ограничилось поцелуями и рукоблудием. Когда он коснулся ее груди и наобум сказал: «Дав­но не ласканная», Марина мгновенно подтвердила: «Да». – «А секс?» – в смысле давно ли у нее был последний раз. – «Поду­маешь, попрыгали в постели».

Дело его мужской гордости было опровергнуть это заявле­ние. Да и какой это секс – супружеский секс на 20-ом году со­вместной жизни? А выскочила она замуж рано, коли у них с Сай­моном была пубертатная дочь, которой повезло поступить в Джорджтаун, и она редко наезжала к ним из столицы, все больше американизируясь и отдаляясь. Зато им с татарочкой Бог деток не дал, что упростило разрыв. Подтаявшее табу служило теперь подпиткой его либидо – ну, типа запретный плод, сладость гре­ха и все такое. Состоялся бы их роман, если бы табу было преж­ней силы, трудно сказать, но тянуло их друг к другу неудержимо еще и по той причине, что для обоих это был последний, судя по всему, шанс в их любовной– не только сексуальной – жизни. А если бы табу не было? Это Олег, сам того не сознавая, заглядывал в будущее.

Любила вспоминать детство – сначала в Маньчжурии, куда на­правили ее отца военного врача, потом в Крыму, тогда не рус­ском и не украинском, а советском: непьющие крымские татары с мошной только-только начали возвращаться на родину, сплотив враждовавших между собой русских и украинцев в лютой к ним ненависти, особенно когда те стали обустраиваться – скупать землю и возводить мечети. Жила она со своими родаками в Фе­одосии, а своего будущего мужа повстречала в Старом Крыму, куда летом водила экскурсии к дому Александра Грина, и Саймон затесался среди ее экскурсантов. Инициатива, понятно, исходи­ла от него, а мечтательную девочку он привлек своим итало-ев­рейским происхождением – потомок гарибальдийцев-тысячни­ков, которые после разгрома уплыли на утлых лодчонках в Крым и осели здесь, переженившись на местных еврейках. Связь с «до­исторической родиной» (еще одна штука его шутки) Саймон восстановил, выучил итальянский, даже Марина немного каляка­ла на этом легчайшем европейском языке, и держал на Сицилии парк старинных авто – дешевле, чем в Америке, да еще, пользу­ясь договором о двойном налогообложении между странами, не платил налог ни в одной из них. Однако с наплывом ливийских беженцев, а потом еще сирийских и всяких прочих стало опаснее, деньги уходили теперь на охрану. Два-три раза в год он отбывал туда, инспектировал свою коллекцию и рулил бесценные модели по местным дорогам.

Вот живчик, как только его на все хватало – урология, Си­цилия, раритетные кары, воскресные службы, романы на сторо­не? Зато супружеским долгом явно манкировал. Он был на пару лет постарше Олега, маленький, лысый, шустрый и шумный. Что общего у них с Мариной, задумчивой, отрешенной, не от мира сего? Ее воспоминания обрывались на замужестве, о котором Марина не любила распространяться, разве что вскользь, вынужденно – terra incognita. Единственное, что Олег выяснил, когда они с Мариной впились друг в дружку, что замужество не по большой любви, если по любви вообще, а просто пришла пора, она подзалетела, вот они и поставили штампы в свои паспорта. Саймон, старше на семь лет, был ее первым мужчиной, а были ли еще мужчины в ее жизни? «А ты как думаешь?» – на вопрос во­просом. При небольшой инверсии вопрос звучал бы как ответ: «А как ты думаешь!»

Всяко, в браке она застоялась, но это только фон их романа, а успеху Олега немало способствовала его про­фессия: модный психиатр на той же Русской улице, да еще автор изданного в Москве бестселлера «Конкретная психология» с пикантными примерами из своего российского еще врачебного опыта. Книгу можно было приобрести в его офисе – автограф бесплатно. Зато следуя завету Фрейда, а не примеру Юнга, рома­нов со своими пациентками Олег не заводил: слишком легкая до­быча. «Конкретную психологию» он презентовал Саймону «на знакомство», книга тут же перекочевала к его жене, вот Марина и познакомилась ближе с их соседом по Русской улице – и увле­клась.

– Мне никогда не было так хорошо.

– Увы, ты не сможешь повторить это в нашу следующую встречу. Я не могу превзойти сам себя.

– Нет, ты не понимаешь. Я и не подозревала, что это может быть так хорошо. Думала, фригидка. У всех, наверное, как у меня, а страсти-мордасти – это кино и литература.

– С тем хорошо в еб*е, с кем хорошо и без еб*и.

– Тогда зачем еб*я?

В самом деле. Олег как-то не подумал об этом, когда вспом­нил старый анекдот.

Сюжет здесь, однако, несколько осложняется. Их роман был в самом разгаре, когда Саймон, снова без никакой надобы взяв в руки его гениталии и задумчиво перебирая яички, как четки, неожиданно посоветовал ему операцию, которую здесь эвфемистически зовут процедурой. «Так доброкачественная же!» – попытался защитить свою аденому Олег. – «Сегод­ня доброкачественная, а завтра? – и пояснил: – Аденомоэк­томия – иссечение гиперплазированной ткани». Дальше и вовсе пошла терминологическая муть, словно Саймон брал у Олега реванш за его трали-вали с Мариной, говоря на невнят­ном ему иностранном языке. Речь шла о вариантах: трансве­зикальная аденомэктомия с доступом через стенку мочевого пузыря либо малоинвазивная процедура без разреза, через мо­чеиспускательный канал, с использованием современной виде­оэндоскопической техники. «Что-что?» – переспросил Олег. Саймон перешел неожиданно на английский: «Holmium Laser Enucleation of Adenoma», а на вопрос о возможных осложне­ниях, уже по-русски, с видимым удовольствием: «Недержание мочи, стриктура уретры, импотенция, ретроградная эякуля­ция» – и отпустил, наконец, его сморщенные от страха, будто из шагреневой кожи, причиндалы. «Что такое ретроградная эя­куляция?» – растерянно спросил Олег. «Заброс спермы в мо­чевой пузырь» – и сам предложил ему обратиться к другому врачу за second opinion.

Что Олег и сделал, но не к другому врачу, а к Марине в тот же день, когда она пришла к нему.

– Это называется золотой стандарт. Высокомощный ла­зер вылущивает аденоматозные узлы, а эндоморцеллятор их удаляет. Рутинная процедура, но может тебе лучше сделать ее у другого уролога. На всякий случай. Мы с тобой у Саймона на подозрении, – сказала Марина. – Только не подумай чего. Саймон не такой. Это для твоего спокойствия.

Операция-процедура в манхэттенской больнице прошла под общим наркозом, Олег ничего не помнил, зато намучился с кате­тером, который по идее должны были снять на следующий день, но следующий день была суббота, ждать до понедельника, когда откроется офис на 108-ой. Ночью у него была сильная эрекция, но не на Марину, а на жену, катетер сместился, пошла кровь. В воскресенье, когда Саймон читал свою проповедь, прибыла ско­рая помощь под видом Марины, которая ловко сняла это при­способление для оттока мочи, все продезинфицировала, смазала гидрокортизоном, всадила в задницу укол от сепсиса, дала какие- то таблетки, Олег хотел ее отблагодарить на свой лад, но Марина сказала, что преждевременно, а на следующий день переехала к нему – Саймон улетел ревизовать свою машинную коллекцию.

Было им очень хорошо во всех отношениях, и Олег даже прикинул, не развестись ли ему с татарочкой, на которую у него почему-то встал после операции, и жениться на Марине, которая, конечно же, бросит своего постылого мужа, однако делиться этой мыслью с Мариной почему-то не стал. Где-то вдали, через океан, маячил Саймон, вызывая у Олега чувство стыда и одновременно возбуждая. Он должен был вернуться только через две недели, но на шестой день их райского, до пресыщения, существования сре­ди ночи – разница во времени – у Марины раздался звонок. Го­ворила она по-итальянски, а потому Олег повернулся к стене и за­снул. А когда проснулся, никого в доме не было, а в кухне на столе записка, что Саймон погиб на Сицилии в автокатастрофе. Дела! Теперь оставалось только развестись с татарочкой.

Марина исчезла. Не звонила, не отвечала на звонки. Олег не выдержал и набрал номер офиса, нарвался на рыжую, которая тут же стала точить с ним лясы ни о чем, намекая, однако, на прежние отношения и что не прочь их возобновить. «А Марины нет ря­дом?» – прервал ее болтовню Олег. «Марина в Италии. На по­хоронах». – «Доктора похоронят в Италии?» – «На Сицилии. По его завещанию». – «А когда Марина вернется?» – «Отку­да мне знать? У нее много там бумажных дел. А сюда она больше не вернется. Офис закрывается. Ищи себе другого уролога. Захо­ди – я тебе отдам твою историю болезни». – «Не к спеху». – «Ну, как знаешь», – и повесила трубку.

Вместо рыжей, он прибегнул к услугам своей бывшей (быв­шей?) жены, которая как раз простаивала, было им привычно и хорошо, как до его сомнений и ее измен, и она как бы между про­чим шепнула в разгар страсти, что свое отгуляла и очень по нему скучает: «С тобой лучше всех». Это было похоже на тот анекдот про хорошую-плохую новость, когда жена говорит мужу, что у него самый большой из всех его друзей, но Олег промолчал, потому как кайф словил и был благодарен своей бывшей и сущей жене. Потом она, бесстыдствуя, при настежь открытых окнах го­лой прохаживалась по его холостяцкой теперь квартире, в кото­рой они прожили вместе немало немного как шесть лет. Обычная ее с ним игра, наперед зная, чем она кончится. Да, никакая виагра ему не нужна. Пока что.

Марина объявилась через месяц, когда Олег уже отбеспоко­ился либо попривык к своему беспокойству – привычка свыше нам дана, замена счастию она. Похудела, осунулась, черное ита­льянское платье выше колен, модные туфли на высоком каблуке, ножки, как у девочки, изменила прическу то ли вовсе без никакой прически, ей очень шло, она была желанной и красивой, но какой-то другой красотой – не венециановской, а скорее венециан­ской, италийской – или снова игра воображения с ним шутки шуткует, как прежде? Та крепостная деваха без кокошника исчез­ла бесследно, и Олег вдруг понял, почему Марина не узнала себя в венецейско-венециановском зеркале над его письменным столом. Ту красавицу он сотворил из воздуха. А нынешнюю?

Симулякр.

– Вижу, ты итальянизировалась, – и начал ее медленно, растягивая удовольствие, раздевать лаская.

Так у них повелось с первой встречи, когда он снимал с нее лисью шубку:

– Обожаю раздевать красивых женщин, но редко когда уда­ется, – и сделал паузу перед тем, как ответить на ее вопрошаю­щий взгляд:

– Они меня всегда опережают.

С тех пор Марина и предоставляла ему этот возбуждаю­ще-сладостный труд, и Олегу каждый раз казалось, что у них это впервые. Голенькая она была совсем как девочка, хотя к сорока.

Марина была сегодня какой-то рассеянной то ли растерян­ной и толкнула дверь в кухню, а не в спальню.

В остальном все вроде, как прежде, но Марина вдруг стала всхлипывать.

– Что-нибудь не так?

– Теперь я вдова, – и заплакала еще горше.

– Ну, вдовий статус – это же не навсегда, – и процитиро­вал модного поэта:

Все всегда не навсегда,

Даже ненадолго.

Олег раздевал Марину, а одевалась она сама. На этот раз как-то второпях, не вняв его вежливому, впрочем, предложению остаться. Вскоре позвонила жена, но он отказал ей, сказав, что много работы – завтра у него несколько трудных пациентов, надо готовиться, так и было.

– А я не навязываюсь. Просто решила тебя проведать. Ты с бабой?

– Нет, уже ушла.

– Выдохся?

– Посткоитальная дисфория, – поправил ее психиатр.

Догадывалась ли его татарочка, что у него на этот раз все­рьез? Не то чтобы все знали всех и про всех, но русский мир 108-ой и окрестностей был достаточно тесен – если не как пятачок, то как танцплощадка. Одни и те же врачи, аптеки, магазины, за­бегаловки с преобладанием бухаро-еврейских, которые сме­нили русско-еврейские. Ревность была его прерогативой, тата­рочка была отменно равнодушна, хоть он и давал повод. Чтобы она его теперь взревновала?

И снова Марина исчезла – прождав несколько дней, Олег сам отправился к ней в Sea Cliff – впервые. Проплутал маленько, зато проехал мимо сказочной такой, немного игрушечной рус­ской церквушки, в которой возможно проповедовал покойник.

А дом Марины разыскал по ее описанию – узкая такая трех­этажка, по комнате на каждом этаже. Купили его развалюгой, но Марина, с ее отменным вкусом, превратила развалюгу чуть ли не в художественный экспонат. Марина жила теперь одна, если не считать громадного, как енот, мейн-куна рыже-белого окра­са. Она нисколько не удивилась Олегу, а на вопрос, почему не отвечала на звонки, сказала, что грохнула телефон в ванной. Она вела его по дому, как заправский гид.

– А это моя голубятня, – когда они поднялись на послед­ний этаж в маленькую комнату под крышей со скошенным по бокам потолком с большим столом и узкой кроватью со смяты­ми простынями. На этот раз, сломав традицию, она сама разде­лась и нырнула под одеяло. Это нарушение их любовного эти­кета подействовало на Олега отрезвляюще, и он не сразу обрел форму.

– Дать тебе виагру? – огорошила его Марина. – От Сай­мона осталась.

Виагра не понадобилась, он сам себя возбудил и довел до кондиции, хотя

по-настоящему член окреп только когда уже был в Марине. Он-то достиг своей нирваны и лежал на спине с закрытыми глазами, когда Марина заговорила о Саймоне со странной фразы, как бы споря с Олегом:

– Как ты не понимаешь! Мы с ним прожили столько лет, он столько для меня сделал. Думаешь ему было легко здесь? Все с чистого листа. Он в тюрьме восемь месяцев сидел.

– За что?

– В том-то и дело, что не за что. Дипломированного врача с Украины устроил у нас в офисе массажистом. Из чистой жало­сти. Потом пошли жалобы, что тот работает в рваных перчатках, одной внес заразу, у нее началась кожная болезнь, кто-то доло­жил куда надо, Саймон пошел на сделку со следствием, иначе бы дали больше. Главное, лицензию не отобрали.

И вдруг, без перехода:

– Отказало рулевое управление на крутом повороте, в го­рах. А что если самоубийство? Из-за нас с тобой.

До Олега вдруг дошло – Марина мазохистски упивается вдовьим статусом.

– Мы оба перед ним виноваты, – сказала Марина. – Он обо всем догадывался, но молчал.

Тут Олег не выдержал:

– Поздно. В смысле поздно бухнуться перед ним на колени и покаяться. Не перед кем.

– Какой ты бессердечный! А он добрый. Все мне прощал. И это простил. Знал и простил. И не только измену, но и ложь.

– Ложь?

– Умолчание и есть ложь. Ты не понимаешь – Саймон был настоящий христианин.

– Ну да! Перешел в православие из-за тебя.

– Не из-за меня, а из любви ко мне. Никто его не неволил.

– А почему тогда ты не ходила на его воскресные службы? Ты сама-то христианка?

– А то! В смысле крещенная. Но по церквам не шастала, хоть это сейчас и мода там и здесь. На его службы я сначала ходи­ла, но он же и отсоветовал, увидев, что я там скучаю. Для меня это были слова, а для него сердечная страсть. Над ним коллеги посме­ивались, говорили, что церковь – его хобби, а евреи воспринима­ли как перебежчика, хоть сами были безверыми. Как и он раньше. Зато какая у него была паства! Души в нем не чаяли, сравнивали с покойным отцом Александром.

– У Александра Меня не было антиков на Сицилии…

– А что в этом дурного?

– … и сыночка на стороне, – закончил Олег.

– Как тебе не стыдно! Это она его соблазнила. Как и тебя. Кого угодно. Камень и тот бы не выдержал. Я как раз ездила в Феодосию к маме, он сразу же мне во всем признался, очень му­чился, отговорил ее от аборта…

Камушек в мой огород?

– А мне потому, наверное, и простил, когда догадался про нас с тобой. Решил, что я ему таким образом мщу. Так, может, и было…

Ну, это уж слишком, что-то новенькое. Он к ней по любви, а она из мести? Нет, конечно, зачем она сейчас на себя наговарива­ет?

– Зачем ты так говоришь! Нам было хорошо. И сейчас хоро­шо. Сама говорила, что у тебя никогда еще так не было.

– Саймон не такой опытный, как ты. Без всяких извраще­ний.

– Извращений?

– Представь себе! Когда ты черт знает что со мной вытво­рял, что-то дикое, мне это было внове. Доводил до умопомраче­ния, ничего не соображала, как животное. Хочешь правду? Насто­ящий, человеческий секс у меня был только с Саймоном. Ты даже не знаешь, что такое ласка. У нас с тобой не секс, а спаривание. Чистая еб*я без никаких привнесений.

Ну да, еб*я по-черному, как научила его татарочка. Какая там ласка! Главное завестись самому и подзавести партнершу. С же­ной они работали, как две слаженные секс-машины, с Мариной – он один. Один целует, другой подставляет щеку. Она подставляла ему не щеку, а всю себя, ей было хорошо с ним, а теперь носталь­гирует по ласковому сексу с мертвым Саймоном. Пасторская поза – самый раз для попа.

– Шаги Командора, – сказал Олег.

– Командора? – переспросила Марина.

Ménage à trois, этого еще ему не хватало. Ну, ладно бы ре­альный соперник, это еще куда ни шло, тем более муж, табу воз­буждало, но табу исчезло – вместе со сладостью греха, а живому, слишком живому покойнику он проигрывал по всем пунктам: само собой – в человечности, в нравственности, а выходит и в сексе. Марина вся во власти ложных воспоминаний, как он сам во власти ложного воображения. Некролатрия – идолизация предков и родаков, которых при жизни в грош не ставят, то есть компенсация чувства вины перед ними, а здесь – перед мертвым мужем, имплантируя лжевоспоминания о нем. Да еще меня под­верстала в виноватые. Коллективное чувство вины, как у немцев перед евреями – если оно у них есть, а не внушено им евреями-выживаго.

Ну уж нет! Только одинокое, индивидуальное чувство вины. Есть ли у него это чувство перед покойником? Перед живым было, но Олег оправдывал себя влюбленностью в Марину. С ним это стряслось второй в жизни, и больше уже никогда, последняя его любовь. Татарочка, которую он все еще, наверное, любил, коли ревновал к предтече, и она являлась ему в ночных кошмарах сразу после дефлорации, и он слизывал кровь из ее влагалища, а теперь вот его бросило на свою, русскую, с венециановского полотна, но она прилетела из Сицилии совсем другой, чужой, еще более кра­сивой и желанной, утратив всю свою русскость – он ее хотел, но любил ли? А если он однолюб и израсходовал всю положенную ему любовную квоту на свою татарочку, та обучила его науке и навыкам любви, которые даны были ей свыше, рефлекторно, как первая сигнальная система, клятый Иван Иванович! – либо бла­гоприобретена, и Олег должен быть косвенно благодарен ее пер­волюбу, а не сходить с ума от ревности к ее прошлому.

Олег обнимал и ласкал Марину, а думал о своей татарочке и, возбуждаясь на нее, харил эту вдовушку-неофитку, которая вошла в свою вдовью роль, и кто знает, может тоже представляла на его месте другого. Злость-тоска меня берет, что не тот меня еб*т – относилось к ним обоим. А разница – что он мог вернуться к своей татарочке, похоже, она и в самом деле перебесилась, с кем не бывает, тем более, он, конечно, спустив с поводка свое раз­гульное воображение, преувеличил число ее измен, возведя слу­чайное, а может и одноразовое прелюбодеяние в адюльтер, блуд и бля*ство, зато у Марины был только виртуальный образ идеа­лизированного postmortem мужа. В конце концов, почему нет – Олег чувствовал в себе достаточно сил на этот двучленный гарем, даже интересно, разнообразие плюс сопоставление, какие они у него разные, такой мénage à trois с двумя любимыми женщинами его бы вполне устроил, но не четырехугольник с Командором во главе угла, чье пожатье каменной десницы он если еще не ощу­щал, то живо представлял.

Собственно, из-за командора Саймона они и расстались. Марина пару раз ему звонила, но каждый раз нарывалась на от­ветчик, а перезванивать Олег не стал. Мир тесен, особенно рус­ский, и однажды они случайно столкнулись на 108-ой. Потопта­лись несколько минут на месте – и разошлись. Олег погрузился в написание этой истории, где вывел себя в третьем лице под чу­жим именем, и успел даже вставить в новое издание «Конкрет­ной психологии». Жена переехала обратно к нему, тем более они формально остались в законном браке, и снова была его девуш­кой, подругой и соложницей, как в старые добрые времена.

– Возвращение блудной жены, – сказала она.

– Возвращение блудного мужа, – сказал он.

Все возвратилось на круги своя, включая муки ревности к ее гипотетическому перв*ебу: кто сломал тебе целку? он? я? ты сама? Или у тебя ее отродясь не было?

А что с брошенной Мариной?

Что с Мариной?

Что с Мариной?